Октябрь 1930 года выдался в Ленинграде на удивление теплым и сухим. Поутру редкие облака медленно выплывали из-за горизонта со стороны Финского залива, собирались в плотный бугристый вал, и казалось, что привычного для этой поры дождевого ненастья не миновать; но к обеду по-осеннему неяркое солнце превращалось из тусклой никелированной десятикопеечной монетки в тщательно начищенный медный пятак, тучи как-то незаметно, исподволь опускались все ниже и ниже к свинцово-серой глади залива, растворялись в нем, от чего он светлел, голубел и, в конечном итоге, трудно становилось отличать линию соприкосновения двух стихий – воздушной и водной.
В такой вот день, где-то около трех часов пополудни, старый дребезжащий трамвай, несмотря на свой почтенный возраст, лихо подкатил к конечной остановке, расположенной на самой что ни на есть окраине Ленинграда и, коротко звякнув, остановился. Единственный пассажир, любезно распрощавшись с кондуктором, молодящейся девицей лет под тридцать в вязаной фуфайке, спрыгнул со ступенек трамвая на щербатую брусчатку и зашагал по узкой улочке вдоль уже тронутых холодным дыханием осени палисадников.
Кондукторша долго провожала его взглядом, чему-то улыбаясь, затем вздохнула с явным сожалением и, вынув бутерброд с сыром, принялась задумчиво жевать, углубившись в свои мысли.
Тем временем пассажир петлял по переулкам окраины, часто посматривая на измятый бумажный листок – похоже что-то разыскивал. Лицо его, обветренное, загорелое, с белой полоской шрама на подбородке, было взволнованно-настороженным; серые с голубинкой глаза, быстрые и молодые, несмотря на возраст хозяина, которому явно перевалило далеко за сорок, сосредоточенно всматривались в вырисованные белой краской номера на заборах; крепко сбитая, коренастая фигура его, затянутая в новый суконный френч полувоенного образца, выражала ту зрелую мужскую силу и уверенность, которая отличает людей бывалых, много повидавших и попутешествовавших на своем веку, от засидевшихся в мягких удобных креслах ответственных и полуответственных обывателей мужского пола; крепкие ноги, обутые в хромовые сапоги, ступали легко, мягко, и без особых усилий несли литое, упругое тело.
Алеша Малахов, высокий и по-юношески гибкий парень, сидит на кухне и с увлечением читает Майн Рида. Впрочем, в его возрасте, весной ему исполнилось шестнадцать, это было неудивительно: кого в юные годы не манили дальние страны, кому не хотелось быть сильным и бесстрашным первопроходцем, защищать угнетенных и порабощенных? Но если бы кто-нибудь, не знакомый с Алешей, заглянул через плечо юноши, то, пожалуй, мог опешить: книга в добротном темно-зеленом переплете была на английском, и, судя по беглости чтения, этот язык он знал в совершенстве.
Еще большее удивление и восхищение, случись кому сойтись с Алешей Малаховым поближе, можно было испытать, узнав, что он так же свободно владеет французским и немецким.
Нельзя сказать, что Алеша был полиглотом. Например, английский язык ему на первых порах давался с трудом, чего нельзя сказать об остальных двух: на французском он начал говорить почти с пеленок, а немецкий выучил погодя, годам к десяти. Пожалуй, если б не мать, которая знала пять европейских языков и работала переводчицей Торговой палаты, английским Алеша заниматься не стал бы. Но мать, с виду хрупкая и слабая, обладала железной волей, и пришлось ему скрепя сердце корпеть по вечерам и в выходные дни над учебниками, спрягая глаголы и до ломоты в языке отрабатывая правильное произношение.
В небольшой, но уютный домик с палисадником на окраине Ленинграда они переселились в конце двадцать девятого года. Из разговора матери с бабушкой Анастасией, нечаянно подслушанного Алешей в детстве, он узнал, что до революции их семья жила в большом красивом доме неподалеку от центра города и что там теперь детский приют; что в восемнадцатом в том доме располагался штаб анархистов, которые вытолкали мать на улицу в одном пальто, а все семейные документы и фотографии сожгли в камине. Впрочем, этот разговор по прошествии времени стал казаться Алеше сновидением, тем более, что однажды он попытался расспросить мать об этом поподробнее, и она посоветовала, смеясь, не читать на ночь тоненьких книжиц в обтрепанных бумажных переплетах, где рассказывалось об "удивительных, невероятных, смертельно-опасных" приключениях знаменитого американского сыщика Ната Пинкертона, и которые он вымаливал у знакомого букиниста.
До двадцать второго года они жили вместе с бабушкой Анастасией, которая сама снимала комнату у одной из своих подруг в деревне: ее дом сожгли в семнадцатом мародеры. После смерти бабушки они возвратились в Петроград, где семь лет прожили в коммунальной квартире, которую дали матери, так как она поступила работать секретарем-машинисткой в какую-то контору. Что собой представляла эта контора, Алешу тогда не интересовало. Его больше волновал скудный паек, который мать приносила домой каждую субботу. В качестве машинистки мать пробыла недолго – уже в двадцать пятом ее приняли в Торговую палату. И вот год назад умерла дальняя родственница бабушки Анастасии, которая завещала им этот домик на окраине, куда они и не замедлили перебраться…
Алеша, не глядя, нащупал чашку с уже успевшим остыть чаем, отхлебнул глоток, перевернул очередную страницу… И в это время кто-то постучал в дверь. Мельком взглянув на старые ходики, у которых вместо гири висел амбарный замок, Алеша в удивлении передернул плечами: кто бы это мог быть? Если мать, то он, кажется, дверь на засов не закрывал, а больше никто к ним не хаживал – немногочисленные знакомые и друзья, как его, так и матери, жили на другом конце города и навещали их очень редко, да и то в основном по праздникам, а новыми они еще не успели обзавестись, потому что мать, сколько ее помнил Алеша, отличалась замкнутым характером, с людьми сходилась очень трудно и старательно избегала шумного общества.
– Входите, там не заперто! – чуть помедлив, уже на повторный стук отозвался Алеша, быстрым движением поправив свои густые черные кудри.
Дверь отворилась, и через порог ступил уже знакомый нам пассажир трамвая. Алеша, с удивлением хмуря густые черные брови, почти сросшиеся на переносице, воззрился на него и встал из-за стола.
– Извините… вы к кому? – спросил он, силясь вспомнить, знакомо ли ему это круглое добродушное лицо с небольшими, аккуратно подстриженными усами; но, похоже, он его видел впервые.
– Кхм… – смущенно прокашлялся незнакомец. – Малаховы… здесь живут?
– Да-а… – протянул в недоумении Алеша. – Но если вы к маме, то ее сегодня, наверное, не будет, она в командировке.
– Послушай… – незнакомец приглядывался к юноше, видно было, что он волнуется. – Ты Алеша… Алексей Владимирович?
– Алексей Владимирович, – запнулся в растерянности Алеша – еще никто никогда не называл его по отчеству.
– Алеша… – незнакомец выронил объемистый портфель, который держал в руках, порывисто шагнул к юноше, обнял за плечи, крепко прижал к груди, затем отстранил и, любовно глядя в большие зеленые глаза Алеши, опять заговорил негромко, словно сам с собой: – Ну да, конечно, Алеша… Алексей… И ямочка на подбородке, как у Володи. И родинка на левой щеке… Вылитый отец… Эх, не дожил!
