- Тебе про это сказать, ты осатанеешь, - проговорила она весело. Ты, может, мне развод дашь. К богу меня привести хотят! - важно ответила Глафира. - Им это орден - жену милиционера в церковь притащить... Слушай, отец, а чего ты опять про Верку Косую спрашивал? Неужто она и к иконам отношение поимела?
Анискин быстро повернулся на бок.
- Имеет Верка Косая к иконам отношения или не имеет, - возбужденно проговорил он, - но она всегда там, где рубль. А мне школьный директор так объяснил, что есть иконы, которым цена - три тысячи рублей! Ну, как Верке Косой здесь деньгу не унюхать?
Они замолкли. Услышалось, как шелестят деревья за открытым окном, как бурлит возле крутого яра обская вода, возится в листьях черемухи ночная птица. А потом и музыка донеслась - это пел, подыгрывая себе на гитаре, "шабашник" Юрий Буровских.
- Узнаешь, кто поет? - спросил Анискин.
- Узнаю. Он, отец, кажну субботу в церковь ходит и всю службу выстаивает...
Они еще немного помолчали, потом Глафира сонно сказала:
- Я так смекаю, отец, что тебе с иконами помогу... А ты не смеись, ты не смеись, отец! Ну, вон как его повело! Вон он как раскудахтался!
Участковый на самом деле хохотал во все горло и вытирал слезы. Просмеявшись, он потянулся к жене, ласково погладил ее по щеке, поцеловал в висок.
- Ну, вот чего, - сказал он решительно, - давай-ка спать, мать-милиционерша.
- Сплю, отец.
А под звездным небом, под такой яркой луной, что газету читать можно, шла веселая троица. Посередине улицы двигалась продавщица деревенского магазина Евдокия, справа и слева от нее шли с гитарами в руках завклубом Геннадий Николаевич Паздников и "шабашник" Юрий Буровских. Он пел что-то очень хорошее из Булата Окуджавы. Когда же Буровских кончил, наступила некоторая пауза, потом Евдокия, прикрывая шелковым нашейным платком улыбку, сказала:
- Прямо за сердце берете! И где вы только таким песням обучились, Юрочка?
- Везде! - ответил Буровских. - Я везде учусь, Ду! Мир - институт, люди - студенты. Вечные студенты, Ду!
Дуська повернула к нему очень красивое от лунного света лицо, посмотрела исподлобья, так, что трудно было понять - ласково или, наоборот, насмешливо.
- Почему вы меня зовете Ду? - капризно спросила она. - Что у меня, человеческого имени нет?
- Ду лучше! - уверенно ответил Буровских.
- Их Евдокия Мироновна зовут, - горячо и ревниво перебил его завклубом, - а ваше, извиняюсь, Ду - это на собачью кличку похоже... - И осторожно взял продавщицу за нежный голый локоть. - Я, Евдокия Мироновна, как артист в душе и по профессии, как служитель муз, специально для вас и только для вас из радиопередачи "С добрым утром" песню разучил.
Завклубом заиграл и запел. Светила луна, мерцали звезды, душевно и мягко пел Геннадий Николаевич Паздников.
- Прямо за сердце берет! - сказала Дуська.
"Шабашники и завклубом обменялись ревнивыми, угрожающими, возбужденными взглядами.
Какой опухший, какой страшный, какой не похожий на живого человека сидел перед Анискиным поп-расстрига Васька Неганов, облаченный в прежнее декоративное одеяние.
- Еще раз повторяю, - сердито проговорил Анискин. - В дом к тебе принесено было два с половиной литра водки, а я насчитал бутылок - на три с половиной литра. Как так?
Н Е Г А Н О В. Ты мне голову не дури, Анискин, мало ли у меня пустых бутылок валяется.
А Н И С К И Н. Это ты мне голову не дури, Неганов. Во-первых сказать, я сегодняшнюю бутылку от вчерашней в момент отличу, во-вторых заметить, у тебя в доме пуста посуда более чем полдня не задерживается - ты ее тут же сдаешь... Так что отвечай, кто еще литр водки принес?
Н Е Г А Н О В. Никто не приносил, ничего не знаю... Пьян был!
