Р Е Ч Н И К. Отставал.
А Н И С К И Н. И до сих пор не уволили, не списали? Это как так?
Р Е Ч Н И К. Я на поруках. Ценный я, опытный!
А Н И С К И Н. Ну, капитан Семен Семенович Пекарский, будет у меня с тобой разговор.
Р Е Ч Н И К. Да кэп с вами и говорить-то не станет!
А Н И С К И Н. Семен-то? Ну, это еще надо поглядеть! Я старшиной роты был, а он всего - ефрейтором!.. С Верой Ивановной Косой когда познакомились?
Р Е Ч Н И К. С какой еще Верой Ивановной?
А Н И С К И Н. А которая в кухне пряталась.
Р Е Ч Н И К. Месяца два...
А Н И С К И Н. Дела с ней какие имеете?
Р Е Ч Н И К. Не имею и не имел...
А Н И С К И Н. Ну, и порядок! Получайте ваши документы да садитесь на мое место...
Р Е Ч Н И К. Это еще зачем?
А Н И С К И Н. Будете объяснение писать... Я, такой-то и такой-то, тогда-то и тогда-то отстал от парохода, познакомился с гражданкой, назвавшейся так-то и так-то, дел с ней никаких не имел, поручений не выполнял... Подписать, число...
Красивый вечер опускался на деревню и бескрайнюю Обь. Плыли лодки, шел старенький буксирный пароход, деревня была уже по-вечернему тихой, уютной, славной. На скамейке, что стояла на высоком речном яру, сидели геологи-рабочие Лютиков и Сидоров.
- А я вот, Жора, - говорил Лютиков, - вечерами от скуки дохну... Год здесь проторчал, даже, понимаешь, никого не завел, хотя есть вдовушки качнешься справа налево! И сам не понимаю, чего я себе не завел!
Георгий Сидоров - человек неторопливый, длиннолицый и усатый покровительственно улыбался.
- Не тот ты человек, - снисходительно сказал он, - чтобы баба на тебя сама шла, а ходить по ним ты сам не можешь...
- Это почему? - обиделся Лютиков.
- А шпионов ловишь! - еще снисходительнее и насмешливее ответил Жора. - Ты ведь, если минутка свободная есть, или книги про шпионов и сыщиков читаешь, или по деревне шныришь... Тебя уже один раз Анискин прищучил мало! Еще хочешь? - Он вдруг вздохнул. - Устал я...
Лютиков оторопело откинулся.
- Ты о чем, Жора?
- А вот о том, что ты за мной шпионишь, - совсем лениво ответил Сидоров. - Церковь обокрали, так вот ты и вертишься вокруг меня... Узнал, что я в церкви был, вот и увиваешься...
Лютиков уже сидел на самом конце скамейки.
- Неправдочку ты говоришь, Жора, - бормотал он. - Да я шпионство с того дня завязал, как товарищ капитан меня чуть не штрафанул, да я с этим делом...
- Помолчи, не трепыхайся! - проговорил Сидоров. - Я ведь знаю, на чем ты сидишь. На иконе... Ты ее мне хотел продать... Если бы я купил, ты бы на меня - донос... А ну, встань, дай сюда, что под тобой...
Трепещущий Лютиков дрожащей рукой протянул Сидорову сверток, сделал два шага назад.
- Стой, где стоишь! - меланхолично предложил ему Сидоров, аккуратно и по-иезуитски медленно разрывая сверток. - Ну, брат, выбрал ты иконочку! Это и олух поймет, что дерьмо. - Он замолчал, склонив голову. - Ты сам ее в реку брось... Мне подниматься лень, устал я...
Швырнув икону в реку, Лютиков сорвался с места и - поминай, как звали! А Георгий Сидоров даже и при этом не переменился: сидел все такой же ленивый, медленный, мечтательный, усатый.
Свечерело совсем и в доме участкового инспектора Федора Ивановича Анискина. Вместе с женой Глафирой он сидел за столом и пил чай - в одной майке, в галифе и домашних туфлях на босу ногу. Вид у Анискина был блаженный, счастливый, умиротворенный.
- Ну, вот ты меня дальше слушай, мать, - неторопливо размышлял Анискин. - Сколько ему, человеку, надо? Поесть, попить, в чистую постель лечь... Ну, еще там - кино, театр, одежонка целая. Так отчего же такие люди берутся, что за рубль душу продать ладятся! Может, я, мать, шибко застарел, а? Может, это мне теперь мало надо?
- Не, отец! - ответила Глафира. - Ты и молодой на деньги просторный был. Последний рубль, бывало, немощному соседу отдашь, а самим кусать нечего...
- Я уже забыл, Глафир, какой в молодости-то был.
- А такой же, как и нынче, - ответила Глафира и вздохнула. - Вот только здорово толстеешь, отец, это не шибко ладно! Как бы на сердце жир не обосновался... Ты хлеб поаккуратней потребляй!
Анискин задумался, выпятил нижнюю губу.
- Во! До того дожили, - сказал он, - что сам хлебушко потреблять опасаемся. Ну, вот ты скажи, чего люди за рубль голову кладут?
- Нутро слабое...
- Правильно! - Анискин мечтательно откинулся на спинку стула, помолчав, негромко сказал: - Я тех людей, которым рубль весь мир глаза зашторил, Глафир, сильно жалею... Чего они видят, кроме этого проклятого рубля? Обишка течет, на солнце поблескивает - им это без интересу, зорька на небе играет - им это сбоку припека, скворец на ветке поет - они это не слышат. Ты помнишь деда Абросимова?
- Но!
- Помирал, так плакал, жалился: "Сколь добра нажил, и все - бросать! Дом, флигель, амбарушка шесть на шесть, восемь тысяч деньгами..." Я сижу, слушаю, сердце стонет. Убогий, думаю, обделенный радостью, хоть и дожил до восьмидесяти шести... Чего ты, думаю, человечишко, жалеешь? - Анискин опустил голову, затосковал. - Ведь, мать, отчего помирать страшно? Ты в сырой земле лежишь, а тополь почку дает; ты под крестиком или звездой в сырой земле обретаешься, а Обишка лед сбрасывает...
Глафира недовольно переставила с места на место посуду, стукотнула вилками и ножами.
- Чего это ты раскаркался, отец! Смерть, смерть... Эк тебя занесло!
- А не мальчишка! На седьмой десяток валит - оглядываться не успеваешь...
- А ты не оглядывайся, ты давай-ка, отец, чай свой допивай, да спать будем ложиться... Ты теперь с этими иконами спать-есть не будешь, так что давай-ка, отец, ладься в постелю...
За ситцевым пологом, на огромной деревянной кровати, каждый под своим одеялом, на пышных подушках, слабо освещенные, лежали муж и жена Анискины.
- Я тебе, отец, с этими иконами, чтоб им неладно было, могу помощь оказать, - по-ночному тихо и ласково говорила Глафира. - Ежели их кто из наших, деревенских, увел, так я это дело через старух разведаю... Ну, чего помалкиваешь?
- А того помалкиваю, что удивляюсь на тебя, мать.
- С чего бы?
- А вот с того, что к тебе эти старухи богомолки, как мухи на мед, липнут. Это отчего так производится?