Глаза незнакомца вдруг увлажнились, затуманились слезой.
– Ты, это, не обращай внимания, сынок… – быстро отвернувшись, он провел широкой огрубевшей ладонью по лицу.
– Вы… вы знали отца?! – голос Алеши неожиданно почти сорвался на крик. – Вы знали?!..
– Мы были друзьями, Алеша, – справившись с волнением, ответил незнакомец. – Да, – спохватился он, – я ведь тебе, так сказать, не представился. Моя фамилия Петухов, Василий Емельянович. А вообще зови меня просто дядя Василий. Договорились?
Алеша кивнул, не в состоянии вымолвить слово. Он не мог поверить своим глазам, все происходившее казалось настолько нереальным, что ему захотелось ущипнуть себя: не спит ли? Этот незнакомый мужчина – друг его отца!
Алеша не видел отца даже на фотографии. Мать об отце не вспоминала никогда, по крайней мере, в присутствии сына. Когда приставал к ней с расспросами, отвечала коротко и неохотно: погиб на войне. И все. Никаких подробностей, будто она знала о своем муже только понаслышке. Если же Алеша становился чересчур настойчивым в своем желании выведать об отце хоть что-нибудь, лицо матери становилось мертвенно-бледным, она резко обрывала его и надолго уходила из дому. А после, ночью, если ему случалось проснуться, он слышал ее плач – тихий, безысходный, до самой утренней зари. Однажды утром ее забрала карета "скорой помощи" – что-то случилось с сердцем. И с той поры Алеша никогда об отце даже не заикался: не по-детски самостоятельный, он понял, что здесь кроется какая-то тайна, о которой матери не стоит напоминать. Так разговоры об отце в семье стали запретной темой.
Но теперь, когда в их доме появился человек, который хорошо знал отца, его друг, Алешу словно прорвало: вопрос следовал за вопросом: кто? когда? где?
– Погодь, погодь, Алеша, – взмолился Петухов. – Ты меня с дорожки хоть чаем угости.
– Извините, я сейчас! – метнулся Алеша к примусу.
А Василий Емельянович принялся тем временем выкладывать на широкий кухонный стол содержимое своего огромного портфеля: пакеты с колбасой, красную рыбу, зернистую икру в стеклянных банках, конфеты, шоколад, тонкие пластины темно-коричневого вяленого мяса, какие-то коробки и металлические банки с иностранными наклейками…
– Угощайся, сынок! У вас тут с харчами, поди, не густо. Оно и видно – больно ты худ, Алеша. Но мосластый. Широка кость, как у бати. Ну а то, что отощал, дело поправимое. Была бы стать крепка, да кровь – не прокисший квас…
Петухов пил чай вприкуску, изредка тихо крякая от удовольствия. Алеша к подаркам даже не притронулся – сидел, словно на иголках, с нетерпением ожидал, когда дорогой гость насытится, чтобы поговорить об отце.
– Спасибо, Алеша, – Петухов достал папиросы. – Закурить у тебя тут можно? Ну и добро…
Прикурив, Петухов надолго задумался, видимо, вспоминал, глядя на Алешу, вздыхая. Затем начал тихо, не спеша:
– Бежали мы с твоим отцом с каторги вместе в пятнадцатом…
Алеша слушал, широко раскрыв глаза. Он – сын графа Воронцова-Вельяминова! Его отец – подполковник царской армии! Каторга… Побег… Якутия и Колыма… Восточно-Сибирское море… Американский коммерсант Олаф Свенсон… Старатели… Золото…
– В двадцать третьем партия направила меня в Колымский район… Город Нижнеколымск… Отец…
– Вздернули старатели гада, звали его Делибаш. Спасти я пытался этого Иуду – не знал, что он убил твоего отца. Из-за угла стрелял, подлая его душа. Оно, конечно, не по закону, без суда и следствия с ним так обошлись, да только вернись теперь тот час, я бы его и сам… своею рукой… Эх, Алеша, каким человеком был твой отец! – голос Петухова дрогнул.
Василий Емельянович снова закурил, затем достал из кармана френча сверток и протянул его Алеше.
– Вот возьми. Память об отце. Умирая, он просил разыскать тебя и передать эти часы, кольцо и портмоне. Там внутри записка. Дописать не успел…
"Сынок, Алешенька! Прощай и прости меня за все. Будь счастлив. Ключ…" На этом записка обрывалась. Кроме записки, в портмоне лежал плотный кусок картона, тщательно завернутый в лоскут просмоленного шелка.
Алеша, тая слезы, долго всматривался в план какой-то местности, прорисованной черной китайской тушью на картоне: прочитал он и надпись с обратной стороны: "И сказал Господь: "Пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего в землю, которую я тебе укажу". Гр. В. В-В.".
Значит, он – Алексей Воронцов-Вельяминов… Графский сын… Дворянин… Алеша, прикусив губу, метнул быстрый взгляд на комсомольский значок, прикрепленный к лацкану пиджака, который он, придя из школы, повесил на спинку стула, и потупился. Лицо его вдруг побледнело, над верхней губой проступили мелкие капельки пота. Петухов заметил его состояние и встревожился:
– Что с тобой, Алеша? Тебе плохо?
Алеша не отвечал. Не будь рядом Василия Емельяновича, он, пожалуй, впервые в жизни разрыдался бы – дворянский сын, белая кость! И – комсомолец…
– Постой, постой… – Петухов наморщил лоб, собираясь с мыслями. – Разве… разве тебе мать об отце ничего не рассказывала?
Алеша по-прежнему молчал, только голову склонил еще ниже.
– Та-ак… Ну и дела… – Петухов начал кое-что соображать. – Малахов, Малахов… Вот оно, значит, что… А я сдуру, не подумав, со своими откровениями… – он нахмурился; лицо его вдруг стало жестким и немного виноватым.
Глядя на поникшего юношу, Василий Емельянович почувствовал угрызения совести. Он только теперь начал понимать, какую бурю в еще не зрелой юной душе вызвал. Но как поправить положение, не знал…
Мать приехала к вечеру следующего дня: Петухов не стал ее дожидаться, он торопился на поезд – опять уезжал на Крайний Север. Прощание получилось тягостным; оба чувствовали себя почему-то скованно, неловко. Алеша проводил гостя к трамвайной остановке, где неожиданно для Петухова расцеловал его. Порыв юноши растрогал старого большевика до слез; они договорились писать друг другу.
