Херлок Шолмс и Вильсон устроились справа и слева от большого камина, протянув ноги к уютному огню.
Короткая вересковая трубка Шолмса с серебряным кольцом погасла. Он вычистил остатки золы, набил ее снова, прикурил и, прикрыв колени полами своего халата, принялся выпускать к потолку колечки дыма.
Вильсон глядел на него. Он глядел, как собака, свернувшись клубком на ковре, смотрит на хозяина, круглыми глазами, не мигая, тем взглядом, в котором таится лишь одна надежда: не пропустить долгожданного жеста. Нарушит ли молчание хозяин? Откроет ли секрет своих раздумий, пустит ли в царство умозаключений, куда, как казалось Вильсону, путь ему был заказан?
Шолмс молчал.
Вильсон отважился начать разговор:
— Настали спокойные времена. Ни одного дела, которое мы могли бы раскусить.
Молчание Шолмса становилось все упорнее, а колечки дыма — все круглее и круглее, и если бы на месте Вильсона оказался бы кто-нибудь другой, то давно бы догадался, что друг его получает глубочайшее удовлетворение от таких хоть и мелких, но все равно приятных успехов в минуты, когда мозг освобождается от всяких мыслей.
Отчаявшись, Вильсон встал и подошел к окну.
Вид улицы, текущей мимо мрачных фасадов домов под черным небом, с которого яростно струились противные потоки дождя, наводил грусть. Проехал кэб, за ним другой. Вильсон на всякий случай записал в блокнот их номера. Кто знает, может, и понадобится когда-нибудь.
— Смотрите! — вдруг воскликнул он. — К нам идет почтальон!
Слуга проводил его в комнату.
— Два заказных письма. Распишитесь, пожалуйста.
Шолмс расписался в книге и, проводив почтальона до дверей, вернулся, распечатывая одно из писем.
— У вас очень довольный вид, — спустя некоторое время заметил Вильсон.
— В этом письме содержится довольно интересное предложение. Вы так просили какого-нибудь дела, так вот оно. Читайте.
Вильсон стал читать:
«Месье, зная о Вашем опыте, прошу Вас о помощи. Я оказался жертвой весьма крупной кражи, и все предпринятые до сих пор поиски не привели пока к ожидаемому результату.
Посылаю Вам с этой почтой газеты, из которых вы узнаете все об этом деле, и если соблаговолите взять расследование на себя, предоставляю в Ваше распоряжение свой особняк. Прилагаю подписанный мною чек, в который по своему усмотрению прошу Вас вписать сумму, необходимую Вам на дорожные расходы.
Не откажите в любезности телеграфировать свой ответ и примите, месье, уверения в моем глубоком к Вам уважении.
Барон Виктор д'Имблеваль.
Улица Мюрильо, 18».
— Ха-ха! — захихикал Шолмс. — Все складывается как нельзя лучше… маленькое путешествие в Париж, а почему бы и нет? Со времени того самого поединка с Арсеном Люпеном у меня так и не было случая съездить туда. Вовсе не откажусь поглядеть на столицу мира в несколько более спокойной обстановке.
Он разорвал чек на четыре части, и, пока Вильсон, чья рука не приобрела еще былой гибкости, довольно резко высказывался по поводу Парижа, надорвал второй конверт.
В тот же миг он, не сдержавшись, раздраженно хмыкнул, лоб его прорезала морщина, не исчезавшая все время, пока Шолмс читал письмо, а потом, смяв, скатал в шарик и зашвырнул в угол.
— Что? Что такое? — в ужасе вскричал Вильсон.
Он подобрал шарик, развернул его и со все нарастающим удивлением начал читать:
«Мой дорогой мэтр,
Вам известно, с каким восхищением я к Вам отношусь и насколько дорожу Вашей репутацией. Прошу Вас поверить мне и не заниматься делом, об участии в котором будут Вас просить. Ваше вмешательство причинит большие неприятности, все усилия приведут лишь к жалкому результату, и придется Вам публично заявить о своей несостоятельности.
Искренне желая избавить Вас от подобного унижения, заклинаю, — во имя связывающей нас дружбы, спокойно оставаться возле Вашего камина.
Мои наилучшие пожелания господину Вильсону, а вы, дорогой мэтр, примите уверения в уважении от преданного Вам
Арсена Люпена».
— Арсен Люпен, — в смятении повторил Вильсон.
Шолмс принялся колотить по столу кулаком.
— Он уже начинает мне надоедать, этот звереныш! Потешается надо мной, как над каким-нибудь мальчишкой! Публично заявить о своей несостоятельности! Не я ли заставил его отдать голубой бриллиант?
— Он просто боится, — предположил Вильсон.
— Вы говорите глупости! Арсен Люпен никогда ничего не боится, и доказательство тому — эта провокация.
— Как же он узнал о письме к нам от барона д'Имблеваля?
— Откуда мне знать? Вы задаете дурацкие вопросы, мой дорогой!
— Я думал… предполагал…
— Что? Что я колдун?
— Нет, но я видел своими глазами, как вы творили такие чудеса…
— Никто не может творить чудеса… ни я, ни кто-либо другой. Я размышляю, делаю выводы, заключаю, но никак не могу догадываться. Только дураки догадываются.
Вильсон согласился со скромной ролью побитой собаки и постарался, чтобы не быть дураком, не догадаться, почему Шолмс вдруг раздраженно забегал по комнате. Но когда тот, позвонив, приказал слуге принести его чемодан, Вильсон посчитал себя вправе поразмышлять, сделать выводы и заключить, что хозяин собирался отправиться в путешествие.
Вследствие той же самой работы мысли он и позволил себе утверждать, не опасаясь впасть в ошибку:
— Херлок, вы едете в Париж.
— Возможно.
— Вы едете туда, скорее, чтобы принять вызов Люпена, нежели оказать любезность барону д'Имблевалю.
— Возможно.
— Херлок, я еду с вами.
— Ах, старый друг, — воскликнул Шолмс, прекратив свои хождения, — а вы не боитесь, что левая рука разделит участь правой?
— Что может со мной случиться? Ведь вы будете рядом.
— В добрый час, мой храбрец! Покажем этому господину, что он очень ошибается, полагая, что можно безнаказанно с такой наглостью бросить мне перчатку. Живее, Вильсон, встречаемся у первого же поезда.
— А вы не будете дожидаться газет, которые посылает вам барон?
— Зачем?
— Тогда, может быть, послать ему телеграмму?
— Не нужно. Арсен Люпен узнает о моем приезде. А я этого не хочу. На этот раз, Вильсон, мы будем осмотрительнее.
После полудня друзья сели в Дувре на пароход. Поездка оказалась весьма приятной. В экспрессе Кале — Париж Шолмс позволил себе часа три крепко поспать, а Вильсон тем временем, на страже у дверей купе, задумался, рассеянно глядя перед собой.
Шолмс проснулся в хорошем настроении. В восторге от перспективы нового поединка с Арсеном Люпеном, он довольно потирал руки, будто готовился отведать все новых и новых радостей.
— Наконец-то, — воскликнул Вильсон, — представляется случай поразмяться!
И тоже стал потирать руки с точно таким же довольным видом.
На вокзале Шолмс взял пледы и в сопровождении Вильсона, тащившего чемоданы (каждому — своя ноша), предъявил билеты и радостно сошел с поезда.
— Чудесная погода, Вильсон! Какое солнце! Париж празднует наш приезд.
— Ну и толпа!
— Тем лучше, Вильсон! Так нас не смогут заметить. Никто не узнает меня среди такого множества людей.
— Если не ошибаюсь, господин Шолмс?
Возле них стояла женщина, даже, скорее, девушка, чей простой костюм подчеркивал изящную фигуру. Лицо ее выражало тревогу и страдание.
— Ведь вы господин Шолмс? — повторила она свой вопрос.
И поскольку он не отвечал, скорее растерявшись, нежели в силу обычной осторожности, она спросила в третий раз:
— Я имею честь говорить с господином Шолмсом?
— Что вам от меня надо? — рассердился он, опасаясь этой сомнительной встречи.
Она преградила ему путь.
— Послушайте, месье, это очень важно, я знаю, вы собираетесь ехать на улицу Мюрильо.
— Что вы говорите?
— Я знаю… знаю… на улицу Мюрильо… дом 18. Так вот, не надо… нет, вы не должны туда ехать… Уверяю вас, потом будете очень сожалеть. И если я вам это говорю, не думайте, что мне от этого какая-то выгода. Просто так будет разумнее, по совести.
Он попытался отстранить ее, но она не поддавалась.
— О, прошу вас, не упорствуйте! Если б я только могла вас убедить! Посмотрите на меня, взгляните прямо мне в глаза… я не обманываю… не лгу.
Она подняла на него серьезный взгляд ясных красивых глаз, в котором, казалось, отражалась сама душа. Вильсон покачал головой:
— Похоже, мадемуазель говорит искренне.
— Да, да, — взмолилась она, — поверьте мне…
— Я верю, мадемуазель, — ответил Вильсон.
— Ах, как я счастлива! И ваш друг тоже, не правда ли? Я чувствую… Я уверена в этом! Какое счастье! Все уладится. Ну просто замечательная мысль — мне приехать сюда! Послушайте, месье, через двадцать минут отходит поезд на Кале. Вы еще успеете. Скорее, пойдемте со мной, перрон с этой стороны, будем там как раз вовремя.
Она попыталась взять его за руку, чтобы увести за собой. Но Шолмс, не отпуская ее руки, как только мог мягко произнес:
— Извините, мадемуазель, но я никогда не бросаю начатого дела.
— Умоляю… умоляю… О, если б вы могли понять!
Но он, обойдя ее, был уже далеко.
Вильсон попытался утешить девушку:
— Не теряйте надежды. Он-то доведет дело до конца. Еще не было случая, чтобы мы потерпели неудачу.
И бросился бегом вдогонку.
ХЕРЛОК ШОЛМС ПРОТИВ АРСЕНА ЛЮПЕНА!
На эти слова, написанные огромными черными буквами, они натолкнулись с первых же шагов. Друзья подошли поближе и увидели целую вереницу людей, вышагивавших друг за другом. Каждый держал в руке по толстой железной палке, которыми они равномерно стучали по асфальту, а на спинах у них красовались огромные афиши с надписями:
«Матч между Херлоком Шолмсом и Арсеном Люпеном. Приезд английского чемпиона. Знаменитый сыщик тщится разгадать тайну истории на улице Мюрильо. Подробности читайте в „Эко де франс“.
Вильсон покачал головой:
— Вы только подумайте, Херлок, мы-то считали, что удастся сохранить инкогнито! Не удивлюсь, если на улице Мюрильо нас будут встречать гвардейцы или устроят прием с тостами и шампанским.
— Когда вы стараетесь казаться остроумным, то стоите целых двух помощников, — процедил сквозь зубы Шолмс.
Он приблизился к одному из газетчиков с явным намерением схватить того своими железными руками и вместе с плакатом стереть в порошок. Но возле них уже начала собираться толпа. Люди шутили и смеялись.
Подавив дикий приступ бешенства, он спросил:
— Когда вас наняли?
— Сегодня утром.
— А когда вы вышли на улицы?
— Час назад.
— Значит, афиши были уже готовы?
— Да, конечно… Когда мы утром пришли в агентство, они уже там были.
Выходит, Арсен Люпен предвидел, что он, Шолмс, примет бой. Более того, его письмо свидетельствовало о том, что Люпен сам хотел этого боя, в его планы входило еще раз помериться силой с противником. Зачем? Какая причина побуждала его вновь начать борьбу?
Херлок на секунду заколебался. Видимо, Люпен был полностью уверен в победе, раз вел себя так нагло. Не попали ли они в ловушку, явившись по первому зову?
— Пошли, Вильсон. Кучер, улица Мюрильо, 18! — вновь испытав прилив энергии, крикнул он.
И до боли сжав кулаки, так что даже выступили вены, напружившись, как боксер перед схваткой, он прыгнул в экипаж.
Вдоль улицы Мюрильо возвышались шикарные частные особняки, тыльной стороной обращенные к парку Монсо. На одном из красивейших зданий стоял номер 18. Его занимал барон д'Имблеваль с женой и детьми, обставивший особняк с пышностью, присущей его артистической натуре миллионера. Перед домом расстилался парадный двор, справа и слева располагались хозяйственные постройки, а позади, в саду, деревья сплетали свои ветви с ветвями деревьев из парка Монсо.
Позвонив, англичане пересекли двор и были встречены лакеем, проводившим их в маленькую гостиную.
Они уселись, окинув быстрым взглядом множество дорогих безделушек, заполнявших этот будуар.
— Красивые вещицы, — прошептал Вильсон, — со вкусом и большой фантазией. Можно заключить, что те, кто дал себе труд раздобыть их, люди уже в возрасте… что-то около пятидесяти лет…
Но не успел он закончить, как дверь отворилась и вошли барон д'Имблеваль с супругой.