А Н И С К И Н. Какой бы ты пьяный ни был, водку всегда считаешь, так как боишься, что мало будет... Васька, не доводи меня до греха, кончай волынить! Кто водку брал?
Н Е Г А Н О В. Верка Косая литр принесла...
А Н И С К И Н (вскочил). Для кого? Почему? С какой целью?
Н Е Г А Н О В. Этого я сам не могу понять, Федор. Чего это она ко мне приперлась, кого хотела ублажить? Не знаю. Веришь?
А Н И С К И Н. Верю... Тогда отвечай, с кем она говорила, почему сидела рядом с речником? Если говорила с ним, то о чем?
Н Е Г А Н О В. И этого не помню, Федя. Сидеть - сидела, говорить говорила, а что и о чем... Я ж почитай месяц не просыхаю... Ты уж не думаешь ли, что я иконы увел?
А Н И С К И Н. А хрен тебя знает, Васька! То ты на бога дышать боишься, то в пьяном виде лезешь к попу драться и оскорбляешь его, то ты... Нет, Васька, иконы ты не воровал, но к этому делу касательство имеешь.
Н Е Г А Н О В. Ты не заговаривайся! Какое же я к этому делу касательство имею?
А Н И С К И Н (по-прежнему раздумчиво). В точности еще сказать не могу, но иконы-то пересеченье на тебе получили, хотя ты этого и знать не знаешь... Понатужься, Василий, попотей, но вспомни, к кому Верка Косая приходила, для кого на водку восемь рублей потратила?
Н Е Г А Н О В (жалобно, с надрывом). Ничего не вспомню я, Федюк! Не надейся ты на меня, совсем я плох, как тот дедушкин гриб, что в руки возьмешь, а он - пых! Одна пыль на пальцах.
А Н И С К И Н (после тяжелой и горькой паузы). Иди домой, Василий. Если что вспомнишь, спасибо от всей деревни скажу!
Жена участкового Глафира, секунду назад шагавшая по улице открыто и весело, вдруг тревожно огляделась. Убедившись, что на улице безлюдно было около двенадцати часов дня и вся деревня работала, - Глафира на цыпочках подбежала к старенькому и небольшому дому. Она уже собралась подниматься на крыльцо, когда на нем появилась согнутая почти пополам необычно костистая старуха, но такая юркая, что в одно мгновенье оказалась рядом с Глафирой.
- Матушка, заступница ты наша, спасенье ты бабье, - запричитала старуха, обнимая и оглаживая жену участкового.
- Здравствуй, Валерьяновна! А ты все шустра да весела... Вижу: по огороду сама шарашишься. И грядки полоты, и навозишко сбережен, и полито... Ну, Валерьяновна, слов нету!
Они оказались в небольшой комнате, отделенной от кухни дощатой перегородкой. Стоял посередине комнаты стол, могучий и неизносимый, стены были оклеены газетами и картинками из журнала "Огонек"; всюду - на стенах, в углах, даже на нештукатуренном потолке - висели пучки сухой травы, в красном углу мерцала лампадка и висело несколько икон.
- Ой, матушка, заступница ты наша! Садись, матушка, охолонись.
- А я ведь к тебе ненадолго, Валерьяновна, - садясь за кедровый стол, сказала Глафира. - У меня ведь тоже квашенка поставлена, как хочу свово пышками побаловать...
- И надо, надо его потешить... Надо, матушка-заступница.
Они немного помолчали.
Г Л А Ф И Р А. У тебя, Валерьяновна, как я примечала ране, в углу-то шесть иконок висело. Так вот где две-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Ох, грехи наши тяжкие!
Г Л А Ф И Р А. Какие у тебя грехи, когда я в деревне добрее тебя старухи не знаю? Чего ты на себя наговариваешь-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. А как не наговаривать, грехи замаливать, ежели я эти две иконы, матушка, продала... Сережке-то стапензию платить не стали, так я ему всяку копейку посылаю, правнучку-то... Обратно же молодой - к девке пойтить, в кино ее пообнимать, в театру свесть... Продала! Спаси меня бог и прости, грешную!