Тонкая, высокая фигура юноши, чем-то напоминающая Петухову одинокую лиственницу на макушке сопки, невесть как забравшуюся туда и теперь обдуваемую всеми ветрами, уже давно исчезла за поворотом, а Василий Емельянович все еще стоял у заднего окна трамвая, задумчиво и отрешенно глядя на убегающие полоски трамвайных рельсов. Он ощущал непривычную для него душевную опустошенность: вместо удовлетворения от сознания честно выполненного долга перед памятью погибшего друга Петухов вдруг почувствовал себя виноватым. Но спроси его кто-нибудь в этот момент почему, он ответить не смог бы…
Вещи отца мать заметила сразу, как только переступила порог комнаты – Алеша положил их на виду посреди письменного стола. С вдруг застывшим лицом она подошла к сыну, словно боясь обжечься, протянула руку, взяла обручальное кольцо, прижала его к груди и, теряя сознание, беззвучно упала Алеше на руки…
Букет полуувядших роз сиротливо торчал в стеклянной банке из-под вишневого компота. На кушетке лежал небритый капитан Савин и, бездумно уставившись в потолок, страдал: последняя, довольно продолжительная командировка в Москву окончательно разрушила робкие попытки Бориса покончить с холостяцким образом жизни. А если короче – о, эти коварные женщины! – Наташка вышла замуж, даже не позаботившись известить его о таком важном социальном свершении.
И когда он субботним вечером, едва отряхнув дорожную пыль и побрившись как никогда тщательно, появился у порога ее квартиры с многострадальным букетом роз, из-за которого ему пришлось объездить пол-Москвы, и, изобразив на лице улыбку, позвонил, дверь открыл широкоплечий, спортивного вида малый и ехидно осведомился: "Вы к кому? К Наташе? Простите, вы Савин? Вот и хорошо. Знаете, Наташа, моя жена, просила вам передать, что ее нет дома". "А когда будет?" – сдуру ляпнул ошеломленный капитан, которому в этот момент неожиданно изменила вся его профессиональная проницательность. "Для вас никогда…" – с легким сожалением, как на умственно недоразвитого, посмотрел на него удачливый соперник и плотно прикрыл дверь квартиры.
Букет Савин не выбросил. Неизвестно почему. Принес в свою крохотную комнатушку и даже поставил в банку с водой. Как монумент своей глупости и фатального невезения – утешал себя, глядя на прихваченные морозом лепестки.
В управление не звонил, ночью выпил чашек десять круто заваренного чаю, уснул только под утро.
Проснувшись, подкрепился банкой тушенки, невесть какими судьбами завалявшейся в холодильнике, погрыз закаменевший сухарик и снова забрался на кушетку…
В дверь постучали настойчиво и сильно – звонок сломался года два назад, и Савин, уходя на работу, клятвенно обещал себе почти каждый день, что уж сегодня вечером он починит его обязательно.
"А вдруг Наташка!" – словно ветром сдуло Савина с постели, и он заячьим скоком заметался по комнате, запихивая подальше от глаз разбросанные вещи. Смахнул в мусорное ведро остатки завтрака и, на ходу застегивая рубаху, подошел к двери.
– Сейчас! Открываю…
– Силен поспать… Здоров. С приездом, – затопал унтами на пороге, стряхивая снег, КаВэ Мышкин.
– А-а, это ты… – разочарованно сник Савин. – Привет… Проходи.
– Что, не рад?
– Почему, рад… – вяло пожал ему руку Савин. – Как узнал?
– Земля слухом полнится… – Мышкин покопался в кармане полушубка и положил на стол большую пачку индийского чая. – По случаю приезда скромный подарок… Перекусить найдется?
– А кто его знает. Сухари, кажется, есть. И сахар.
– Подходит. У меня тут еще кое-что имеется… – вытащил из-за пазухи сверток. – Вяленый хариус… Подкрепившись, Мышкин похлопал Савина по плечу:;
– Не горюй, Боря. Все что ни есть – к лучшему.
– Ты о чем?
– Да ладно, не темни. В райотделе уже в курсе… Неплохая девка Наташка, но знать не судьба тебе с нею.
– Иди ты!.. Судьба, не судьба… Гадатель нашелся. Сам разберусь, что к чему.
– Не горячись, Боря. Поздно уже разбираться. Что, морду бить ему пойдешь? Он-то при чем?..
– Послушай, Костя, имею я право хоть в этом случае быть не милиционером, а простым человеком, мужчиной?! Да не полезу я в драку, можешь не сомневаться. Если, конечно, не придется сдачи дать… А вот с Наташкой я должен поговорить, обязательно должен!
– Как хочешь, дело твое. Только о чем ты будешь говорить? Просить, чтобы вернулась к тебе?
– Не знаю… Просить не буду… Просто поговорить хочу.
– Ну-ну, давай… Как рыбка? Хороша, ничего не скажешь. Между прочим, Саша Кудрявцев угостил. Он и для тебя припас – осенью путину ты по столицам прокатал… Слушай, Борька, а как там наши дела? Что нового привез?
– Долгий разговор… А, в общем-то, дело дрянь.
– "Хоронить" придется?
– Не знаю. Что шеф скажет.
– Ну а твое мнение?
– Не хотелось бы… Да вот беда – не знаю теперь, с какой стороны к этому делу подступиться. Все настолько запуталось и осложнилось, что просвета никакого не видно. Впрочем, возьми папку – вон там в столе, ознакомься с последними данными.
Пока Мышкин, устроившись на кушетке, занимался бумагами, Савин побрился, переоделся в свежую рубашку и подмел в комнате.
– Значит, Христофоров-Раджа "лег на дно"?
– Похоже. Всесоюзный розыск объявили, но пока безрезультатно. Ребята из МУРа сейчас его связи отрабатывают, да, боюсь, толку из этого будет мало – хитер, старый лис, – Савин присел рядом с Мышкиным.
– А как с шифровкой?
– Никак. Отыскали только источник, откуда взято изречение. Да вот сам смотри: Бытие, первая книга Ветхого завета. Двенадцатая глава. Жизнеописание праотца Авраама и его жены Сарры. Читай, здесь полный текст…
– "И сказал Господь: "Пойди из земли твоей, от родства твоего в землю, которую я укажу тебе; и я произведу от тебя великий народ и благословлю тебя, и возвеличу имя твое, и будешь ты в благословении, и злословящи тебя прокляну, и благословятся в тебе все племена земные". Уф… – Мышкин перевел дух. – Красиво говорил бог Элогим бедному Аврааму…
– Интересно, что хотел сказать тот, кто преподнес нам эту загадку?
– Послушай, Савин, а что если это не шифровка?
– Как это не шифровка? Ты сомневаешься в этом?
– Не то чтобы сомневаюсь, но предпосылки к этому есть. Суди сам: над этим текстом работают лучшие шифровальщики уже не одну неделю – все впустую. Неужели граф Воронцов-Вельяминов – если это и впрямь его вещи – был такой дока по части шифров? Да еще в те времена, когда шифровальное дело было, образно выражаясь, в колыбели?
– Ну не скажи, Костя. Методика шифровального дела, разработанная русским Генштабом перед первой мировой войной, считается по сей день одной из лучших.
– Не спорю. Но в нашем случае это еще требуется доказать. А то мне кажется, что мы в трех соснах заблудились… Впрочем, Боря, давай пока оставим в покое твои московские изыскания. У меня тут кое-что есть и довольно интересное.
– Очередная загадка? – хмуро поинтересовался Савин, складывая бумаги в папку.
– Нет, просто стоящий шанс покончить со всеми загадками по этому делу.
– Блажен, кто верует…
– Боря, я тебя не узнаю. Где твой хваленый оптимизм?
– Взрослею, Костя. А значит, по пути в мир потусторонний шишки набиваю. А это, представь себе, больно даже оптимисту.