Наперекор умозаключениям Вильсона, оба оказались элегантными молодыми людьми, чрезвычайно живыми в движениях и словах. Они буквально рассыпались в благодарностях:
— Как это любезно с вашей стороны! Пришлось вам побеспокоиться! Мы почти рады, что с нами случилась эта неприятность, ведь благодаря ей с удовольствием…
— Ну что за очаровательные люди, эти французы, — про себя глубокомысленно заметил Вильсон.
— Однако время — деньги, — воскликнул барон, — особенно ваше время, господин Шолмс. Перейдем к делу! Что вы думаете обо всей этой истории? Надеетесь ли в ней разобраться?
— Чтобы в ней разобраться, надо сначала узнать, о чем идет речь.
— А вы не знаете?
— Нет, и попросил бы вас подробно, ничего не упуская, изложить все факты. Так что же произошло?
— Нас обокрали.
— Когда это было?
— В прошлую субботу, — ответил барон, — точнее, в ночь с субботы на воскресенье.
— Значит, шесть дней назад. Теперь слушаю вас.
— Прежде всего, месье, я хочу сказать, что, следуя образу жизни, которого требует занимаемое нами положение, мы с женой все же редко куда-нибудь выходим. Воспитание детей, несколько приемов, украшение нашего дома — вот и все наши дела, и почти всегда по вечерам мы сидим в этой комнате, в будуаре моей жены, где находятся несколько собранных нами произведений искусства. Итак, в прошлую субботу, около одиннадцати вечера я погасил свет и мы с женой, как обычно, удалились в спальню.
— Где она находится?
— Рядом, вот за этой дверью. На следующий день, то есть в воскресенье, я встал пораньше. Сюзанна (моя жена) еще спала, и я, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, прошел в этот будуар. И каково же было мое удивление, когда я увидел, что окно распахнуто настежь, тогда как накануне вечером мы перед уходом его закрыли.
— Может, кто-то из слуг…
— Утром никто не заходит сюда до тех пор, пока мы не позвоним. К тому же я всегда из предосторожности запираю вот эту вторую дверь, выходящую в прихожую, на крючок. Значит, окно открыли именно снаружи. Есть и еще одно доказательство: кто-то распилил второй переплет справа от шпингалета.
— Куда выходит это окно?
— Оно выходит, как вы сами можете убедиться, на маленькую галерею с каменной оградой. Отсюда, со второго этажа виден сад за домом и решетка, отделяющая его от парка Монсо. Совершенно ясно, что вор пришел из парка Монсо, по лестнице перелез через ограду и забрался на галерею.
— Совершенно ясно, говорите вы?
— С той и с другой стороны решетки обнаружили на влажной земле газона две ямки, оставленные ножками лестницы. Такие же углубления есть и внизу, у дома. И наконец, на каменной ограде виднеются две царапины, по-видимому, в тех местах, где лестницу приставляли к галерее.
— Значит, парк Монсо на ночь не закрывается?
— Конечно, нет, да и к тому же рядом, под номером 14, строится особняк. Оттуда тоже совсем нетрудно к нам попасть.
Херлок Шолмс ненадолго задумался и произнес:
— Вернемся к самой краже. Ее совершили в той комнате, где мы сейчас находимся, не так ли?
— Да. Между вот этой Девой XII века и дарохранительницей из чеканного серебра стояла маленькая еврейская лампа. Она и пропала.
— И это все?
— Все.
— Ага! А что вы называете еврейской лампой?
— Это такие медные лампы, ими пользовались в старину. На ножке держится сосуд, куда наливали масло. А от него отходят два или несколько рожков с фитилями.
— В общем-то, вещь, не представляющая особой ценности.
— Особой ценности в ней нет. Но наша лампа служила тайником, куда мы обычно прятали великолепное старинное украшение, золотую химеру с рубинами и изумрудами. Именно эта вещь и представляла особую ценность.
— А почему у вас была такая привычка?
— Да сам не знаю, месье. Просто нам казалось забавным использовать такой тайник.
— И никто о нем не знал?
— Никто.
— Кроме, разумеется, вора, — заметил Шолмс. — Иначе он не взял бы на себя труд похищать еврейскую лампу.
— Конечно. Но как он мог об этом узнать, ведь мы и сами обнаружили совершенно случайно секретный механизм в лампе.
— Так же случайно мог узнать об этом и кто-либо еще, например слуга… или друг дома… Однако продолжим: вы вызвали полицию?
— Естественно. Следователь провел расследование. Каждый из репортеров больших газет, занимающихся криминальной хроникой, провел свое следствие. Но, как я вам уже говорил, непохоже, чтобы загадка эта имела шансы когда-нибудь быть разгаданной.
Шолмс встал, подошел к окну, осмотрел переплет, галерею, ограду, с лупой исследовал две царапины на камне и попросил господина д'Имблеваля проводить его в сад.
Там Шолмс как ни в чем не бывало уселся в плетеное кресло и мечтательным взглядом уставился на крышу дома. Потом, вскочив, вдруг направился к двум деревянным ящичкам, которыми, чтобы сохранить следы, накрыли два углубления под галереей, оставленные ножками лестницы. Он приподнял ящики, встал на колени и, весь изогнувшись, чуть было не зарывшись носом в землю, стал вглядываться, что-то обмерять. Затем то же самое проделал и возле решетки сада, только там это заняло меньше времени.
На этом осмотр закончился.
Оба вернулись в будуар, где их ждала госпожа д'Имблеваль.
Шолмс еще некоторое время помолчал, а затем произнес такие слова:
— С самого начала вашего рассказа, господин барон, я был удивлен видимой простотой совершенной кражи. Приставили лестницу, распилили переплет, выбрали вещь и ушли. Нет, так обычно эти дела не происходят. У вас все слишком ясно, четко.
— Это значит…
— Это значит, что кража еврейской лампы совершалась под руководством Арсена Люпена.
— Арсена Люпена? — удивился барон.
— Но сам он в ней не участвовал, в особняк даже никто не влезал. Лампу, возможно, взял слуга, спустившийся с мансарды на галерею по водосточной трубе, которую я заметил из сада.
— Но как вы это можете доказать?
— Арсен Люпен не ушел бы из будуара с пустыми руками.
— С пустыми руками? А лампа?
— Это не помешало бы ему прихватить еще и ту табакерку с бриллиантами или вот это колье из старинных опалов. Достаточно было бы протянуть руку. И если он этого не сделал, значит, он не видел этих вещей.
— Но обнаруженные следы?
— Фарс! Инсценировка, чтобы отвести подозрения!
— А царапины на балюстраде?
— Тоже ложные! Их сделали наждачной бумагой. Смотрите, вот ее частицы, которые я там собрал.
— А ямки от ножек лестницы?
— Просто шутка! Посмотрите на прямоугольные углубления под галереей и сравните их с теми, что возле решетки. По форме они одинаковы, но здесь выемки идут параллельно, а там — нет. Измерьте расстояние между ними, оно тоже неодинаково. Под галереей одна ямка отстоит от другой на 23 сантиметра. А возле решетки между ними целых 28 сантиметров.
— И каковы же ваши выводы?
— Я считаю, поскольку форма их идентична, то все четыре углубления были проделаны одним и тем же подходящим по форме куском дерева.
— Самым лучшим аргументом был бы этот самый кусок дерева.
— Вот он, — ответил Шолмс, — я подобрал его в саду, под кадкой с лавром.
Барону пришлось признать его правоту. Не прошло и сорока минут с тех пор, как англичанин переступил порог этого дома, а от всего, что считалось бесспорным и зиждилось на очевидных фактах, уже ничего не осталось. Начала вырисовываться истина, совсем другая истина, основанная на чем-то гораздо более весомом, а именно, на рассуждениях Херлока Шолмса.
— Обвинение, которое вы выдвигаете против нашего персонала, весьма серьезно, месье, — сказала баронесса. — Те, кто живет здесь, служат в нашей семье уже давно. Никто из них не способен на предательство.
— Если никто из них вас не предал, то как объяснить, каким образом я получил одновременно с вашим еще и это письмо?
И он протянул баронессе письмо Арсена Люпена.
Казалось, мадам д'Имблеваль была поражена.
— Арсен Люпен? Как он узнал?
— Вы никому не говорили о своем письме?
— Никому, — ответил барон. — Эта мысль как-то вдруг пришла нам в голову, когда мы сидели за столом.
— А слуги при этом были?
— Нет, только двое наших детей. И еще… нет, Софи и Анриетта уже вышли из-за стола, не так ли, Сюзанна?
Мадам д'Имблеваль, подумав, подтвердила:
— Верно, они пошли к мадемуазель.
— Мадемуазель? — заинтересовался Шолмс.
— Их гувернантка, мадемуазель Алиса Демен.
— Эта особа не обедает вместе с вами?
— Нет, ей подают в комнату.
Вильсона вдруг осенило:
— Ведь ваше письмо к моему другу Херлоку Шолмсу надо еще было отнести на почту.
— Разумеется.
— И кто его туда отнес?
— Мой камердинер, Доминик, он служит у нас вот уже двадцать лет. Уверяю вас, все поиски в этом направлении окажутся напрасной тратой времени.
— Когда человек ищет, он никак не может потерять время, — наставительно заметил Вильсон.
На этом предварительное следствие закончилось. Шолмс попросил разрешения удалиться.
Часом позже, за ужином он впервые увидел детей д'Имблеваля, Софи и Анриетту, двух хорошеньких девочек восьми и шести лет. За столом говорили мало. На все любезности барона и его жены Шолмс отвечал с таким сердитым видом, что они сочли за лучшее помолчать. Подали кофе. Проглотив содержимое своей чашки, Шолмс поднялся.
В эту минуту вошедший в комнату слуга принес адресованное Шолмсу сообщение, переданное по телефону. Раскрыв листок бумаги, сыщик прочитал:
«Примите мои горячие поздравления. Результаты, которых вы добились за столь короткое время, просто поразительны. Я в растерянности.
Арсен Люпен».
В раздражении всплеснув руками, он протянул записку барону:
— Не кажется ли вам, месье, что в этом доме стены имеют глаза и уши?
— Ничего не понимаю, — удивленно пробормотал господин д'Имблеваль.
— Я тоже. Ясно одно: все, что здесь делается, немедленно становится известным ЕМУ. Нельзя сказать ни слова, чтобы он не услышал.
В этот вечер Вильсон улегся спать с чистой совестью человека, выполнившего свой долг и у которого осталась лишь одна забота — уснуть. Что он и сделал довольно скоро. Ему приснился чудесный сон, будто он в одиночку преследовал Люпена и вот-вот собирался лично арестовать его. Ощущение погони было настолько сильным, что он даже проснулся.
Кто-то сидел на кровати. Вильсон схватился за револьвер.
— Не двигаться, Люпен, а то буду стрелять!
— Ишь ты, какой шустрый!
— Как, это вы, Шолмс? Вам что-то от меня понадобилось?
— Мне понадобились ваши глаза. Вставайте…
Он подвел его к окну.
— Смотрите… По ту сторону решетки…
— В парке?
— Да. Вы там ничего не заметили?
— Ничего.
— Неправда, вам что-то видно.
— Ах, да, действительно, какая-то тень, даже две.
— Ну вот, видите? У самой решетки. Глядите, задвигались. Не будем терять времени.
На ощупь, держась за перила, они по лестнице спустились в комнату, из которой был выход на крыльцо в сад. Сквозь стеклянную дверь было видно, что те два силуэта все еще там.
— Странное дело, — прошептал Шолмс, — похоже, в доме какой-то шум.
— В доме? Не может быть! Все спят.
— Все же прислушайтесь…
В этот момент со стороны решетки послышался слабый свист, и они увидели неясный свет, будто бы шедший из дома.
— Наверное, д'Имблевали зажгли у себя свечу, — пробормотал Шолмс. — Их комната как раз над нами.
— И слышали мы, конечно, тоже их, — добавил Вильсон. — Наверное, как и мы, наблюдают за решеткой.
Раздался второй, еще более слабый свист.
— Ничего не понимаю, ничего не понимаю, — раздраженно бормотал Шолмс.
— Я тоже, — сознался Вильсон.
Шолмс повернул в двери ключ, сбросил крючок и потихоньку начал приоткрывать створку.
И в третий раз свистнули, но теперь погромче и как-то по-другому. А над их головами в ту же минуту возник, усиливаясь, шум.
— Это не в спальне, а на галерее будуара, — прошипел Шолмс.
Он высунул было голову наружу, но в тот же миг отпрянул, выругавшись. Вильсон, в свою очередь, тоже выглянул. Совсем рядом с ними к галерее кто-то приставил лестницу.
— Ах, черт побери! — послышался голос Шолмса. — В будуаре кто-то есть! Их-то мы и слышали. Скорее, уберем лестницу.
