— Знаешь, на тебя полгода назад пришла похоронка. Мол, пропал без вести. Ваши армии окружили и вообще войну вы проиграли. Нам и говорят: все, считайте — погиб. А ты вернулся! Фантастика! — Сестра в восхищении.
Пусть лучше не знает как я вернулся.
— Ой! В школу опаздываю. Я ведь на золотую медаль иду и на подготовительные курсы в университет хожу. Буду поступать на журналистику, как папа. Я сегодня рано вернусь!
— Сынок, я тебе ванну приготовила и чистое белье.
— Хорошо, мама.
Поздно спохватываюсь: мама пугается рваных шрамов на руках.
— Это только царапины.
— Как все произошло?
— Да ничего особенного, мама. Началась мясорубка и большой беспорядок. В таких случаях надо просто отползти в сторону, полежать в траве сутки и про тебя все забудут. Я полежал, встал и пошел домой.
— Пошел?
— Как видишь, дошел.
Долго лежу, дремлю в родной ванне. Никуда не хочется идти.
— Мама, у меня дела. Надо перерегистрироваться в военкомате…
Дверь открывает Юлия. Она из кухни: в переднике, с мокрыми руками, с большим кухонным ножом в свекольных подтеках.
— Андрей?!
Юлия чуть выше меня. Осторожно поднимает полные руки с красным ножом, осторожно кладет мне на плечи. Чувствую рукоятку ножа.
— Пойдем же.
На кухне она угощает меня винегретом, молчит и смотрит.
— Не думал тебя застать.
— Я безработная. Отдыхаю.
— Давай куда-нибудь сходим. В гости. К Алексу Боброву.
— Он мертв.
— К Майку Мельникову?
— В Канаде. Вы разве не встречались?
— Нет. А Заяц?
— Дома. Но к нему не надо ходить.
— Тогда в театр. Давно не слышал хорошую русскую речь.
— Пойдем. Звони, заказывай билеты.
Покупаю билеты на мхатовскую постановку «Вишневого сада». Через час Юлия выходит в длинном шерстяном платье, элегантно облегающем ее полную фигуру.
— Шикарная вещь. Купила?
— Сама связала, — гордо вскидывает тяжелую голову, оценивающе оглядывает меня, — а вот ты непрезентабелен. Поехали в магазин.
На Садовом кольце останавливаемся.
— Валюта есть?
— Ничего другого и нет.
В бутике Юлия долго и щепетильно выбирает мне рубашку, галстук, костюм, туфли. Назойливо суетятся продавщицы. Мне это порядком надоедает. Наконец едем в театр.
Ночью останавливаемся у парка. Идем гулять по темным аллеям. Юлия мягко и уютно вкладывает свою руку в мою, прижимается:
— Странные вы возвращаетесь оттуда.
— Какие же?
— Леонид меня просто напугал. А ты какой-то чужой. Как было на войне?
— Я не хочу говорить о войне. Здесь чистый воздух. Давай просто дышать.
Из кустов вылезают трое накачанных верзил, идут к нам.
— Эй, хиляк, — подходит ко мне центровой, — бабу ты себе не по кондиции выбрал. Отойди в сторонку. И не забудь карманы вывернуть.
Юлия отодвигается. Медленно поднимаю тяжелеющие ненавистью глаза.
— Витюша, он оказывается, наглый, — говорит правый.
— Он, похоже, крутой. Пальчики надо бы обломать, — вторит левый.
— А сейчас мы ему крышу сдвинем, — центровой резко дергает правую руку вперед.
Я падаю на колено, выхватываю револьвер и стреляю. Центровой визжит — между ног у него хлещет кровь. Остальные замирают.
— Хорошо, гады. Не двигайтесь! Я сначала стреляю, потом думаю. Изображайте скульптуру пятнадцать минут. Поняли? Покажите взглядом.
Уходим. Юлия отлично держится: не оборачивается и не дрожит. Останавливаю машину у ночного шопа. Покупаю литр водки и копченых куриц. Везу Юлию на Ленинградский проспект.