– Спасибо за откровенность. Понял. Может, оставим на завтра?
– Да чего там, продолжай…
– Ты помнишь дело Нальгиева?
– Нальгиева? Нальгиева… Что-то не припомню.
– Впрочем, ничего удивительного. Он проходил по линии ОБХСС. Лет семь назад. Скупка золота. В подробностях сам покопаешься, это не суть важно, по-моему. А важно другое: в этом деле фигурировал некий Скапчинский, зубной техник. Неплохой специалист своего дела – я имею в виду не торговлю золотишком. Эдакий симпатичный дедок, но, несмотря на преклонный возраст, – любитель острых ощущений и дензнаков…
– На надгробие собирает?
– Сие суду он не соизволил объяснить. Списали на старческий маразм. Но срок он, естественно, схлопотал. Правда, учитывая его душевное и физическое состояние и первую судимость (что с его "способностями" – посмотришь в деле – весьма странно и подозрительно), дали ему по минимуму.
– Слушай, Костя, давай ближе к делу. Какое отношение имеет этот… Собчинский…
– Скапчинский…
– Дедушка Скапчинский к убийству?
– Я не сказал, что он имеет отношение к убийству. А вот то, что потерпевшему золотую вставную челюсть изготовил именно Скапчинский, могу поручиться, чем хочешь.
– Фантазируешь?
– Не подвержен.
– Хо-хо, Костя, старо предание…
– Ну ладно-ладно, бывает иногда, грешен, но не в этом случае.
– Верю, только не падай на колени. Давай его величество факт.
– Читай. Из облуправления. Аппаратура у них сейчас новейшая, вот я и отправил на всякий случай перепроверить данные экспресс-анализа по вставной челюсти убитого. И вот результат: найденный у Скапчинского при обыске золотой сплав идентичен материалу зубов потерпевшего.
– Это уже серьезно, дружище… Вот так новость! Неужели след?
– Не знаю, не знаю… Вообще-то я предполагал нечто подобное. Помнишь, я тебе говорил, что челюсть изготовил незаурядный мастер? Так вот, в свое время по просьбе ОБХСС я занимался клиентами Скапчинского на предмет определения, чьи руки поработали над нелегально изготовленными зубными протезами из золота, потому как дедок упрямо отрицал свою причастность к этому. И теперь, сравнив материалы тех лет с нашими, могу со всей ответственностью заявить: вставная челюсть потерпевшего – его работа. Официальное заключение я уже подготовил, завтра получишь.
– Спасибо, Костя!
– Да брось, Боря, работа такая.
После ухода Мышкина капитан долго стоял у трюмо – единственной стоящей вещи непритязательного интерьера его холостяцкой квартиры, подарка Наташки ко дню рождения. Высокий парень с не по уставу длинными волосами темно-каштанового цвета и правильными чертами смуглого, чуть скуластого лица грустно смотрел карими глазами на Савина. Судя по морщинам, избороздившим лоб, он был явно расстроен и опечален. Чтобы подбодрить его, капитан изобразил гримасу из набора трагедийных масок, тяжело вздохнул и отправился по соседям-сослуживцам в поисках масла, чтобы поджарить картошку, которую собирался взять взаймы. Сухари к чаю у него были.
Воздух был горяч, упруг; хлопья сажи вперемешку с пылью кружились над окопами; небольшая деревенька позади догорала. Вернее, догорали развалины – то, что осталось от вчерашнего артобстрела. Только колокольня старинной церквушки, на месте которой теперь чернела воронка, обнесенная валом из битого кирпича и вывороченных взрывом гранитных глыб фундамента, все еще высилась над скорбным пепелищем, закопченная, изгрызенная осколками, невесть каким чудом устоявшая под бешеным разгулом стальной стихии.
– Командир! Товарищ лейтенант!
Алексей Малахов покрутил головой, стараясь унять неумолчный шум в ушах и, стряхнув рассыпчатые комья земли, медленно встал на четвереньки.
– Командир… – по траншее, пригнувшись, спешил к нему ефрейтор Никашкин – маленький, юркий и улыбчивый.
– Во шандарахнуло… – помог Алексею перебраться под защиту уцелевшего бруствера. – Снарядов не жалеет, паразит. Выковыривает нас, как лиса сусликов, – отцепил флягу с водой, протянул лейтенанту. – Хлебните чуток. Не ранило?
Алексей припал сухим ртом к горлышку, отпил немного, вернул флягу Никашкину.
– Цел… – пощупал левую ногу, поморщился – саднило, видно, чем-то ушибло при взрыве.
Рота, в которой Малахов командовал взводом, вторые сутки держала оборону возле деревушки, защищая правый фланг стрелкового полка. Линия окопов и траншей упиралась одним концом в неглубокую илистую речку, противоположный берег которой представлял собой поросшее осокой и камышами непроходимое болото с редкими кучками деревьев, разбросанных до самого горизонта в полном беспорядке; левый фланг оборонительных рубежей полка располагался в редколесье, которое оканчивалось яром с обрывистыми склонами. На штабном языке – полк прикрывал танкоопасное направление, и потому приказ командира дивизии, в распоряжение которого высшее командование, вместо ожидаемых после слезных запросов трех-четырех противотанковых батарей, предоставило резервный стрелковый полк, почти сплошь укомплектованный необстрелянными новобранцами, был категоричен и недвусмыслен: стоять насмерть, но не пропустить танки противника к железнодорожному узлу километрах в двадцати от деревеньки, где в это время полным ходом шла эвакуация рабочих и оборудования военного завода. Стоять, пока не будет получено распоряжение отойти на следующий оборонительный рубеж, который теперь спешно оборудовали саперы и добровольцы из местного населения.
Эти двое суток для обороняющихся прошли на удивление спокойно, если не считать одной бомбежки, двух арт-налетов – вчерашнего, вскоре после обеда, и сегодняшнего, который начался с истинно немецкой педантичностью, минута в минуту опять-таки пополудни, как в прошлый раз, – и двух атак пехоты, которые они отбили с большим уроном для врага. Видимо, что-то не заладилось в немецкой военной машине – ожидаемых танков пока не было, чему многие бойцы втайне радовались: что ни говори, а уж лучше огненный шквал орудий, к которому успели привыкнуть, чем впервые встретиться лицом к лицу с бронированными чудищами, о которых новобранцы были немало наслышаны от бывалых бойцов.
– Сейчас попрут, – Никашкин осторожно приподнялся над бруствером.
– Фрицы, они порядок любят: покропили стальным дождичком, пора и с кузовком за грибочками…
Алексей невольно улыбнулся – он уже не удивлялся шуточкам Никашкина, которые на первых порах принимал за браваду; ефрейтор и в бою посмеивался, только глаза его загорались, как у хищной ласки. Он чем-то и походил на эту зверюшку – стремительными, ловкими движениями, молниеносной реакцией и удивительным бесстрашием. Во время атак Никашкин, словно маленький вихрь, метался между бойцами своего отделения, успевая подбодрить новичков очередной шуткой, подсказать, как поприцельнее вести огонь, при этом и сам стрелял, казалось, не переставая. А уж это ефрейтор умел делать отменно, сливаясь в одно целое с автоматом, который он добыл невесть каким образом при формировании полка (у остальных красноармейцев были видавшие виды трехлинейки), Никашкин бил короткими смачными очередями так, что почти ни одна пуля не пропала зря.