Однако в этот самый момент какая-то фигура скользнула вниз, лестницу отставили, и человек, схватив ее под мышку, понесся к решетке, туда, где ждали его сообщники. Шолмс с Вильсоном, не раздумывая, кинулись следом. Они догнали грабителя в то время, как он уже приставлял лестницу к решетке. Оттуда внезапно прогремели два выстрела.
— Вы ранены? — крикнул Шолмс.
— Нет, — отвечал Вильсон и, обхватив беглеца, попытался его остановить. Однако тот, развернувшись, зажал Вильсона одной рукой, а другой нанес ему в грудь удар ножом. Вильсон с усилием выдохнул, зашатался и упал.
— Проклятие, — прорычал Шолмс, — если вы мне его убили, я тоже стану убивать!
Уложив Вильсона на лужайке, он бросился к лестнице. Но поздно… тот уже вскарабкался вверх и, соскочив на руки своих товарищей, убегал в кусты.
— Вильсон, Вильсон, ведь ничего серьезного, правда? Обычная царапина.
Двери особняка распахнулись. Первым выскочил господин д'Имблеваль, за ним — слуги со свечами.
— Что? Что такое? — вскричал барон. — Господин Вильсон ранен?
— Ничего особенного, простая царапина, — повторял Шолмс, успокаивая сам себя.
Но кровь текла ручьем, и лицо раненого побледнело.
Спустя двадцать минут врач констатировал, что острие ножа остановилось в четырех миллиметрах от сердца.
— В четырех миллиметрах от сердца? Этому Вильсону всегда везло, — позавидовал Шолмс.
— Повезло… повезло… — пробурчал доктор.
— А что вы думаете, да с его крепким телосложением он поправится…
— За шесть недель в постели плюс два месяца на выздоровление.
— Не больше?
— Ну, если только не будет осложнений.
— А почему это, черт возьми, у него должны быть осложнения?
Окончательно успокоившись, Шолмс отправился в будуар к барону. На этот раз таинственный гость оказался не слишком скромным. Без стеснения наложил он лапу на табакерку с бриллиантами, опаловое колье, да и вообще на все, что заслуживает внимания честного вора.
Окно так и осталось открытым, переплет прекрасно распилили, и следствие, проведенное на заре, установило, что лестницу брали с соседней стройки, а значит, пришли именно оттуда.
— Следовательно, — не без иронии заметил господин д'Имблеваль, — это точное повторение кражи еврейской лампы.
— Да, если согласиться с первой версией полицейских.
— А вы все еще с ней не согласны? Вторая кража так и не поколебала вашего мнения о первой?
— Напротив, утвердила его.
— Невероятно! У вас есть неоспоримые доказательства того, что сегодняшнее ночное нападение было совершено извне, и все же вы продолжаете настаивать на том, что еврейскую лампу стащил кто-то из нашего окружения?
— Кто-то, живущий в самом доме.
— Как же вы все это объясняете?
— Я ничего не объясняю, месье, просто констатирую два факта, имеющие между собой видимую связь. Рассматривая их по отдельности, я и пытаюсь выявить, что именно их объединяет.
Сила его убеждения была так велика, а действия основывались на столь логичных рассуждениях, что барон в конце концов решил не настаивать.
— Хорошо. Придется предупредить комиссара…
— Ни за что на свете! — живо возразил англичанин. — Ни за что! К этим людям я обращусь лишь тогда, когда это понадобится.
— Но ведь выстрелы…
— Неважно!
— А ваш друг?
— Мой друг всего лишь ранен. Потребуйте, чтобы доктор никому ни о чем не рассказывал. За все, что касается законности, я буду отвечать лично.
Следующие два дня протекли без всяких происшествий. Шолмс с великой тщательностью занимался своим делом, действуя более всего из самолюбия, уязвленного смелым нападением, совершенным прямо у него на глазах, несмотря на его присутствие, в то время как он не смог этому помешать. Англичанин неустанно обыскивал дом и сад, расспрашивал слуг и подолгу оставался в кухне и на конюшне. И хотя ему до сих пор не удалось обнаружить ни единой улики, проливающей свет на это дело, он не терял надежды.
«В конце концов найду что-нибудь, — думал он, — и именно здесь. Хорошо, что не приходится, как в истории с Белокурой дамой, действовать наугад и неведомыми путями идти к неизвестной цели. На этот раз я нахожусь на самом поле сражения. Враг перестал быть невидимым и неуловимым Люпеном, теперь это человек во плоти и крови, действующий в пределах этого особняка. Достаточно одной самой крошечной детали, и я за нее уцеплюсь».
Эта деталь, из которой он собирался делать выводы, да с такой потрясающей ловкостью, что дело о краже еврейской лампы и по сей день считается типичным, в котором с особой силой проявляется его гениальный ум полицейского, об этой детали он узнал совершенно случайно.
В конце третьего дня, зайдя в комнату, расположенную над будуаром, служившую классной комнатой девочек, он застал младшую из сестер, Анриетту. Та повсюду искала ножницы.
— Знаешь, — сказала девочка Шолмсу, — я хочу еще вырезать такие бумажки, как ты получил позавчера вечером.
— Позавчера вечером?
— Да, в конце ужина. Тебе принесли бумагу с такими наклеенными полосками… ну телеграмму… вот я и хочу сделать такую же.
Она вышла. Будь на его месте кто-нибудь другой, он подумал бы, что это просто детские забавы, и сам Шолмс вначале не придал словам ребенка особого значения, продолжая свой осмотр. Но вдруг, припомнив последнюю фразу Анриетты, он кинулся за ней и догнал девочку уже наверху.
— Так, значит, ты тоже наклеиваешь на бумагу полоски?
Гордая собой, Анриетта заявила:
— Да, вырезаю буквы и приклеиваю.
— А кто тебе показал, как это делается?
— Мадемуазель… моя гувернантка… я видела, как она сама клеила их. Вырезает из газет слова и приклеивает.
— Что потом с ними делает?
— Отсылает, как телеграммы, письма.
Живо заинтересовавшись признанием Анриетты, Херлок Шолмс вернулся в классную комнату, соображая, какие из этого можно бы сделать выводы.
На камине высилась стопка газет. Он развернул их и увидел, что кое-где действительно не хватает слов и целых строчек. Их кто-то аккуратно вырезал. Однако достаточно было прочитать предыдущие слова или следующие за ними строчки, чтобы убедиться, что вырезки были сделаны случайно, скорее всего, Анриеттой. Возможно, в стопке имелись и другие газеты, из которых буквы вырезала сама мадемуазель, но как их найти?
Машинально Херлок перелистал учебники, лежавшие на столе, и те, что стояли на книжных полках. Вдруг он вскрикнул от радости: в углу, под кучей старых тетрадей, валялся старый детский букварь, азбука с картинками, и на одной из страниц зияла пустота.
Он стал читать. В этом разделе шли названия дней недели: понедельник, вторник, среда… Слово «суббота» отсутствовало. А ведь еврейскую лампу украли именно в субботу ночью.
Херлок почувствовал, как у него на секунду сжалось сердце. Это было верным знаком того, что он добрался до сути всего дела. Он коснулся истины, почувствовал некую уверенность, а это ощущение никогда еще его не обманывало.
Разгоряченный, в надежде на успех, он принялся перелистывать букварь. И вскоре наткнулся на новый сюрприз.
Он раскрыл страницу с заглавными буквами. А внизу шел ряд цифр. Девять букв и три цифры были тщательно вырезаны.
Шолмс записал их в блокнот в том порядке, как они шли в букваре. Вот что у него получилось:
АВЕЙКОТЧЭ 237
— Вот черт! — пробормотал он. — Сразу и не разберешь.
Можно ли было, использовав все эти буквы, переставив их, составить одно, два или три полных слова?
Шолмс попытался сделать это, но тщетно.
Тогда он подумал, что единственное верное решение — то, что без конца писал он в блокноте карандашом, и в конечном итоге оно показалось ему бесспорным, потому что отвечало логике событий и к тому же прекрасно согласовывалось с известными обстоятельствами.
Поскольку на странице букваря каждая из букв алфавита воспроизводилась лишь один раз, логично было заключить, что буквы с этой страницы составляли неполные слова, которые затем дополнили, вырезав буквы с других страниц. Взяв такое рассуждение за основу, можно было воспроизвести слово следующим образом:
ОТВЕЧАЙ — ЭК 237
Первое слово казалось вполне ясным: «ОТВЕЧАЙТЕ», не хватало «Т» и «Е», так как эти буквы были уже задействованы в слове.
Что касается второго незаконченного слова, оно, вместе с числом 237, бесспорно, составляло адрес, сообщаемый получателю отправителем письма. Сначала предполагалось назначить дело на субботу, а потом просили дать ответ по адресу ЭК 237.
Или ЭК 237 означали индекс почтового отделения, куда нужно было послать письмо до востребования, или буквы ЭК являлись частью какого-то слова. Шолмс снова перелистал букварь — на других страницах вырезок не оказалось. Значит, приходилось, пока не удастся узнать что-либо еще, придерживаться вышеописанных выводов.
— Забавно, правда?
Анриетта вернулась. Он ответил:
— Еще бы! Только… нет ли у тебя еще и других бумаг? Или вырезанных слов, которые можно было бы наклеить?
— Бумаг? Нет. И потом, мадемуазель будет недовольна.
— Мадемуазель?
— Да, она уже меня отругала.
— Почему?
— Потому, что я вам кое-что рассказала… а она говорит, нельзя никогда рассказывать такие вещи о людях, которых любишь.
— Ты совершенно права.
Анриетта пришла в восторг от его одобрения и вытащила из маленького полотняного мешочка, приколотого к платью, какие-то лоскуты, три пуговицы, два кусочка сахару и, наконец, квадратик бумаги, который и протянула Шолмсу.
— На, вот все-таки даю.
Это был номер фиакра: 8279.
— Откуда у тебя этот номер?
— Выпал у нее из кошелька.
— Когда?
— В воскресенье, после службы, когда она собиралась подать милостыню.
— Отлично! А теперь я скажу, как сделать, чтобы тебя больше не бранили. Не говори мадемуазель, что виделась со мной.
Шолмс отправился к господину д'Имблевалю и принялся дотошно расспрашивать его о мадемуазель.
Тот даже вскинулся от возмущения.
— Алиса Демен? Вы что, думаете… Этого не может быть!
— Сколько времени она у вас на службе?
— Только год, но я не знаю человека спокойнее. Никому не стал бы доверять так, как ей.
— Как получилось, что я до сих пор ее не видел?
— Ее не было два дня.
— А теперь?
— Она, как только приехала, пожелала быть сиделкой у вашего больного. У нее есть для этого все качества: мягкая, предупредительная. Господин Вильсон от нее в восторге.
— Ага! — протянул Шолмс, и не думавший до сих пор справляться о здоровье товарища.
И, поразмыслив, спросил:
— В воскресенье утром она куда-нибудь ходила?
— Да.
— Ведь это было на следующий день после кражи.
Барон позвал жену и задал ей тот же вопрос. Та ответила:
— Мадемуазель, как обычно, ходила с детьми к одиннадцатичасовой службе.
— А раньше?
— Раньше? Нет… Или, может быть… Ах, я так была взволнована из-за этой кражи… Теперь припоминаю, что накануне она просила разрешения отлучиться утром в воскресенье, чтобы увидеться с кузиной. Та, кажется, проездом была в Париже. Но, я думаю, вы не станете ее подозревать?
— Конечно, нет… Однако хотел бы с ней увидеться.
Он поднялся в комнату Вильсона. Над постелью больного, подавая ему напиться, склонилась женщина, одетая, как все сиделки, в длинное серое полотняное платье. Когда она выпрямилась, Шолмс узнал девушку, заговорившую с ним на Северном вокзале.
Объяснения не последовало. Алиса Демен, нисколько не смутившись, кротко улыбнулась, глядя на него своими очаровательными, серьезными глазами. Англичанин хотел было заговорить, но произнес нечто нечленораздельное и умолк. Тогда она снова стала заниматься своими делами, спокойно расхаживая под удивленным взглядом Шолмса, переставляла на тумбочке флаконы, размотала и смотала бинты и снова поглядела на него со своей светлой улыбкой.
Англичанин повернулся на каблуках, вышел и, заметив во дворе автомобиль господина д'Имблеваля, сел в него и приказал отвезти себя в Леваллуа, к стоянке фиакров, адрес которой стоял на бланке, подобранном Анриеттой. Кучер Дюпре, работавший в воскресенье утром на фиакре № 8279, еще не вернулся, и, отослав автомобиль, он остался ждать до конца смены.
Кучер поведал, что и в самом деле «взял» какую-то даму неподалеку от парка Монсо, молодую девушку в черном, в густой вуали. Она казалась очень взволнованной.
— А был у нее в руках какой-нибудь пакет?
— Да, длинный такой сверток.
— Куда вы ее повезли?
