В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. По десятке, матушка.
Г Л А Ф И Р А. Ну, ты сдурела, Валерьяновна! За такие иконки по десятке? Да в деревне ни у кого из старух икон красивше твоих нету... Кому продала-то?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Вот этого я тебе, матушка, сказать не могу, но страху я натерпелась - не приведи господи!
Г Л А Ф И Р А. Страх-то откуда?
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. А как не страх, матушка, ежели к тебе в полночь постучат, говорят, что из городу приехали, поклон от Сереженьки привезли, а как вошли - мать моя! Очки на нем агромадные да черные, сам ростом под потолок, заикается, борода - во! А сам, промежду прочим, молодой... Привет, говорит, от Сережи, я, говорит, его распрекрасно знаю, а это что у вас в углу? Иконы, отвечаю... А не продадите, говорит, вам деньги нужны, как Сережку-то со стапензии сняли... Я бы, говорит, вам по десятке - вон за эти две, которы грязны.
Г Л А Ф И Р А. Ах, горюшко ты мое, Валерьяновна!
В А Л Е Р Ь Я Н О В Н А. Это почто такие слова?
Г Л А Ф И Р А. А не почто, это я так - бормочу, чего попало... Боюсь, перестоит квашенка-то, Валерьяновна. Ты уж меня прощай, подружка, я к тебе скоренько в ласковы гости прибегу...
Позднее жена участкового стояла у порога богатого и большого дома прихожая была просторной, вешалка - городская, лежал под ногами домотканый ковер. Глафира глядела на прямую, надменную, толстую и узкоглазую старуху.
- Так ты меня, Григорьевна, в дом-то и не позовешь? - ласково спросила Глафира. - Так и будешь держать у порога, Григорьевна?
- Так и буду! - сквозь целые белые зубы проговорила старуха. - В мой дом нехристям ходу нету... Скатертью дорога!
Глафира спокойно отступила к дверям.
- Мне, Григорьевна, дорога всегда скатертью! Когда у человека чистая совесть, ему плохой дороги бояться не след...
Старуха подбоченилась.
- Ты это на что намекаешь, богопротивница! У кого совесть не чиста? У меня, у Елизаветы Григорьевны Толстых?
- У тебя, - смиренно ответила Глафира. - Ты сама больша христианка в деревне, а иконы по тридцатке продала.
Старуха от удивления так и обомлела:
- А ты откуда про иконы знаешь? От своего! Ну, конечно! Рази без твоего холеры какое дело обойдется! Ну, а насчет тридцатки ты врешь. - И показала Глафире фигу. - Полсотни - не хочешь! Нашла дуру! Это, может, Валерьяновна по тридцатке, а не Елизавета Григорьевна Толстых... Вали отсюдова, покуда я сердцем не изошла!
Глафира согласно закивала.
- Счас, счас убегу! - пообещала она и весело захохотала. - А еще Валерьяновну костеришь... Да она, то исть Валерьяновна, одному очкастому, бородастому, заикастому две иконы...
Толстуха была такой, точно вот-вот брякнется в обморок.
- Очкастому? Бородастому? Заикастому? Да и ить это он и есть!
Из-за березы показалось лицо Лютикова, застыло в напряженном, профессионально-детективном внимании. Постепенно он сосредоточился на работающем Юрии Буровских. На него Лютиков глядел несколько трагически-обреченных секунд.
- Бу-ров-ских! - позвал Лютиков. - Буровских!
Не сразу услышав призыв, Буровских затем все-таки обратил на него внимание. Подумав, забил топор острием в пенек, напевая, пошел к Лютикову.
- Чего надо?
Делая прельстительные жесты, подмигивая, сутулясь и "детективно" улыбаясь, Лютиков заманил Буровскмх за березу, взяв за руку, шепнул на ухо:
- Есть!
- Чего есть?
- Икона!
Лютиков мгновенно выхватил из-за спины такой же газетный пакет, какой бросил в Обь.
- Вот такая! Бери! Дешево отдаю - десятка!
Буровских постучал Лютикова пальцем по лбу, сморщился, закрыл глаза.
- Три рубля! - сказал он торгашеским голосом. - Нет, два!
- Бери!
Получив два рубля, Лютиков начал пританцовывать на месте.
- Куда спрячешь? Есть верное место, сам Анискин не найдет...
Буровских снова постучал пальцем по его лбу.
- "Вечерний звон, вечерний звон"... - пропел он. - Впрочем, постой, переплатил я! Гони обратно рубль! Ну!
Лютиков протянул ему рубль.
- Могу и задаром отдать, - сказал он. - Когда придешь?
- Куда?
- Место смотреть.
Буровских запел:
- "Я приду к тебе под вечер, когда улица заснет..."
После этого повернулся, забыв о Лютикове, пошел к силосной башне, возле которой уже разгуливал бригадир, гневно и угрожающе потирающий руки:
- Гуляешь, сукин сын! А все вкалывают! За тебя вкалывают, гитара чертова!
На шум подошли остальные "шабашники", и тогда Буровских вынул из-за спины икону.
- Рубль отдал! - смеясь над самим собой, сказал он. - Пришел этот шут с буровой, говорит: "Купи!" Просил десятку, отдал за рубль... - Он задумался. - Для чего я ее купил? Рубль - это же тонкий стакан портвейна три семерки...