Войну Никашкин встретил на границе. Когда от заставы остались развалины, вынес на плечах тяжело раненного политрука в так называемый тыл – добрался к наспех сколоченной части из бывших пограничников, которая, не успев принять бой, оказалась в окружении. Больше месяца часть пробивалась к линии фронта, наводя панику на гитлеровцев своими стремительными, неожиданными ударами, после которых растворялась в лесах, просачиваясь под носом у карательных отрядов СС, охотившихся за пограничниками.
При переходе линии фронта Никашкин был ранен, но в госпитале долго не задержался – не потому, что вылечился, а просто сбежал. Долго мытарился по кабинетам тылового начальства, просился опять к своим, пограничникам, но впустую: то ли часть расформировали, то ли отправили выполнять какое-нибудь спецзадание, учитывая уже немалый боевой опыт бойцов, – так ефрейтор и не узнал о судьбе своих боевых товарищей. В конце концов его едва не под конвоем препроводили в резервный полк, где и дали отделение молодых, необстрелянных солдат. Поговаривали, что где-то в штабе на него лежит наградной лист; медаль или орден – никто толком не знал, но Никашкин только беспечно, со смешочками отмахивался: дело наживное, не к спеху…
Наконец Алексей окончательно пришел в себя, поднялся на ноги и встал рядом с Никашкиным.
– Как ребята? – спросил ефрейтора.
– Орлы. Держатся, – беззаботно ответил тот, внимательно прислушиваясь к обманчивой тишине, которая воцарилась после артналета.
– Убитые во взводе есть?
– Бог миловал. У пятерых ранения, да и то курам на смех – царапины, – вдруг рассмеялся. – Один только Бирюков схлопотал посерьезней в… общем, в "тыл". Ничего, оружие держит, стоять может, а посидеть в ближайшем будущем не придется, фрицы не дадут…
И вдруг умолк на полуслове, нахмурился. Алексей удивился было этой перемене, но в следующий миг понял ее причину: из-за пригорка, который щетинился позади немецких окопов унылым, искромсанным пулями редколесьем и который скрывал неглубокую лощину, послышался гул. Он нарастал, усиливался, постепенно наполняя изрытое воронками пространство впереди окопов; казалось, воздух пришел в движение, завибрировал, отчего земная твердь дрогнула, заходила под ногами ходуном, начала стекать в траншею струйками распушенного солдатскими лопатами и осенним суховеем чернозема.
– Танки… – голос Никашкина, немного осипший, а из-за этого необычно тихий, слегка дрогнул. – Дождались, маму их немецкую… – завернул круто.
– Дождались… – Алексей, стряхнув внезапно вспотевшей ладонью застрявшие в волосах стебельки травы и земляную крошку, надел каску.
– Ничего, выдюжим, – попытался бодро улыбнуться Никашкин, но улыбка не вышла. – Который раз встречаюсь с ними, а вот привыкнуть никак не могу – вдруг пожаловался Малахову. – И не боязно вроде, а внутри холодок… Надо к ребятам, командир. Им-то каково – впервые…
– Пошли! – и Алексей, не оглядываясь на ефрейтора, в полный рост побежал по траншее.
Танки, выползая из лощины по одному, вскоре миновали немецкие окопы и, разворачиваясь веером, двинулись к боевым порядкам роты; вслед за ними высыпали и фашистские солдаты, до поры до времени стараясь укрыться за их толстыми бронированными туловищами.
– Приготовить гранаты! – скомандовал Малахов. Пехотинцы, которые до этого, как завороженные, в полной неподвижности наблюдали за танками, засуетились, потянулись к подсумкам, к выдолбленным в стенах окопов нишам и принялись доставать оттуда гранаты и бутылки с зажигательной смесью.
– Спокойней, ребятки, спокойней! – голос Никашкина снова обрел звонкость. – Ты что, трактор никогда не видел? – подскочил к молоденькому бойцу, который никак не могу вставить дрожащими руками запал в гнездо. – Ну нацеплял на него фриц пушек и пулеметов – что с того? Больше шума, чем толку. Подожди, пока подползет поближе, да зажигалку ему в зубы – запылает как миленький. Главное – не торопись. Затаился – и жди. Дошло? То-то…
– Никашкин! – позвал его Малахов.
– Здесь я! – ефрейтор подскочил к лейтенанту.
– Возьми двух бойцов и пулеметчика. Нужно отрезать пехоту от танков. Пройдешь незаметно со стороны реки под прикрытием берега вон к тому пригорку. Понял?
– Так точно! Сделаю в лучшем виде.
– Поторапливайтесь – времени уже в обрез.
– Есть! – Никашкин убежал.
Томительно тянулись последние минуты. А танки подкрадывались неторопливо, раскачиваясь, на ухабах и воронках, с уверенностью сытого хищника, который, перед тем как вонзить свои клыки в тело очередной жертвы, смакует ожидание неизбежной агонии предназначенной к закланию добычи: уж, наверное, высмотрели немецкие корректировщики с высоты, что противотанковых пушек на позициях роты нет и в помине – "рама" зудела над головой с утра до ночи.
"Эх, людей маловато! – окинув взглядом позиции роты, вздохнул Малахов. – Но ничего, лишь бы не дрогнули, не ударились в панику. Тогда конец…".
Удивительное дело: страха, который помимо воли зашевелился где-то в глубине души при виде танков скользким, холодным червем и который он изо всех сил старался скрыть от своих бойцов, а особенно от Никашкина, как не бывало. И не только потому, что доводилось ему встречаться с танками в боях еще в финскую войну – правда, там они были и оснащены похуже, да и броня потоньше, чем у немецких, – а больше потому, что им овладел злой азарт, который заглушил все остальные чувства. Боязни за свою жизнь он сейчас совершенно не ощущал; глядя на неуклюжие стальные махины, Алексей исступленно шептал побелевшими губами: "Ну быстрее же, быстрее…" – и судорожно тискал рукоятку противотанковой гранаты.
Впереди вздыбились черные, рвущиеся к небу султаны вывороченной земли: ударили танковые пушки; теперь, выбравшись на простор, танки прибавили ходу.
Снова сверкнули оранжевыми огоньками стволы пушек, и снаряды, взвыв, со свистом и грохотом врезались в землю где-то позади позиций.
– В "вилку" берут! – испуганно вскричал кто-то из бойцов; еще чей-то голос принялся ему вторить, но тут же растворился, захлебнулся в громыхающей лавине стали и огня, которая обрушилась на окопы.
И следующий залп был не менее точен; земля вдруг стала жесткой, чужой: она рвалась из-под ног, пучилась, пытаясь вытолкнуть наружу под огненный шквал слабые, беззащитные человеческие тела.
– Бра…а…цы! А-а-а! – крик заглушил рокочущее эхо; ужас, смертельный страх вырвался из этих булькающих, ломких звуков, вонзился занозой в дрогнувшие сердца.