— На авеню Терн, что на углу площади Сен-Фердинан. Там она отошла минут на десять, а потом снова поехали к парку Монсо.
— Вы смогли бы узнать дом на авеню Терн?
— А как же! Отвезти вас туда?
— Чуть погодя. Сначала отвезите меня на Кэдэз-Орфевр, к дому 36.
В полицейской префектуре ему повезло: он сразу встретился с главным инспектором Ганимаром.
— Господин Ганимар, вы сейчас свободны?
— Если опять речь пойдет о Люпене, то нет.
— Речь идет о Люпене.
— В таком случае, не сдвинусь с места.
— Как? Вы отказываетесь…
— Я отказываюсь от невозможного! Устал от неравной борьбы, в которой мы можем быть уверены, что проиграем. Я трус, поступаю неразумно, думайте, как хотите… наплевать! Люпен сильнее нас. Следовательно, нужно смириться с этим.
— Я никогда не смирюсь.
— Он сам вас заставит, как и многих других.
— Пусть так, но ведь это зрелище может доставить вам столько удовольствия!
— Что верно, то верно, — хитро улыбнулся Ганимар. — Ладно, раз уж вы так хотите получить на орехи, едем.
Оба сели в фиакр. Велели кучеру остановиться с противоположной стороны авеню, не доезжая нужного дома, и устроились на террасе маленького кафе, укрывшись за бересклетом и лавровым деревом. День клонился к вечеру.
— Гарсон, — позвал Шолмс, — принесите перо и бумагу.
Написав что-то, он снова подозвал официанта.
— Отнесите это письмо консьержу в доме напротив. Вон он стоит в кепке, курит возле парадного.
Консьерж немедленно явился, и после того, как Ганимар предъявил ему свое удостоверение главного инспектора, Шолмс поинтересовался, не приходила ли в тот дом в воскресенье утром дама в черном.
— В черном! Да, приходила, около девяти, она поднялась на второй этаж.
— А часто она приходит?
— Нет, всего лишь несколько раз… но вот в последние две недели бывала чуть ли не каждый день.
— А с того воскресенья?
— Только один раз… не считая сегодняшнего дня.
— Ах, значит, она и сегодня приходила?
— Она и сейчас еще там.
— Еще там?!
— Да уж минут десять, как вошла. Экипаж, как обычно, ожидает на площади Сен-Фердинан. А с ней я столкнулся у подъезда.
— Кто живет на втором этаже?
— Там двое жильцов — мадемуазель Ланже, модистка, и еще один господин. Он в прошлом месяце снял две меблированные комнаты, назвавшись Брессоном.
— Почему вы говорите «назвавшись Брессоном»?
— Я просто подумал, что это не его настоящее имя. Жена там убирается и видела, что у него не найдется и двух рубашек с одинаковыми инициалами.
— Какую жизнь он ведет?
— О, его почти никогда не бывает дома. Вот уже три дня совсем не показывается.
— А в ночь с субботы на воскресенье его тоже не было?
— В ночь с субботы на воскресенье? Погодите, дайте вспомнить. Да, верно, в субботу вечером он пришел и больше уж не выходил.
— А как он выглядит, этот человек?
— Даже и не знаю, что сказать. Он выглядит всегда по-разному. То высокий, то маленький, то толстый, то худой, то брюнет, то блондин. Я каждый раз все не могу его узнать.
Шолмс с Ганимаром переглянулись.
— Это он, — шепнул инспектор, — это, конечно, он.
Старый полицейский вдруг не на шутку разволновался, даже нервно зевнул и судорожно сжал кулаки.
Да и сам Шолмс, хотя и прекрасно владел собой, почувствовал укол в сердце.
— Смотрите, — сказал консьерж, — вот эта девушка.
Действительно, из двери выходила какая-то молодая особа. Она стала переходить площадь.
— А вот и господин Брессон.
— Господин Брессон? Который же?
— Вон тот, со свертком под мышкой.
— Но он и не глядит на девушку. Она одна идет к экипажу.
— Так я их вместе никогда и не видел.
Оба полицейских одновременно вскочили. В свете фонарей им показалось, что они узнали силуэт Люпена, удалявшегося в противоположную от площади сторону.
— За кем пойдете? — спросил Ганимар.
— Конечно, за ним! Это крупная дичь.
— Ну а я послежу за девицей, — предложил Ганимар.
— Нет, нет, — живо откликнулся англичанин, ни в коем случае не желая раскрывать Ганимару свои карты, — я знаю, где ее найти. Пойдемте со мной.
На расстоянии, то и дело прячась за спинами прохожих и позади киосков, крались они вслед за Люпеном. Вести слежку, впрочем, оказалось совсем нетрудным, так как он шел быстро, слегка приволакивая правую ногу, что, однако, можно было заметить, лишь напряженно вглядываясь опытным глазом. Ганимар сказал:
— Делает вид, что хромает.
И добавил:
— Ах, если б можно было заполучить двоих-троих полицейских и с ними попробовать прихватить голубчика! Ведь уйдет!
Однако у тернских ворот не было видно ни одного полицейского, и, оказавшись за городской чертой, они уж не могли больше надеяться на подмогу.
— Разделимся, — предложим Шолмс, — место тут безлюдное.
Они шли по бульвару Виктора Гюго, каждый по своей стороне, двигаясь вдоль рядов деревьев.
Минут через двадцать Люпен свернул влево и вышел к Сене. Им было видно, как он по берегу начал спускаться к воде. Побыл некоторое время внизу, но им не удалось различить, что он там делал. Потом стал карабкаться наверх и пошел обратно. Оба полицейских вжались в прутья какого-то ограждения. Люпен прошел прямо перед ними. Свертка у него в руках теперь не было.
Когда он отошел на некоторое расстояние, от стены соседнего дома отделилась какая-то тень и заскользила между деревьями.
— Похоже, за ним еще кто-то следит, — тихо сказал Шолмс.
— Да, мне кажется, когда мы шли туда, я уже его видел.
Охота возобновилась, но теперь, в присутствии третьего, действовать стало труднее. Люпен пошел той же дорогой, вошел обратно через тернские ворота и направился к дому на площади Сен-Фердинан.
Консьерж уже запирал, когда появился Ганимар.
— Вы сейчас его видели?
— Да, как раз гасил свет на лестнице, когда он принялся отпирать дверь.
— С ним никого?
— Никого, даже слуг нет… Он здесь никогда не обедает.
— Есть в доме черная лестница?
— Нет.
Ганимар обернулся к Шолмсу:
— Самое простое — мне посторожить у дверей Люпена, пока вы сходите за комиссаром полиции с улицы Демур. Я сейчас вам дам к нему записку.
— А если он за это время сбежит? — возразил Шолмс.
— Но я же буду тут!
— Один на один? Это будет неравная борьба.
— Не можем же мы силой войти в его жилище, просто не имеем права, особенно среди ночи.
Шолмс пожал плечами.
— Когда вы поймаете Люпена, вас никто не станет упрекать в нарушении правил ареста. Подумаешь! Ну давайте просто позвоним. И увидим, что произойдет.
Они поднялись на этаж. Слева от лестницы находилась двустворчатая дверь. Ганимар позвонил.
Ни звука в ответ. Он снова нажал кнопку звонка. Никого.
— Войдем, — шепнул Шолмс.
— Ладно, давайте.
Ни один из них, однако, не сдвинулся с места. Струсив в последний момент, они не решались предпринять решительные действия. Казалось попросту невозможным, чтобы Арсен Люпен оказался здесь, за этой тонкой дверью, что не выдержит и удара кулаком. Оба слишком хорошо его знали, этого дьявола во плоти, чтобы предположить, что он так легко даст себя схватить. Нет, нет, тысячу раз нет, его уже там не было. Должно быть, успел сбежать, воспользовавшись потайным ходом в соседний дом или пройдя по крышам или еще как-нибудь, но ясно одно — у них в руках в который уж раз останется лишь его тень.
Оба вздрогнули. По ту сторону двери в тишине вдруг чуть слышно что-то зашуршало. И им показалось, да, сомнений быть не могло, он все-таки здесь, за этим тонким листом фанеры, прислушивается, пытается узнать, что они замышляют.
Что делать? Положение было отчаянным. Несмотря на все хладнокровие бывалых полицейских волков, обоих охватило такое волнение, что, казалось, было слышно, как бьются их сердца.
Краем глаза Ганимар вопросительно взглянул на Шолмса и в тот же миг с силой стукнул в дверь кулаком.
Тут же послышались шаги, за дверью теперь уже не скрывались.
Ганимар затряс дверь. Шолмс, выставив плечо, одним мощным броском вышиб створку, и оба кинулись на штурм.
Но внезапно замерли на месте. Из соседней комнаты раздался выстрел. За ним — второй, а потом стук падающего тела.
Войдя, они увидели человека, лежавшего лицом к мраморному камину. Последняя конвульсия — и револьвер выпал из его руки.
Ганимар наклонился и поднял голову умершего. Из двух больших ран на виске и на щеке фонтаном била кровь, заливая лицо.
— Его невозможно узнать, — прошептал он.
— Вот черт! — выругался Шолмс. — Это не он.
— Откуда вы знаете? Ведь вы даже его не осмотрели.
— Вы что, думаете, Арсен Люпен может покончить жизнь самоубийством? — ухмыльнулся англичанин.
— Но ведь на улице мы его узнали…
— Мы решили, что это он, ведь нам так этого хотелось. Этот человек занимает все наши мысли.
— Значит, это кто-то из сообщников.
— Сообщники Арсена Люпена тоже не способны застрелиться.
— Так кто же он?
Они принялись обыскивать труп. В одном из карманов Херлок Шолмс обнаружил пустой кошелек, а в другом Ганимар нашел несколько монет. На белье никаких меток, на одежде тоже.
В чемоданах (большом и двух маленьких) — только личные вещи. На камине — стопка газет. Ганимар развернул их. Во всех говорилось о краже еврейской лампы.
Спустя час Ганимар с Шолмсом вышли на улицу, так ничего и не узнав о загадочном человеке, который из-за их вторжения покончил с собой.
Кто он был такой? Почему решился на самоубийство? Какое отношение имел к похищению еврейской лампы? Кто следил за ним ночью? Множество загадок, одна неразрешимее другой. Опять какие-то тайны…
Херлок Шолмс в тот день лег спать в отвратительном расположении духа. А когда проснулся, ему принесли телеграмму следующего содержания:
«Арсен Люпен имеет честь уведомить Вас о своей трагической кончине в лице господина Брессона и покорно просит принять участие в кортеже, панихиде и похоронах, которые состоятся за государственный счет в четверг 25 июня».
— Видите ли, старина, — говорил Вильсону Шолмс, потрясая пневматичкой Арсена Люпена, — больше всего меня в этом деле раздражает то, что я все время чувствую на себе взгляд этого чертова джентльмена. От него не может укрыться ни одна моя самая сокровенная мысль. И получается, что я, словно актер, чьи действия заранее строго предопределены. Я иду туда-то и говорю то-то лишь потому, что так угодно некой высшей воле. Вы понимаете меня, Вильсон?
Вильсон, конечно же, все бы понял, если бы не спал глубоким сном человека, чья температура держится между сорока и сорока одним. Но слышал он или нет, для Шолмса это не имело ровно никакого значения.
— Нужно призвать на помощь всю мою энергию, мобилизовать все ресурсы, чтобы не впасть в отчаяние. Но, к счастью, для такого человека, как я, все эти удары — не более чем комариные укусы. Они даже меня подстегивают. Как только утихнет боль от укола и затянется рана, нанесенная самолюбию, я говорю себе: «Веселись пока, голубчик. В один прекрасный момент ты сам себя выдашь». Потому что, Вильсон, именно Люпен, не так ли, своей первой телеграммой и тем, что сказала по этому поводу малышка Анриетта, сам выдал мне секрет своей переписки с Алисой Демен! Не забывайте об этом, старина.
Он, громко топая, расхаживал по комнате, рискуя разбудить «старину».
— В конце концов, дела идут не так уж плохо, и если я еще не вижу перед собой ясной дороги, то, во всяком случае, уже начинаю ориентироваться. Прежде всего займусь этим Брессоном. Мы с Ганимаром назначили встречу на берегу Сены, там, где Брессон бросил свой сверток. Скоро роль этого господина совсем прояснится. Останется лишь закончить партию между мной и Алисой Демен. На этот раз противница не особенно сильна, а, Вильсон? Не кажется ли вам, что очень скоро мне станет известна вся фраза из букваря, а заодно и то, что означают буквы «Э» и «К»? Ведь главная загадка — в них.
В это время вошла мадемуазель и, увидев размахивающего руками Шолмса, мягко заметила:
— Господин Шолмс, придется вас побранить, если разбудите больного. Нехорошо с вашей стороны его беспокоить. Доктор предписал полный покой.
Он, не говоря ни слова, пристально глядел на нее, как и в первый день, пораженный ее необъяснимым спокойствием.