Холодея, Алексей увидел, как из окопов соседнего второго взвода выметнулась нелепая и, возможно, в другое время смешная фигурка солдата и, не в такт размахивая руками, побежала в сторону деревеньки. За нею вторая, третья…
– Стоя-а-ать!!! – закричал что было мочи Алексей, бросаясь к своим бойцам. – Не высовываться! Перестреляют к чертовой матери всех! Приготовить зажигательные!..
Малахов выкрикивал еще что-то, сознавая, что таких команд не найдешь ни в одном уставе – сплошная нелепица, но замолчать было нельзя; только так он мог удержать солдат от непоправимого – от панического бегства с позиций под огонь пушек и пулеметов врага.
Краем глаза он заметил, как наперерез бегущим выскочил взводный, розовощекий и курносый лейтенант Гусаков, совсем еще юный, только из училища, и такой же неопытный, как и его подчиненные. Он тоже что-то кричал, размахивая пистолетом; что – Алексей, конечно, не мог услышать.
Но вот Гусаков пальнул вверх раз, второй, третий; наконец с отчаянной решимостью он вытянул руку с пистолетом вперед и выстрелил вслед первому паникеру, который, путаясь со страху в полах шинели, не успел отбежать достаточно далеко; тот упал. Бежавшие за ним остановились в растерянности; Гусаков догнал их, схватил одного за рукав и потащил за собой к окопам, за ним потянулись и остальные, все убыстряя бег.
"Успели… – с облегчением вздохнул Малахов, бессильно привалившись к брустверу. – Фу-у… Успели…". Залпы взорвали землю в глубине обороны на пустыре – немецкие наводчики поторопились, взяли прицел чересчур высоко; бойцы Гусакова в это время уже были в укрытиях.
Зачастили автоматы немецких пехотинцев: пользуясь паникой и неразберихой в боевых порядках красноармейцев, они осмелели и рассыпались цепью.
"Где же Никашкин? Почему он молчит? Что случилось?" – встревоженно думал Малахов, поглядывая на часы. По времени ефрейтор уже должен был выйти на указанную ему позицию.
– Оружие к бою! – голос Малахова от крика сел, стал сиплым. – Стрелять по команде! Приготовились!..
И в это время заговорил пулемет Никашкина – он со свойственной ему выдержкой и хладнокровием таежного следопыта дождался, пока немцы минуют его, и ударил с тыла.
– Пли! – радостно скомандовал Алексей.
Гулко откликнулись трехлинейки, дробно раскатились пулеметы: мышиного цвета фигурки гитлеровской солдатни засуетились, забегали, стараясь найти укрытие от перекрестного, жалящего насмерть огня.
Но вот снова, будто опомнившись от временного замешательства, загремели пушки танков, противно зазудели над окопами пули танковых пулеметов – бронированные махины уже на предельно возможной скорости мчали к окопам.
– Гранаты!.. – прокатилась команда по оборонительным порядкам красноармейцев.
Первым вступил в бой взвод Гусакова: навстречу танкам полетели гранаты. Вот один танк завертелся на месте с разорванной взрывом гусеницей, затем второй; вскоре оба запылали, подожженные бутылками с горючей смесью.
"Есть!" – с удовлетворением отметил про себя Малахов, но тут же перевел взгляд на танки, которые шли на позиции его взвода. Их было четыре – один вырвался далеко вперед, остальные, маневрируя среди бомбовых воронок, немного сбавили ход, неуязвимые и самоуверенные с виду, похожие на ископаемых хищных ящеров.
"Ну держись, гад!" – наметил себе Алексей одного и, легко перекинув крепкое мускулистое тело через бруствер, пополз ему навстречу, прячась за бугорками и в высоком сухостое.
Лязг гусениц постепенно заглушал все звуки боя; танк стремительно вырастал в размерах, надвигаясь на лейтенанта, как гора на маленькую букашку.
"Ближе, еще ближе…" – уже не шептал, а почти кричал Алексей, затаившись в воронке. – Все! Точка! Получи!" – бросок оказался мощным и точным: граната легла под левую гусеницу.
Взрыв застал Малахова на дне воронки; на голову ему посыпалась земля, запахло гарью. Немного помедлив, он выглянул наружу. Взрывом танк столкнуло в глубокую колдобину, и теперь он напоминал уже старую, пятнистую, замшелую черепаху, которую мальчишки, забавляясь, столкнули и опрокинули на спину, и ей осталось только беспомощно шевелить лапами.
Вскоре над танком заклубился черный, едкий дым: кто-то из бойцов добавил ему бутылкой с зажигательной смесью.
Возвратившись в траншею, Алексей первым делом осмотрелся. И от радости едва не задохнулся: "Горят! еще как горят! хорошо горят!"
А танки не только пылали факелами; они пятились, разворачивались и спешили вслед за своей пехотой, которая без оглядки припустила обратно, уже не помышляя об атаке, только побыстрее в укрытия, только подальше от кинжального огня пулемета Никашкина, который бил не переставая, взахлеб.
Алексей медленно прикинул: один, "его", горит, второй, "разутый" на обе стороны, пока только чадит, но еще продолжает зло огрызаться пулеметными очередями ("Добить!" – приказал тут же; сразу две бутылки звякнули о броню, которая сначала масляно заблестела от жидкости, затем полыхнула), третий (экая жалость!) с дымным шлейфом позади уже мчится на полной скорости к своим, пытаясь сбить пламя.
Что творится на позициях Гусакова и дальше – Алексей разобрать не мог: дымная жаркая пелена заволокла поле боя; даже дышать стало трудно, першило в горле до кашля, до спазм в груди, а видимость была не больше двадцати метров.
Прихватив на всякий случай красноармейцев из отделения Никашкина с запасом гранат, Алексей поспешил в соседний взвод.
– Отбили, товарищ лейтенант! Отбили! – встретили его радостными криками бойцы Гусакова. – Деру дал фриц!
– Где командир взвода? – спросил у одного из них, щербатого и растерянного, Алексей.
– Там, – блаженно улыбаясь во весь рот, махнул тот рукой.
Гусакова лейтенант нашел в полуразрушенном блиндаже, оборудованном наспех в один накат. Он сидел за сколоченным из неструганных досок столом, уронив простоволосую голову на руки. На припорошенной землей и древесной трухой крышке стола стояли керосиновый фонарь с разбитым стеклом, покореженный осколками жестяной чайник и латунная кружка без ручки, изготовленная взводным умельцем из снарядной гильзы.
Каска младшего лейтенанта валялась возле его ног, рядом с коробкой папирос, рассыпанных по полу. Плечи Гусакова как-то странно вздрагивали. "Что с ним? Неужто ранен?" – встревожился Малахов.
– Гусаков! – окликнул взводного. – Сережа, что случилось? – уже тише.
Младший лейтенант молчал; только плечи вдруг заходили ходуном. И тогда Алексей понял – плачет.
– Ну-ну… – ласково обнял его и присел рядом. – Все в норме, старина. Фрицам дали по шее, мы пока живы. Ты-то чего? От радости, небось?
– Алеша! – порывисто вскинул покрасневшее и припухшее от слез лицо Гусаков. – Понимаешь, я сам… своей рукой… человека… Не врага! Нет, своего… русского, советского…
– А, ты вот о чем, – понял Малахов, взводный говорил о паникере. – Он трус, Сережа…
– Постой, – перебил его Гусаков. – Я понимаю… все понимаю. Трус, паникер, военное время, под трибунал… Но я ведь знаю… знал его как хорошего, честного парня. Ему ведь еще и восемнадцати не было – пошел на фронт добровольцем, почти полгода себе прибавил. Я, я… я убил! Убил его, Алеша! Человека убил… Своего…
– Но ведь иного выхода не было. Понимаю, тебе тяжело… Но идет война, Сережа, беспощадная, страшная война. И не случись так… кто знает, удержали бы мы позиции или нет…
– Как я теперь буду смотреть в глаза… своим ребятам? Как?! Алеша! – Гусаков резко повернулся к Малахову. – А ты… ты смог бы?..
– Не знаю… – глядя прямо в глаза младшему лейтенанту и чуть помедлив, честно признался Алексей. – Не знаю…
Оба молчали, задумались каждый о своем. Тишина, неожиданно густая, до горечи терпкая, вместе с легким порывом ветра впорхнула в блиндаж и притаилась под расщепленными взрывом бревнами наката.
Скапчинского капитан Савин разыскал без труда: после отбытия срока наказания он обосновался неподалеку от Магаданского аэропорта, в поселке Сокол, у разбитной бабенки, которая по возрасту годилась ему в дочери. Капитан не стал вдаваться в подробности, кем она доводится старому зубному технику, но что он был явно не на правах квартиранта, это Савин не преминул отметить про себя.
Просторная трехкомнатная квартира, где жил Скапчинский, была похожа на выставку-продажу ковровых изделий, а на полу ковры лежали даже в два слоя. Только одна стенка в гостиной выпадала из пестропыльного колорита убранства комнат ажурными искристыми кружевами хрустальной посуды за стеклами огромного буфета и новенькими корешками подписных изданий, которые грустно подмигивали золотом тиснения в лучах диковинной люстры-вертушки, судя по налепленным на нее ярлыкам, японской.
Скапчинский, невысокий и довольно крепкий для своих лет дедок, вовсе не удивился и не обеспокоился появлением сотрудника уголовного розыска. Извинившись за свой вид (он предстал перед Савиным в стеганом теплом халате на атласной подкладке и с кистями у пояса), ушел в спальню и минут через десять возвратился, одетый в строгий темный костюм, белую рубашку и галстук, завязанный английским узлом. "Ай да дедушка! – развеселился про себя Савин. – Как на дипломатическом приеме…".
Скапчинский, не торопясь, раскурил трубку, привычным жестом небрежно поправил галстук и спросил у Савина:
– Вы ко мне по какому поводу, осмелюсь спросить? – Лев Максимилианович, я к вам с большой просьбой, – Савин положил на стол сверток, в котором была вставная золотая челюсть убитого. – Мне нужно у вас проконсультироваться вот по этому поводу, – и капитан, развернув бумагу, пододвинул зубной протез поближе к Скапчинскому.
Тот мельком взглянул на стол и отрицательно покачал головой.
– Я уже старый человек и в консультанты не гожусь. Тем более – для милиции…
– Ну зачем же так… – Савин вытащил из портфеля папку. Я хочу вам напомнить, что я являюсь сотрудником уголовного розыска, а не ОБХСС…
– Это не имеет значения, – перебил его Скапчинский, – я не желаю иметь дело с милицией, повторяю. И отвечать на ваши вопросы не нахожу нужным, пока мне не будут предъявлены соответствующие документы, которые дают вам право на это.
– За этим дело не станет, Лев Максимилианович, – Савин почувствовал, что начинает злиться, и усилием воли заставив себя улыбнуться, продолжал: – А впрочем, как знаете. Если вам не подходит уютная домашняя обстановка, мы сейчас переберемся в казенные стены. У вас телефон есть?
– Да. Но…
– Вот и отлично. Сейчас я вызову дежурную машину, вы пока соберитесь.
– Простите, но я не думал, что это для вас так важно. К тому же вечер, и мы могли бы завтра поговорить…
– Лев Максимилианович, я думаю, нелишне вам напомнить, что уголовный розыск не занимается теми деяниями, из-за которых вы, мягко выражаясь, не в ладах с законом. У нас несколько другие функции, и поэтому вы должны были сообразить, что я здесь не для того, чтобы чаи гонять, а тем более выслушивать сентенции по поводу законности моего появления в ваших апартаментах.
– Согласен, согласен, гражданин капитан. Вы уж извините меня за бестактность…
– Для вас пока не гражданин, а товарищ капитан, прошу это учесть. И мне бы очень не хотелось, чтобы по окончании нашего разговора вы начали меня так официально величать.
– Понимаю, понимаю, к вашим услугам…
– Вот так-то лучше, Лев Максимилианович. А теперь, коль вы так любезны, мы здесь расположимся поудобнее и внимательно посмотрим на этот зубной протез. Ваша работа, Лев Максимилианович? Пожалуйста, лупа…
– Не нужно. Моя работа. Скрывать нет смысла – уж коль вы пришли ко мне, значит небезосновательно.
– Это точно, Лев Максимилианович. И мне теперь нужно выяснить, кому вы поставили этот протез.
– После освобождения я очень нуждался в денежных средствах, надеюсь, меня можно понять…
– Вполне. Продолжайте.
– Понемножку подрабатывал на дому. Конечно, это незаконно, но учтите, с золотом я дела не имел. И всегда отказывался самым категорическим образом, даже если клиент мне предлагал хорошую плату и свой материал.
– Но до поры, до времени. Не так ли?
– Да, вы правы… Он пришел ко мне года два назад, если не ошибаюсь, в конце февраля. Ему отказать я не смог…
– Почему?
– Дело в том, что еще до суда я знал этого человека и не раз лечил ему зубы – это был хороший знакомый Нальгиева. Еще тогда я пообещал ему изготовить зубной протез из золота, но, увы, не успел… И через пять лет он мне напомнил об этом обещании. Сказал, что терпеливо ждал меня, потому как никому другому доверить такую важную работу не мог.
– И вы согласились.
– Обещания нужно выполнять…
– Материал он свой принес?
– Свой.
– Какой именно – лом или песок?
– Ни то, ни другое. Самородки. Довольно крупные.
– Значит, вы изготовили сплав…
– Да… Со сплавом легче работать.
– Само собой… Так кто же этот человек?
– Фамилию я не знаю. Не счел нужным интересоваться. Мне известно только то, что живет он в Магадане, где-то в районе бухты Нагаево. И зовут его Григорий Фомич.
– Скажите, он случаем не хромает?
– Да, хромает. Правда, не очень заметно…
– Ясно, – Савин почувствовал, что волнуется – неужели есть след?! – Опишите, пожалуйста, его внешность поподробнее.
– Словесный портрет?
– Вам это понятие знакомо? Тем лучше. Тогда я сейчас буду задавать вопросы, а вы постарайтесь ответить на них по возможности точно…
Когда со словесным портретом было покончено, Савин, торжествуя в душе от предчувствия несомненной удачи, широко улыбнулся значительно потерявшему свой "дипломатический" лоск Скапчинскому.