— Что это вы так на меня смотрите, господин Шолмс? Ничего? Нет-нет… Ведь вы о чем-то подумали? Скажите о чем, прошу вас.
Спрашивая, она подняла к нему свое светлое лицо. Все в нем: невинные глаза, улыбающийся рот — ждало ответа. Она подалась вперед, скрестив руки на груди, и выглядела так простодушно, что англичанин даже разозлился. Подойдя к ней поближе, он тихо сказал:
— Брессон вчера покончил жизнь самоубийством.
Она повторила, словно не понимая, о чем идет речь:
— Брессон вчера покончил жизнь самоубийством?
На лице ее не отразилось ничего, ни одной морщины, свидетельствующей о том, что она силится солгать.
— Вы это знали, — зло сказал он, — иначе бы, по крайней мере, вздрогнули. Да, вы сильнее, чем я думал. Однако к чему скрывать?
И, взявшись за букварь, лежавший на соседнем столике, он раскрыл его на изрезанной странице.
— Можете вы мне сказать, в каком порядке надо расположить недостающие здесь буквы, чтобы узнать истинное содержание записки, отправленной вами Брессону за четыре дня до кражи еврейской лампы?
— В каком порядке? Брессон? Кража еврейской лампы?..
Она медленно повторяла то, что он сказал, будто пытаясь понять, в чем дело.
Он продолжал настаивать:
— Да. Вот использованные вами буквы. Взгляните на этот листок. Что вы хотели передать Брессону?
— Использованные буквы… что хотела передать…
И вдруг весело рассмеялась.
— Ага, поняла! Я — сообщница вора! Какой-то господин Брессон забрал еврейскую лампу, а потом покончил жизнь самоубийством. А я — его подруга! Ой как смешно!
— К кому же вы ходили вчера вечером на второй этаж дома на авеню Терн?
— К кому? Да к модистке, мадемуазель Ланже. А что, модистка и мой друг Брессон — одно и то же лицо?
Поневоле Шолмс засомневался. Можно притвориться, чтобы выгородить себя, изобразить ужас, радость, беспокойство, любые чувства, но невозможно симулировать безразличие и уж совсем нельзя притворно так счастливо и беззаботно смеяться.
И все-таки он сказал:
— Последнее: почему вы подошли ко мне в тот вечер на Северном вокзале? Почему умоляли немедленно уехать, не вмешиваться в это дело о краже лампы?
— О, вы слишком любопытны, месье Шолмс, — все так же естественно засмеялась она. — Придется вас наказать: вы ничего не узнаете и вдобавок посидите у постели больного, пока я сбегаю в аптеку. Срочно надо получить лекарство. Я скоро буду.
И вышла.
— Меня обвели вокруг пальца, — прошептал Шолмс. — Я не только ничего из нее не выжал, но, наоборот, сам раскрылся ей.
Он вспомнил дело о голубом бриллианте и допрос, которому подверг Клотильду Дестанж. Ведь с точно такой же безмятежностью отвечала ему и Белокурая дама! Возможно, перед ним снова одно из тех существ, что, защищенные Арсеном Люпеном, находясь под прямым его влиянием, умеют сохранить, даже сознавая близкую опасность, просто поразительное спокойствие?
— Шолмс… Шолмс…
Подойдя к постели, он наклонился над очнувшимся Вильсоном.
— Что с вами, старый друг? Что-нибудь болит?
Вильсон подвигал губами, но сказать ничего не смог. Потом, делая над собой неимоверные усилия, все же пробормотал:
— Нет… Шолмс… это не она… не может быть, чтобы она…
— Что это вы там несете? Говорю вам, это она! Только перед лицом созданного Арсеном Люпеном характера женщины, выдрессированной и подученной им, мог я потерять голову и поступить так глупо… Теперь ей известно все, что я знаю о букваре… Могу поспорить, что не пройдет и часа, как Люпен будет предупрежден. Не пройдет и часа! Да что там! Сию же секунду! Этот аптекарь, срочный рецепт… чепуха!
И, вылетев на улицу, он живо спустился по авеню Мессин и увидел, как мадемуазель заходит в аптеку. Спустя десять минут она вновь появилась на авеню с флаконами и бутылкой, завернутыми в белую бумагу. Но пока Алиса шла обратно, за ней увязался какой-то человек. Он что-то говорил ей, сняв кепку с просительным видом, как будто клянчил милостыню.
Остановившись на минуту, она подала ему монету, затем пошла дальше.
— Она с ним говорила, — решил англичанин.
Не будучи даже в этом уверенным, но, скорее, повинуясь интуиции, он решил изменить тактику и, оставив в покое девушку, отправился вслед за мнимым нищим.
Так, один за другим, дошли они до площади Сен-Фердинан. Человек долго бродил вокруг дома Брессона, время от времени взглядывая на окна второго этажа и наблюдая за людьми, входящими в дом.
Спустя почти час он залез на империал трамвая, идущего в Нейи. Шолмс последовал за ним и занял место позади, рядом с каким-то господином, лица которого не было видно из-за раскрытой газеты. У выезда из города газета опустилась, Шолмс узнал Ганимара, а тот шепнул ему на ухо, указывая на оборванца:
— Это тот, который вчера вечером шел за Брессоном. Вот уже час болтается на площади.
— О Брессоне ничего нового? — поинтересовался Шолмс.
— Ему сегодня пришло письмо.
— Сегодня утром? Значит, его отнесли на почту вчера, до того, как узнали о смерти Брессона.
— Точно. Оно теперь у следователя. Но я запомнил наизусть: «Он не идет ни на какие сделки. Хочет все, первое, как и то, что было потом. Иначе начнет действовать». Подписи не было, — добавил Ганимар. — Как видите, эти несколько строк ничем нам не помогут.
— А я думаю совершенно иначе, господин Ганимар, эти несколько строк, наоборот, кажутся мне весьма и весьма интересными.
— Да чем же, Боже мой?
— Это касается только меня, — с бесцеремонностью, присущей его отношениям с коллегой, ответил Шолмс.
Трамвай остановился на улице Шато. Это была конечная остановка. Человек сошел и неторопливо двинулся вперед.
Шолмс шагал так близко от него, что Ганимар даже всполошился:
— Если обернется, все пропало.
— Теперь уж не обернется.
— Как вы можете знать?
— Это сообщник Арсена Люпена, и если он идет вот так, держа руки в карманах, значит, во-первых, что он чувствует за собой слежку, и, во-вторых, что ничего не боится.
— Но ведь мы от него всего в двух шагах!
— Это ничего не значит, он прекрасно может за минуту проскользнуть у нас между пальцами. Он слишком в себе уверен.
— Поглядим! Поглядим! Возможно, вы и не правы. Вон там, у дверей кафе, двое полицейских с велосипедами. Если я позову их и подойду к этому типу, интересно, как ему удастся ускользнуть?
— Того типа, кажется, нисколько не волнуют ваши планы. Он сам идет к полицейским.
— Вот черт! — выругался Ганимар. — Какой нахал!
Тот и вправду подошел к полицейским в тот момент, когда они уже усаживались на велосипеды. Перебросившись с ними несколькими словами, он внезапно вскочил на третий велосипед, стоявший возле стены кафе, и укатил вместе с двумя агентами.
Англичанин захихикал.
— Ну, что я говорил? Раз, два, три, и нету! А с кем удрал? С вашими коллегами, господин Ганимар! Ничего себе, умеет устраиваться Арсен Люпен! У него на зарплате ваши велосипедисты! Я же сказал, тот тип что-то слишком спокоен.
— Ну а что мы могли сделать? — обиделся Ганимар. — Хорошо вам смеяться.
— Ладно, ладно, не сердитесь. Еще отомстим. А пока нам нужна подмога.
— Фоленфан ждет меня в конце авеню Нейи.
— Заберите его и возвращайтесь обратно.
Ганимар ушел, а Шолмс отправился по следу велосипедов. Отпечатки колес были хорошо видны на пыльной дороге. Он вскоре заметил, что рифленые отпечатки вели к берегу Сены, значит, все трое завернули к реке в том же месте, где прошел вчера Брессон. Шолмс дошел до ограды, за которой прятался вчера вместе с Ганимаром, и чуть дальше увидел, что следы велосипедных колес пересекаются. Значит, в этом месте сделали остановку. Прямо напротив виднелся язычок земли, вдающийся в реку, на краю которого была привязана старая лодка.
Именно в этом месте Брессон бросил, а вернее, уронил в воду свой сверток. Шолмс спустился по камням к воде и увидел, что берег здесь был очень пологим. А поскольку место было неглубокое, он понял, что легко найдет сверток… если только те трое его не опередили.
«Нет, нет, — подумал он, — они бы не успели… ведь прошло всего лишь минут пятнадцать… а все-таки, почему они пришли именно сюда?»
В лодке сидел какой-то рыбак. Шолмс подошел к нему:
— Вы не видели здесь троих на велосипедах?
Тот отрицательно покачал головой.
Англичанин не унимался:
— Ну вспомните… трое мужчин… Они остановились в двух шагах от вас…
Рыболов взял удочку под мышку, вытащил из кармана блокнот, что-то написал и, вырвав страничку, протянул Шолмсу.
Англичанин весь задрожал. Неожиданно на листке, оказавшемся у него в руке, он увидел буквы, вырезанные из букваря:
АВЕЙКОТЧЭОТ — 237
Над рекой висело тяжелое солнце. Рыбак вернулся к своему занятию, укрыв голову под широким колоколом соломенной шляпы. Сложив рядом куртку и жилет, он внимательно глядел на неподвижно торчавший из воды поплавок.
Прошла минута, целая минута торжественной, жуткой тишины.
«Он ли это?» — мысленно вопрошал Шолмс, охваченный какой-то болезненной тревогой.
И словно вспышкой, озарил его правдивый ответ:
«Он! Он! Только ему под силу продолжать сидеть, даже и не вздрогнув от беспокойства, ничуть не страшась того, что произойдет… Да и кому еще может быть известна история с букварем? А ему все рассказал посланец Алисы».
Англичанин вдруг почувствовал, что его рука, его собственная рука взялась за рукоятку пистолета, глаза вонзились в спину незнакомца, чуть ниже затылка. Достаточно лишь одного движения, и наступит развязка, самым жалким образом прервется жизнь этого необыкновенного искателя приключений.
Рыбак все не двигался.
Шолмс нервно сжимал пистолет, охваченный жгучим желанием выстрелить и покончить с этим, в то же время понимая весь ужас подобного противоестественного поступка. Смерть будет верной. Все будет кончено.
«О, — подумал он, — хоть бы встал, начал защищаться… А так, тем хуже для него… еще секунда… и стреляю…»
Внезапно раздавшиеся шаги заставили его обернуться. В сопровождении двух инспекторов к ним подходил Ганимар.
Тогда, переменив решение, он, разбежавшись, прыгнул в лодку, якорь которой переломился от подобной встряски, насел на противника и бросился в рукопашную. Оба скатились на дно лодки.
— Подумаешь! — хрипел Люпен, отбиваясь. — Что вы собираетесь этим доказать? Ну поколотит один из нас другого, чего мы этим добьемся? Вы не знаете, что делать дальше со мной, а я — с вами. Так и останемся, как два дурака…
Весла скользнули на воду. Лодку отнесло в сторону. С берега слышались крики. А Люпен не унимался:
— Ну что же это такое? Вы что, совсем ополоумели? Такие глупости в вашем возрасте! А ведь большой уже мальчик! Фу, как некрасиво!
Ему удалось вырваться.
Отчаявшись, решившись на крайнюю меру, Шолмс сунул руку в карман. Но тут же не удержался от проклятия: Люпен отобрал револьвер.
Встав на колени, он попытался добраться до весла, чтобы причалить к берегу, но Люпен налег на второе весло с явным намерением отплыть подальше.
— Выйдет… Не выйдет, — продолжал шутить Люпен. — Кстати, это не имеет ровно никакого значения… У вас весло, но я попробую помешать вам им воспользоваться… И вы точно так же… Так и в жизни, силишься что-то предпринять… но это бессмысленно, ведь в конечном счете все решает судьба… Ну вот… видите… судьба решила в пользу старины Люпена… Победа! Течение тоже за меня!
Действительно, лодка начала отплывать.
— Поберегитесь! — крикнул Люпен.
Кто-то с берега целился из револьвера. Он пригнулся, прозвучал выстрел, позади них взлетели брызги. Люпен расхохотался.
— Да простит меня Господь, это мой дружок Ганимар! Нехорошо поступаете, Ганимар! Вы не имеете права стрелять, кроме как в случае необходимой обороны. Значит, бедный Арсен так разозлил вас, что вы и о долге позабыли? Ну надо же, снова начинает! Несчастный, вы же попадете в моего дорогого мэтра!
Встав в лодке во весь рост, загораживая собой Шолмса, он повернулся лицом к Ганимару.
— Вот так! Теперь я спокоен! Цельтесь сюда, Ганимар, в самое сердце!.. Выше… Левее… Не попал… Вот растяпа… Еще раз? Да вы же дрожите, Ганимар! Давайте по команде… хладнокровно… Один, два, три, огонь! Мимо! Вот черт, что вам, вместо пистолетов выдают детские игрушки?
Вытащив длинный, тяжелый и плоский револьвер, он, не целясь, выстрелил.
Инспектор схватился за шляпу: пуля в ней пробила дырку.
— Что скажете, Ганимар? Ага! Вот это сделали на совесть! Снимите шляпы, господа, это оружие моего благородного друга, мэтра Херлока Шолмса!
И одним движением выбросил револьвер к самым ногам Ганимара.
Шолмс не мог не улыбнуться и не восхититься им. Жизнь в нем била ключом. Какая юная, непосредственная жизнерадостность! Он так забавлялся! Можно было подумать, что ощущение опасности доставляло ему поистине физическое удовольствие. Для этого человека в жизни не было другой цели, чем непрестанный поиск приключений, из которых он вечно старался выйти победителем.
Однако на обоих берегах уже начала собираться толпа, люди Ганимара и он сам не сводили глаз с лодки, качавшейся на волнах, постепенно уносимой течением. Поимка Люпена была неизбежной.
— Признайтесь, мэтр, — обернулся к англичанину Люпен, — вы не уступили бы свое место даже за все золото мира! Ведь вы же находитесь в первом ряду! Однако сначала и прежде всего — пролог… затем с ходу перескочим на пятый акт: поиска или побега Арсена Люпена. Итак, мой дорогой мэтр, разрешите задать вам один вопрос, умоляю, чтобы избежать недомолвок, ответить только да или нет. Откажитесь от этого дела. Еще не все потеряно, и мне удастся исправить вред, причиненный вами. Позднее я уже ничего сделать не смогу. Так договорились?
— Нет.
Люпен поморщился. Видно было, как раздражало его подобное упорство. Но он не сдавался.
— И все же я настаиваю. Это, скорее, нужно для вас, нежели для меня, ведь, уверен, вы первый впоследствии пожалеете о том, что вмешались в это дело. В последний раз, да или нет?
— Нет.
Люпен встал на корточки, поднял одну из досок на дне лодки и принялся что-то там делать. Шолмс так и не понял, что именно. Затем поднялся и, усевшись рядом с англичанином, начал разговор:
— Мне кажется, мэтр, что оба мы явились к этим берегам с одной целью: выловить предмет, от которого избавился Брессон? Со своей стороны, я назначил здесь встречу нескольким друзьям и собирался, как об этом свидетельствует мой костюм, предпринять небольшое погружение в глубины Сены. Но в этот момент друзья предупредили меня о вашем появлении.
Скажу вам по секрету, я не очень удивился, так как был в курсе, осмелюсь доложить, каждого шага вашего расследования. Это было так несложно! Как только на улице Мюрильо происходит что-либо представляющее для меня хоть малейший интерес, — сразу телефонный звонок — и я все знаю. Вы, конечно, поймете, что в подобных условиях…
Он умолк. Оторванная доска приподнялась, а вокруг нее били фонтанчики воды.
— Дьявольщина! Сам не знаю, как это получилось, но есть все основания полагать, что в днище этой старой посудины образовалась течь. Вам не страшно, мэтр?
Шолмс пожал плечами, а Люпен между тем продолжал:
— Вы, конечно, поймете, что в подобных условиях, зная заранее, что вы ищете случая со мной сразиться тем более истово, поскольку я со своей стороны пытался боя избежать, мне очень приятно вступить с вами в игру, исход которой предрешен, ведь у меня на руках все козыри. И я пожелал придать нашему поединку возможно более широкую огласку, чтобы все узнали о вашем поражении и в будущем какая-нибудь графиня де Крозон или другой барон д'Имблеваль не испытывали искушения прибегнуть к вашему содействию в борьбе со мной. Не усмотрите, впрочем, в этом, дорогой мэтр…
Он вновь осекся и, приставив ладонь козырьком ко лбу, стал обозревать окрестности.
— Ага, они наняли отличное судно, настоящий военный корабль, и теперь вовсю налегли на весла. Еще пять минут и пойдут на абордаж, тогда я пропал. Господин Шолмс, разрешите дать вам один совет: бросайтесь на меня, свяжите и выдайте властям моей страны. Ну как, подходит такая программа? Разве что до тех пор мы потерпим бедствие, в этом случае остается лишь подготовить наши завещания. Так что вы об этом думаете?
Взгляды их встретились. Шолмсу наконец стало ясно, что сделал Люпен: он пробил в днище дыру. Вода все прибывала.
Вот она дошла уже до подошв их ботинок. Покрыла и ноги, но оба так и не сдвинулись с места.
Когда воды уже было по щиколотку, англичанин схватил кисет и, скатав папироску, закурил.
А Люпен все говорил:
— И не усмотрите в этом, мой дорогой мэтр, что-либо иное, нежели признание собственной несостоятельности по сравнению с вами. Именно преклоняясь перед вами, я и избираю лишь те сражения, победа в которых мне обеспечена, избегая прочих, что могут произойти в невыгодных мне условиях. Выражая беспокойство и желая устранить Шолмса с моего пути, я тем самым признаю, что вы — единственный противник, которого следует опасаться. Все это, дорогой мэтр, я хотел вам сказать, поскольку судьбе было угодно оказать мне честь встретиться с вами. Жалею лишь об одном, о том, что наша беседа происходит в то время, как оба мы принимаем ножную ванну! Во всем этом как-то не хватает торжественности, не правда ли? Да что там ножная ванна. Сидячая, если хотите!
Действительно, вода достигла уже скамьи, на которой они сидели. Лодка погружалась все больше и больше.
Шолмс, невозмутимо покуривая папиросу, казалось, полностью погрузился в созерцание небосклона. Ни за что на свете перед этим человеком, живущим в постоянной опасности, окруженным злобной толпой, преследуемым тучей полицейских и тем не менее сохраняющим прекрасное настроение, ни за что на свете он не согласился бы проявить хоть малейшую суетливость.
«Подумаешь! — своим видом будто заявляли оба. — Стоит ли волноваться из-за таких пустяков? Ведь каждый день кто-нибудь тонет в реке! Разве это можно считать событием, достойным внимания?» Итак, один болтал, другой мечтал, и под напускной беззаботностью угадывалась великая гордость обоих.
Еще минута, и они пойдут ко дну.
— Главное, — заключил Люпен, — узнать, потонем мы до или после прибытия полицейских чемпионов. В этом все дело. Потому что вопрос о том, потерпим ли мы бедствие, отпал сам собой. Мэтр, наступает торжественная минута завещания. Я оставляю все, что имею, Херлоку Шолмсу, гражданину Англии, и поручаю… Бог мой, как же они торопятся, наши полицейские чемпионы! Ай, молодцы! Приятно посмотреть. Какая точность ударов веслом! Ах, так это вы, капрал Фоленфан? Браво! Идея зафрахтовать военный корабль просто великолепна. Я замолвлю о вас словечко перед начальством, капрал Фоленфан. Хотите медаль? Идет. Она уже у вас в кармане. А где же ваш товарищ Дьези? Не правда ли, на левом берегу, с сотней туземцев? Это затем, чтобы, если мне удастся спастись, меня бы подобрали слева Дьези и его туземцы, а справа Ганимар вместе с населением Нейи. Ничего себе, дилемма…
Лодку закачало. Вдруг она так закрутилась, что Шолмсу пришлось ухватиться за уключину.
— Мэтр, — попросил Люпен, — умоляю, снимите куртку. Так вам будет удобнее плыть. Нет? Не хотите? Ну тогда я надену свою.
И, натянув куртку, застегнувшись, как Шолмс, на все пуговицы, он вздохнул:
— Ну что за тяжелый человек! Как досадно, что вы упрямо лезете в дело… в котором, конечно, покажете все свои способности, да только напрасно! Честное слово, просто зря расходуете такой гениальный ум!
— Господин Люпен, — нарушив наконец молчание, произнес Шолмс, — вы слишком много разговариваете и нередко грешите избытком доверчивости и легкомыслием.
— Строгий упрек.
— Из-за этого, сами того не ведая, вы только что открыли мне то, о чем я до сих пор не мог догадаться.
— Как! Вы хотели о чем-то догадаться и ничего мне не сказали?
— Я не нуждаюсь ни в ком. Не пройдет и трех часов, как я посвящу господина и госпожу д'Имблеваль в вашу тайну. Вот мой единственный ответ…
Он не успел закончить. Лодка мигом погрузилась, увлекая под воду обоих. И спустя мгновение вынырнула, перевернувшись днищем вверх. С обоих берегов раздались крики, затем наступила тревожная тишина, и вдруг снова вопли: один из утопающих показался над водой.
Это был Херлок Шолмс.
Прекрасный пловец, он широкими саженками поплыл к шлюпке Фоленфана.
— Смелее, господин Шолмс! — прокричал капрал. — Мы здесь… соберитесь с силами… потом мы сами им займемся… он у нас в руках… ну давайте… еще немного, господин Шолмс, держите веревку.
Англичанин схватился за протянутый канат. Но пока он залезал на борт, позади его окликнули:
— Тайну, да, дорогой мэтр, вы ее им откроете. Я даже удивлен, как это вы до сих пор не догадались… Ну и что из этого? Чем это вам поможет? Ведь именно тогда вы и проиграете бой…
Верхом на днище, на которое он взобрался, продолжая болтать, устроившись поудобнее, Арсен Люпен возобновил свою речь, торжественно размахивая руками, словно надеялся еще переубедить противника.
— Поймите же, мой дорогой мэтр, тут ничего не поделаешь… абсолютно ничего… Вы оказались в пренеприятном положении…
Фоленфан решил призвать его к порядку:
— Сдавайтесь, Люпен.
— Вы грубиян, капрал Фоленфан, перебили меня на полуслове. Так я говорил…
— Сдавайтесь, Люпен.
— Но, черт возьми, капрал Фоленфан, люди сдаются, когда они в опасности. Не станете же вы утверждать, что я подвергаюсь хотя бы малейшей опасности?
— В последний раз, Люпен, говорю вам, сдавайтесь.
— Капрал Фоленфан, вы вовсе не собираетесь меня убивать, ну разве что раните… Ведь вы так боитесь, что я сбегу. А если рана случайно окажется смертельной? Нет, вы только подумайте, какие у вас будут угрызения совести! Отравленная старость…
Раздался выстрел.
Люпен закачался, ухватился на мгновение за обломок лодки и, выпустив его из рук, скрылся под водой.
Эти события произошли в три часа дня. Ровно в шесть, как и обещал, Херлок Шолмс в одолженных у одного трактирщика из Нейи слишком коротких брюках и узкой куртке, в кепке на голове и фланелевой рубашке с шелковым шнуром вошел в будуар на улице Мюрильо, попросив передать господину и госпоже д'Имблеваль, что желает с ними переговорить.
Когда они вошли, он расхаживал по комнате из угла в угол. В своем странном наряде Шолмс выглядел так забавно, что оба едва удержались, чтобы не расхохотаться. Ссутулив спину, о чем-то задумавшись, он, как автомат, шагал от окна к двери, затем от двери к окну, каждый раз проделывая одинаковое количество шагов и поворачиваясь лишь в одну сторону.
Вдруг остановившись, Шолмс взялся за какую-то безделушку, машинально повертел ее в руках и, поставив на место, снова заходил.
Подойдя наконец к ним, он задал вопрос:
— Мадемуазель здесь?
— Да, в саду с детьми.
— Господин барон, поскольку нас ожидает окончательное объяснение, мне хотелось бы, чтобы при беседе присутствовала мадемуазель Демен.
— Так вы все еще…
— Чуть-чуть терпения, месье. Из фактов, которые я изложу вам с максимальной точностью, легко будет выявить истину.
— Хорошо. Сюзанна, будь добра…
Мадам д'Имблеваль быстро вышла и почти тотчас же вернулась в сопровождении Алисы Демен. Мадемуазель, чуть бледнее обычного, осталась стоять у стола, даже не спросив, зачем ее позвали.
Шолмс, казалось, ее не замечал и, резко обернувшись к господину д'Имблевалю, тоном, не допускающим возражений, отчеканил:
— В результате продолжительного расследования, в ходе которого, признаюсь, мне приходилось не раз менять свою точку зрения, все же повторю то, что говорил вам в самый первый день: еврейскую лампу украл тот, кто живет в этом особняке.
— Его имя?
— Оно мне известно.
— А доказательства?
— Их будет вполне достаточно, чтобы виновник сознался.
— Одного признания мало. Нужно еще, чтобы он возвратил нам…
— Еврейскую лампу? Она находится у меня.
— А опаловое колье? А табакерка?
— И опаловое колье, и табакерка, короче говоря, все, что украли у вас во второй раз, находится у меня.
Шолмс так любил театральные приемы, обожая сухо и официально объявлять о своих победах.
И правда, барон и его жена, казалось, были бесконечно удивлены. Они взирали на него с молчаливым любопытством, и это было для него самым лучшим признанием заслуг.
Итак, он во всех подробностях начал излагать то, что сделал за прошедшие три дня. Рассказал о том, как нашел букварь, написал на бумаге слово, получившееся из вырезанных букв, поведал о походе Брессона к берегам Сены и о самоубийстве этого искателя приключений и, наконец, перешел к описанию своего сражения с Люпеном, потопления лодки и исчезновения самого Люпена.
Когда он закончил, барон тихо сказал:
— Остается лишь назвать имя виновника. Кого же вы обвиняете?
— Я обвиняю человека, вырезавшего буквы из этой азбуки, который с помощью этих букв сносился с Арсеном Люпеном.
— А как вы узнали, что он сносился именно с Люпеном?
— Мне сам Арсен Люпен это сказал.
Он протянул барону мокрую смятую бумажку. Это был тот самый листок, который Люпен в лодке вырвал из своего блокнота, написав на нем таинственное слово.
— Заметьте, — самодовольно добавил Шолмс, — никто не заставлял его давать мне этот листок и таким образом обнаруживать себя. С его стороны это было обычное ребячество, и мне оно помогло.
— Вам помогло… — удивленно протянул барон. — Но мне не ясно чем…
Шолмс взял карандаш и переписал буквы и цифры:
АВЕЙКОТЧЭОТ 237
— Ну и что? — Не понял господин д'Имблеваль. — Ведь это слово вы уже нам показывали раньше.
— Нет. Если бы вы вгляделись хорошенько, то сразу бы увидели, как увидел я, что это слово отличается от того, что вам показывал я.
— Чем же?
— В нем на две буквы больше, лишние «О» и «Т».
— Действительно, а я и не заметил…
— Теперь объедините буквы, оставшиеся после того, как мы составим слово «отвечайте», и у вас получится одно-единственное слово: «эко».
— А что это значит?
— Оно означает «Эко де Франс», то есть газета Люпена, его официальный орган, в котором он всегда печатает свои «коммюнике». «Отвечайте в „Эко де Франс“, раздел объявлений, номер 237». Вот разгадка, которую я так долго искал. Люпен сам любезно мне ее предоставил. А сегодня я только что был в редакции «Эко де Франс».
— И что вы там нашли?
— Нашел подробное описание истории отношений между Люпеном и его сообщницей.
И Шолмс разложил на столе семь газет, открытых на четвертой странице. В каждой было выделено по одной строчке.
1. АРС. ЛЮП. Дама умол. о защ. 540.
2. 540. Жду объяснений. А.Л.
3. А.Л. Во вл. врага. Погибаю.
4. 540. Напишите адрес. Проведу следствие.
5. А.Л. Мюрильо.
6. 540. Парк три часа. Фиалки.
7. 237. Согласен суб. Буду воскр. утр. парк.
— И вы называете это подробным описанием? — воскликнул господин д'Имблеваль.
— Да, Господи, конечно, и вы сами, взглянув повнимательнее, тоже все поймете. Во-первых, дама, подписывающаяся числом 540, умоляет Арсена Люпена о защите, на что Люпен отвечает просьбой дать объяснения. Дама отвечает, что находится во власти врага, вне сомнения, Брессона. Она погибнет, если к ней не придут на помощь. Недоверчивый Люпен пока не решается связаться с незнакомкой, он просит дать адрес и предлагает провести следствие. Дама сомневается целых четыре дня — взгляните на даты, — но в конце концов, подгоняемая обстоятельствами, напуганная угрозами Брессона, сообщает название улицы, Мюрильо. На следующий день Арсен Люпен объявляет, что в три часа будет в парке Монсо и просит незнакомку в качестве опознавательного знака держать в руках букетик фиалок. Затем следует восьмидневный перерыв. Арсену Люпену и даме нет надобности сноситься через газету, так как они видятся или переписываются напрямую. Они подготовили такой план: чтобы удовлетворить Брессона, дама должна похитить еврейскую лампу. Остается лишь назначить день. Дама, из осторожности пользующаяся письмами, составленными из вырезанных и наклеенных слов, решается устроить все в субботу и добавляет: «Отвечайте Эко — 237». Люпен пишет, что согласен и будет в воскресенье утром в парке. Итак, в ночь с субботы на воскресенье была совершена кража.
— Действительно, все сходится, — признал барон, — теперь все ясно.
— В общем, лампу украли, — продолжил Шолмс. — Дама утром в воскресенье идет в парк, рассказывает Люпену, как все произошло, и относит Брессону еврейскую лампу. Все идет так, как предвидел Люпен. Полицейские, сбитые с толку раскрытым окном, четырьмя ямками на земле и царапинами на ограде, сразу же склоняются к версии о краже со взломом. Дама может быть спокойна.
— Хорошо, — сказал барон, — я согласен с вашим, таким логичным объяснением. Но вторая кража…
— Вторая кража была вызвана первой. Поскольку в газетах подробно описывалось, каким образом похитили еврейскую лампу, у кого-то возникла мысль повторить ограбление, чтобы забрать то, что осталось. На этот раз произошла не инсценировка, а настоящая кража, с настоящим взломом, лестницей и всем прочим.
— Конечно, Люпен…
— Нет. Люпен не станет поступать столь неразумно. И Люпен никогда не будет стрелять в людей просто так.
— Так кто это был?
— Конечно же Брессон. Он забрался к вам без ведома дамы, которую шантажировал. Именно с Брессоном я и столкнулся здесь, его и преследовал. Это он ранил моего бедного Вильсона.
— А вы уверены?
— Абсолютно. Один из сообщников Брессона написал ему вчера, еще до самоубийства, письмо, подтверждающее переговоры, которые велись между этим сообщником и Люпеном по поводу возврата всех вещей, украденных из вашего особняка. Люпен требовал все, «первое», то есть еврейскую лампу, «как и то, что было потом». Люпен же и организовал слежку за Брессоном. Когда тот вчера вечером ходил на берег Сены, вместе с нами за ним наблюдал и его человек.
— А что было делать Брессону на берегу?
— Предупрежденный о ходе моего следствия…
— Кем же?
— Все той же дамой, справедливо опасавшейся, что поиски еврейской лампы в конце концов раскроют ее секрет… Итак, предупрежденный Брессон связал все компрометирующие его вещи в один сверток и забросил в то место, откуда потом, когда минет опасность, можно было бы его забрать. Но на обратном пути, преследуемый Ганимаром и мной, он испугался, а так как, по всей видимости, имел на совести и другие грешки, то потерял голову и покончил с собой.
— А что было в свертке?
— Еврейская лампа и прочие ваше побрякушки.
— Ведь вы говорили, что они у вас?
— Сразу после исчезновения Люпена я решил воспользоваться тем, что он заставил меня искупаться, и велел грести к месту, которое вечером выбрал Брессон, а там как раз и обнаружил завернутые в тряпки и клеенку украденные у вас вещи. Вот они, на этом столе.
Не говоря ни слова, барон разрезал веревки и, рванув мокрые тряпки, вытащил из свертка лампу. Отвинтив гайку под подставкой, он, поворачивая обеими руками половинки сосуда, раскрыл его и вынул оттуда золотую химеру, украшенную рубинами и изумрудами.
Она была цела.
Во всей этой с виду обычной беседе, заключавшейся в простом изложении фактов, было нечто трагичное, ужасное. В каждом слове Шолмса сквозило категорическое, прямое и неопровержимое обвинение в адрес мадемуазель. А сама Алиса Демен хранила гордое молчание.
Все долгое время, пока нанизывались на невидимую нить жестокие улики, ни один мускул не дрогнул на ее лице. В безмятежном ясном взгляде не промелькнуло и тени тревоги, страха. О чем она думала? И главное, что собиралась сказать в ту торжественную минуту, когда придется отвечать, защищаться? Как разорвать железное кольцо, в которое так ловко зажал ее Херлок Шолмс?
Час пробил, но девушка оставалась безмолвной.
— Скажите! Ну скажите же хоть что-нибудь! — воскликнул господин д'Имблеваль.
Но она молчала.
Он стал настаивать:
— Хоть слово в свое оправдание… Лишь возмутитесь — я поверю вам…
Но она не сказала ни слова.
Барон пробежался по комнате, вернулся обратно, снова забегал и, оборотясь к Шолмсу, всплеснул руками:
— Нет и нет, месье! Не могу поверить, что это правда! Такое преступление невозможно! Оно идет вразрез со всем, что я знаю, что вижу вот уже целый год.
Он положил руку англичанину на плечо.
— А вы-то сами, месье, вы абсолютно, окончательно уверены в том, что не ошибаетесь?
Шолмс смутился, словно его застали врасплох, тогда как у него еще не сложилось определенного мнения. Однако с улыбкой ответил:
— Только та особа, которую я обвиняю, могла, в силу положения, занимаемого ею в вашем доме, знать, какая драгоценность спрятана в еврейской лампе.
— Не хочу, не хочу верить, — шептал барон.
— Спросите у нее самой.
Действительно, это было последним средством, и, хотя он слепо доверял девушке, теперь уже нельзя было не смириться с очевидностью.
Подойдя к ней, барон заглянул Алисе в глаза:
— Это сделали вы, мадемуазель? Вы взяли драгоценность? Вы переписывались с Арсеном Люпеном и инсценировали кражу?
— Да, я, — ответила она, не опуская головы. На лице девушки не отразилось ни смущения, ни стыда.
— Не может быть, — прошептал господин д'Имблеваль. — Я никогда бы не мог подумать… Вы — последняя, кого можно было бы заподозрить… Как же вам это удалось, несчастная?
— Я сделала все так, как рассказал господин Шолмс, — ответила она. — В ночь с субботы на воскресенье спустилась в будуар, взяла лампу, а утром… отнесла ее тому человеку.
— Нет, что вы, — возразил барон. — Это никак невозможно.
— Невозможно? Почему?
— Потому, что утром, когда я вышел, дверь будуара была заперта на крючок.
Она покраснела, растерявшись, и взглянула на Шолмса, будто спрашивая у него совета.
А тот был поражен не столько замечанием барона, сколько смущением Алисы Демен. Ей что, нечего ответить? Значит, признание, подтверждавшее данное им, Шолмсом, объяснение кражи еврейской лампы, было ложным, если могло разрушиться от такого незначительного возражения?
А барон все настаивал:
— Эта дверь была закрыта. Я утверждаю, что крючок был наброшен именно так, как я это делаю каждый день вечером. Если бы вы, как говорите, прошли через эту дверь, кто-то изнутри должен был вам открыть, из будуара или из спальни. Но в этих двух комнатах не было никого… кроме меня и моей жены.
Шолмс вдруг согнулся, закрыв лицо руками, чтобы никто не заметил, как он покраснел. Как будто промелькнула какая-то яркая вспышка, ослепившая его. Ему внезапно стало не по себе. Вмиг все стало ясно, так с наступлением дня разом принимают четкие очертания маячившие в темноте предметы.
Алиса Демен была невиновна.
Алиса Демен невиновна. В этом и заключалась режущая глаза правда. Вот почему с самого первого дня, как только начал выстраивать против девушки ужасное обвинение, он чувствовал какую-то неловкость. Теперь все становилось понятным. Он знал. Достаточно одного лишь движения, и он сразу получит неопровержимое доказательство.
Шолмс поднял голову и, с минуту помедлив, самым естественным образом обернулся и взглянул на мадам д'Имблеваль.
Она была бледна той непривычной белизной, что заливает лицо в самые беспощадные минуты человеческой жизни. Руки, которые она пыталась куда-то спрятать, чуть заметно дрожали.
«Еще мгновение, — подумал Шолмс, — и она себя выдаст».
Тогда он встал между нею и мужем, охваченный желанием отвести страшную опасность, по его вине грозившую этим мужчине и женщине. Но, взглянув на барона, весь содрогнулся. То же внезапное озарение, ослепившее его минуту назад, читалось теперь на лице господина д'Имблеваля. Мозг его работал в том же направлении. Он, в свою очередь, тоже начал понимать! Он все понял…
Алиса Демен в отчаянии попыталась бороться с очевидной истиной:
— Вы правы, месье, я просто забыла… Я входила не здесь… Я прошла через вестибюль, потом по саду и с помощью лестницы…
Величайшая самоотверженность! Но она была уже напрасна. Слова звучали неискренне, голос был нетверд, и взгляд этого милого создания потерял свою ясность и искренность. Сраженная, опустила она глаза.
Настало жуткое молчание. Госпожа д'Имблеваль ждала, мертвенно-бледная, оцепенев от ужаса и тревоги. Барон, казалось, все еще боролся с собой, не решаясь поверить в крушение своего счастья.
Наконец он пробормотал:
— Говори!.. Объяснись…
— Мне нечего сказать тебе, мой бедный друг, — произнесла она очень тихо, с исказившимся от боли лицом.
— Но тогда… мадемуазель…
— Мадемуазель меня спасла… из преданности… любви… Она наговорила на себя…
— Спасла от чего? От кого?
— От этого человека.
— От Брессона?
— Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у одной подруги… и была настолько глупа, что послушалась его… О, ничего такого, что ты не мог бы простить… но были два письма… ты их увидишь… я выкупила их… ты знаешь как… О, сжалься надо мной… я так страдала!
— Ты! Ты, Сюзанна!
Он поднял сжатые кулаки, словно готовый ударить ее, убить. Но в тот же миг руки его опустились, и он снова прошептал:
— Ты, Сюзанна! Ты!.. Возможно ли это?
Запинаясь, она принялась рассказывать обычную грустную историю, свое приключение, а потом пробуждение от иллюзий, гнусность шантажиста, угрызения совести, безумную тревогу, сказала и о прекрасном поведении Алисы, как девушка, догадавшись о беде хозяйки, вырвала у нее признание, а потом написала Люпену и устроила эту кражу, чтобы спасти ее из когтей Брессона.
— Ты, Сюзанна, ты, — только и мог повторять господин д'Имблеваль, сраженный, согнувшись пополам, будто от удара. — Как ты могла?
Вечером того же дня пароход «Город Лондон», курсирующий между Кале и Дувром, тихо скользил по неподвижной водной глади. Темная ночь выдалась спокойной. Наверху, над кораблем в небе угадывались мирно плывущие тучи, а вокруг легкие клубы тумана отделяли его от бесконечного пространства, куда струился бледный свет луны и звезд.
Большинство пассажиров вернулось в каюты и салоны. Только некоторые, самые стойкие, все еще прогуливались по палубе или дремали в глубоких шезлонгах, накрывшись толстыми одеялами. То тут, то там время от времени мелькал огонек сигары, а тихое дуновение ветерка доносило шепот голосов, не решавшихся в торжественной тишине заговорить громко.
Один из пассажиров, прохаживавшийся широкими шагами вдоль бортовых сеток, остановился возле дамы, растянувшейся в шезлонге, вгляделся и, заметив, что она шевелится, тихо сказал:
— Я думал, вы спите, мадемуазель Алиса.
— Нет, нет, господин Шолмс, совсем не хочется спать. Я все думаю.
— О чем? Не будет ли нескромным задать вам такой вопрос?
— Я думала о госпоже д'Имблеваль. Должно быть, ей так грустно. Ведь жизнь ее разбита.
— Нет, что вы, — живо возразил он. — Ее вина не из тех, которые не прощают. Господин д'Имблеваль забудет об этой слабости. Когда мы уходили, он уже глядел на нее менее сурово.
— Может быть… Но это будет так не скоро… а она страдает.
— Вы очень ее любите?
— Очень. Это и дало мне силы улыбаться, когда я дрожала от страха, смотреть вам прямо в глаза, когда лучше было бы отвести взгляд.
— Вам жаль ее покидать?
— Очень жаль. Ведь у меня нет ни родных, ни друзей. У меня была только она.
— У вас будут еще друзья, — тронутый ее горем, сказал Шолмс. — Обещаю вам. У меня есть связи… влияние… уверяю вас, вы ни о чем не пожалеете.
— Может быть, но госпожи д'Имблеваль уже там не будет…
Больше они ни о чем не говорили. Херлок Шолмс сделал еще два-три круга по палубе и затем уселся возле своей попутчицы.
Завеса тумана понемногу начала рассеиваться, тучи в небе расступились. Засверкали звезды.
Шолмс вытащил трубку из кармана плаща, набил ее и попытался чиркнуть спичкой. Но одна за другой все четыре спички погасли, и он так и не смог прикурить. Спички кончились. Пришлось ему встать и обратиться к сидящему рядом господину:
— Не найдется ли у вас огня?
Тот вынул коробок, чиркнул. Заплясал язычок огня. В свете его Шолмс узнал Арсена Люпена.
Если бы англичанину удалось удержаться и не сделать неприметного движения, не отступить чуть-чуть, Люпен мог бы подумать, что Шолмсу было известно заранее его присутствие на борту. Сыщик прекрасно владел собой и с самым естественным видом протянул противнику руку:
— Рад видеть вас в добром здравии, господин Люпен.
— Браво! — воскликнул тот, восхищаясь подобным самообладанием.
— Браво? Почему?
— Как почему? Я вдруг, подобно призраку, появляюсь перед вами, после того как вы своими глазами видели мое падение в Сену, а вы из гордости, я бы даже сказал, истинно британской, необыкновенной гордости каким-то чудом смогли ни словом, ни жестом не выразить своего удивления. Так что повторяю, браво, это достойно восхищения!
— Это не достойно восхищения. По вашему падению с лодки я сразу увидел, что вы это сделали нарочно, и пуля капрала вас даже не задела.
— И все-таки уехали, даже не узнав, что со мною стало?
— Что с вами стало? Я и так это знал. Пятьсот человек на протяжении километра сторожили на обоих берегах. И если бы вы избежали смерти, то неминуемо попались бы им в лапы.
— И все-таки я здесь.
— Господин Люпен, в мире есть только два человека, имея дело с которыми я не удивлюсь ничему. Во-первых, это я, а во-вторых — вы.
Мир был заключен.
И если Шолмс, что-то затевая против Арсена Люпена, неизменно терпел поражение, если Люпен продолжал оставаться необычайным врагом, от поимки которого следовало окончательно отказаться, если из всех сражений ему каждый раз удавалось выйти победителем, то англичанин тем не менее в силу своего замечательного упорства смог отыскать еврейскую лампу, а еще раньше — голубой бриллиант. Возможно, на этот раз результаты оказались менее блестящими, особенно с точки зрения широкой публики, ведь Шолмсу пришлось скрыть обстоятельства, при которых была найдена еврейская лампа, и заявить, что ему неизвестно имя похитителя. Но в поединке двух людей, Люпена и Шолмса, сыщика и взломщика, невозможно было с уверенностью определить, кто победитель, а кто побежденный. Каждый из них в равной степени мог претендовать на победу.
И вот они любезно беседовали, как сложившие оружие враги, испытывая друг к другу заслуженное уважение.
По просьбе Шолмса Люпен рассказал о своем побеге.
— Если только это можно назвать побегом, — добавил он. — Все было так просто! Мои друзья были начеку, ведь мы условились встретиться, чтобы попытаться выловить еврейскую лампу. Так вот, добрых полчаса просидев под перевернутой лодкой, я воспользовался случаем, когда Фоленфан со своими людьми отправились искать мой труп у берегов, и выбрался на поверхность. Друзьям оставалось лишь подобрать меня, проезжая мимо на моторной лодке, и скрыться на глазах у изумленных пятисот зрителей, Ганимара и Фоленфана.
— Красиво, ничего не скажешь, — одобрил Шолмс. — Настоящая удача! А что вы собираетесь делать в Англии?
— Уладить некоторые дела с оплатой счетов. Совсем забыл, а как там господин д'Имблеваль?
— Теперь он знает все.
— Ах, дорогой мэтр, что я вам говорил? Зло уже не исправишь. Не лучше ли было предоставить мне действовать по своему усмотрению? Еще день или два, и я бы отнял у Брессона еврейскую лампу и побрякушки, отправил бы их д'Имблевалям, и эти славные люди счастливо зажили бы друг с другом. А вместо этого…
— Вместо этого, — усмехнулся Шолмс, — я спутал все карты и принес раздор в семью, которой вы протежировали.
— Да, Боже мой, протежировал! Нельзя же всю жизнь только воровать, обманывать и причинять зло!
— Значит, вы не против совершить и доброе дело?
— Когда есть время. И потом, мне это просто нравится. Довольно забавно, не правда ли, в этом деле я выступаю в роли доброго гения, а вы, напротив, злой дух, приносящий лишь слезы и отчаяние.
— Слезы? Какие слезы? — запротестовал англичанин.
— Ну как же? Семейная жизнь д'Имблевалей разбита, Алиса Демен плачет.
— Ей нельзя было там оставаться. Ганимар в конце концов напал бы на ее след, а через нее вышел бы на мадам д'Имблеваль.
— Совершенно согласен с этим, мэтр, но кто тут виноват?
Мимо них по палубе прошли двое, и Шолмс слегка изменившимся голосом спросил у Люпена:
— Вам известно, кто эти джентльмены?
— По-моему, один из них — капитан корабля.
— А второй?
— Не имею понятия.
— Это мистер Остин Жилетт. Он занимает в Англии такое же положение, как у вас господин Дюдуи, шеф Сюртэ.
— Что вы говорите? Какая удача! Не будете ли вы так любезны представить меня? Господин Дюдуи — один из моих добрых друзей, буду счастлив, если в числе их окажется и мистер Остин Жилетт.
Оба джентльмена показались снова.
— А если я поймаю вас на слове, господин Люпен? — произнес Шолмс, вставая.
И, схватив Люпена за запястье, сжал его руку мертвой хваткой.
— К чему так сильно, мэтр? Я и так готов пойти с вами.
Он и вправду послушно, без малейшего сопротивления шел за ним. Двое джентльменов удалялись.
Шолмс зашагал быстрее, буквально впиваясь ногтями в руку Люпена.
— Пошли… пошли… — глухо рычал он как в бреду, торопясь скорее покончить с этим. — Пошли… Быстрее!
Но вдруг резко остановился: за ними шла Алиса Демен.
— Что вам здесь надо, мадемуазель? Не ходите за нами!
Ему ответил сам Люпен:
— Обратите внимание, мэтр, мадемуазель идет за нами не совсем по своей воле. Я сжимаю ей руку почти с той же силой, как вы тащите мою.
— Но почему?
— Как почему? Ведь я обязательно хочу ее тоже представить. Роль мадемуазель Демен в деле о еврейской лампе гораздо значительнее моей. Сообщница Арсена Люпена, сообщница Брессона, она должна будет также рассказать и о приключении баронессы д'Имблеваль, ведь это так заинтересует правосудие! И таким образом вы доведете свое благое дело до конца, добрейший Шолмс.
Англичанин выпустил руку своего пленника. Люпен отпустил мадемуазель.
Так, друг против друга, они стояли молча несколько минут. Затем Шолмс вернулся на свое место. Люпен с девушкой тоже уселись обратно.
Настала гнетущая тишина. Потом Люпен сказал:
— Видите ли, мэтр, что бы с нами ни было, мы всегда останемся по разные стороны баррикад. Вы — с одного края, я — с другого. Можно здороваться, пожимать руки, даже беседовать, но между нами всегда будет пролегать пропасть. Навсегда вы останетесь сыщиком Херлоком Шолмсом, а я — взломщиком Арсеном Люпеном. И каждый раз Херлок Шолмс, пусть и помимо воли, пусть и некстати, но все равно будет покоряться инстинкту детектива, заставляющему бежать по следу взломщика, и пытаться посадить его. И каждый раз Арсен Люпен с душой взломщика будет стараться избежать когтей детектива и потешаться над ним, насколько позволят обстоятельства. А обстоятельства на этот раз еще как позволяют! Ха-ха-ха!
Послышался вдруг издевательский, злой и жестокий смех.
Потом, посерьезнев, Люпен склонился к девушке:
— Поверьте, мадемуазель, даже доведенный до последнего предела, я не выдал бы вас. Арсен Люпен никогда не предает, особенно тех, кого любит и кем восхищается. И позвольте сказать вам, что я люблю и восхищаюсь таким храбрым и милым человеком, как вы.
Вынув из бумажника визитную карточку, он разорвал ее надвое и, протянув девушке половинку, сказал почтительно и с волнением:
— Если господину Шолмсу не удастся преуспеть в том, что он собирается предпринять, зайдите к леди Стронборуг (адрес ее вы найдете без труда) и передайте этой даме половину карточки со словами «верная память». Леди Стронборуг станет преданной вам, как сестра.
— Спасибо, — ответила девушка, — завтра же пойду к ней.
— А теперь, мэтр, — удовлетворенно заключил Люпен с видом человека, выполнившего свой долг, — желаю вам спокойной ночи. Плыть нам еще час. Попробую воспользоваться этим.
И, растянувшись на скамье, скрестил руки под головой.
Небо раскрылось навстречу луне. Вокруг звезд и у кромки моря разливался ее бледный свет. И казалось, что лунный свет владел бесконечным пространством, в котором уже исчезали последние тучи.
От темного горизонта отделилась линия берегов. На палубу поднялись пассажиры. Стало многолюдно. Вот прошел мистер Остин Жилетт в сопровождении двоих, в которых Шолмс узнал агентов английской полиции.
А на скамейке спал Люпен…