– Лев Максимилианович! Большое вам спасибо за помощь. Пора прощаться… Да, кстати, едва не забыл: вы мне верните тот остаток драгметалла, который получился у вас в результате работы над зубным протезом для Григория Фомича. Уверен, что в память о таком шикарном заказе вы его храните где-нибудь неподалеку…
Скапчинский некоторое время сидел безмолвно, потупившись, затем безнадежно вздохнул, поднялся со стула и, цепляясь ногами за ковры, поплелся куда-то вглубь квартиры. Через несколько минут он возвратился с металлическим цилиндриком-упаковкой из-под валидола. Дрожащими руками открыл колпачок, вынул ватку, прикрывающую содержимое, и вытряхнул на скатерть три самородка.
Густая, черная жижа цепко хватала за ноги, с жадным ворчанием пыталась заглотить в свою ненасытную утробу, а когда ненадолго, до следующего шага, отпускала, то казалось, удивлялась, что у двух человек, которые забрались вглубь болота, все еще хватает сил преодолевать гнилую коварную топь.
Впереди шагал ефрейтор Никашкин в изодранной гимнастерке, простоволосый; подсохшие брызги болотной грязи испещрили его одежду, лицо; только тугая марлевая повязка вокруг головы на сером безрадостном фоне топкой равнины отсвечивала первозданной белизной. Впрочем, при ближайшем рассмотрении повязку вовсе нельзя было назвать стерильно-чистой, но для идущего позади Малахова она служила в сгущающихся сумерках путеводной звездой.
Сам лейтенант выглядел не лучше Никашкина: лицо в ссадинах, левая рука на перевязи – хорошо, осколок не задел кость, вывихнутая правая нога, которую вправил ефрейтор, распухла так, что пришлось разрезать голенище, снять сапог; гимнастерка, поверх которой была наброшена шинель Никашкина, превратилась в лоскуты; Алексея знобило и поташнивало, сильно болела голова – сказывалась контузия.
Немцы прорвали оборону к вечеру третьего дня, когда от роты осталось не больше двух десятков красноармейцев. Обеспамятевшего лейтенанта ночью откопал Никашкин – снаряд тяжелой артиллерии разворотил бруствер траншеи и присыпал землей его и пулеметчика, который, не приходя в сознание, умер на руках ефрейтора.
Как они перебирались через речку, Алексей вспомнить не мог; в памяти остались лишь яркие большие звезды, такие близкие и осязаемые, что он все время силился дотронуться до них здоровой рукой, но от этого снова и снова терял сознание.
Очнулся Алексей к обеду, в камышах возле речки, где они и пролежали, затаившись, остаток дня и почти всю ночь, пока лейтенант не почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы передвигаться. Возвратиться обратно, на земную твердь, не было возможности: и днем и ночью противоположный берег полнился криками фашистской солдатни, рокотом танковых моторов, тарахтеньем мотоциклов. Судя по наблюдениям и по обрывкам фраз, которые изредка долетали к ним, Алексей определил, что вдоль речки идет в прорыв танковая дивизия СС "Мертвая голова".
Нужно было уходить подальше от этих мест, и единственный путь лежал через гнилое болото. Что ждет их в непроходимой трясине – об этом даже не было и мысли у обоих: хуже плена быть не может, а иного выхода не предвиделось. Единственная, довольно слабая надежда была на Никашкина, который вырос среди болот, в лесах…
Алексей едва не наткнулся на ефрейтора, который, тяжело опираясь на длинную жердь, стоял, согнувшись, и по-звериному шумно втягивал в себя неподвижный сырой воздух.
– Что там? Островок? – обрадовался Малахов. Надвигалась ночь, и нужно было во что бы то ни стало отыскать сухое место, небольшой клочок земли, на котором росли обычно чахлые деревца и густой высокий кустарник, где можно отдохнуть и обсушиться.
– Дым, командир… – тихо ответил Никашкин, не оборачиваясь.
"Неужто они пересекли болото? Так скоро? Но если дым, значит, там человеческое жилье, и люди, и еда…".
Алексей почувствовал, как ноги, которые до этого переступали как бы сами собой, помимо его воли, и у которых неизвестно откуда бралась сила, чтобы тащиться через жидкую грязь по колено, а местами и по пояс, вдруг стали ватными, чужими; он едва не опустился в холодную жижу, но вовремя удержался за жердь.
"Но если там люди, значит… значит там могут быть и гитлеровцы…"
– Рискнем! – словно подслушав его мысли, сказал решительно Никашкин и со вздохом сожаления погладил автомат, который он упрямо тащил через болото, несмотря на то, что патронный диск давно был пуст. – Рискнем, а? – вдруг вспомнив о субординации, переспросил смущенно.
– Придется, – Алексей расстегнул кобуру, дотронулся до пистолета, на душе стало спокойней.
Теперь шли, стараясь не шуметь, насколько это было возможно.
Запах дыма стал различаться явственней; потом впереди, совсем близко, сверкнул огонек и сразу же потух. Жидкая болотная грязь постепенно уступила место водной глади, поросшей жесткой, высокой травой: вскоре пологое твердое дно привело их в камышовые заросли, которые скрыли белесый дым, с трудом различимый в сгустившихся сумерках, – похоже, где-то там, в глубине суши (что это было – островок или край болота – пока определить не представлялось возможным), горел костер.
– Пойду разведаю, – Никашкин поправил ножны с финкой, передвинув на живот, и для чего-то пригладив свои светло-русые волосы, осторожно и бесшумно скользнул в камыши.
– Вместе… – тоном, не допускающим возражений, шепотом сказал Малахов и последовал за ним с пистолетом наготове.
Никашкин широко улыбнулся и подмигнул в темноту…
Метрах в двадцати от воды, в густых зарослях, стоял шалаш, сооруженный из веток и вязок камыша, образовавших толстую двускатную крышу, непроницаемую для дождя. Вход в шалаш, овальное, непроницаемое отверстие в половину человеческого роста, был занавешен плащ-палаткой. Внутри горел маленький костер, топливом которому явно служил сушняк, – дыма было мало, и он легкой, почти невидимой глазу струей исчезал в дыре, проделанной в крыше; только снаружи при полном безветрии, уплотняясь, дым разрастался в призрачный гриб и медленно растекался по кустарникам, как утренний туман.
Никашкин слегка потянул на себя край плащ-палатки и заглянул внутрь.
У костра сидели трое, судя по одежде, красноармейцы, но без знаков различия. Один из них, с длинным морщинистым лицом, на котором прилепился на удивление маленький нос ноздрями наружу, задумчиво жевал ржаной сухарь, с голодным нетерпением поглядывая на второго, круглолицего коротышку с короткопалыми ладонями, который ножом открывал банку тушенки, чтобы бросить ее содержимое в какое-то варево, булькающее в котелке. Третий, значительно моложе своих товарищей, черноволосый и смуглый, смахивающий на цыгана, но с правильными тонкими чертами лица, сидел чуть поодаль на охапке сена, под стенкой, и, полуприкрыв глаза, курил, пуская дым кольцами – забавлялся. В дальнем конце шалаша лежало сваленное кое-как оружие: автомат, две винтовки, карабин, подсумки с патронами и гранатами, пистолетная кобура на добротном командирском ремне.
Повинуясь жесту Малахова, ефрейтор резким движением сорвал плащ-палатку и проскочил внутрь шалаша, выставив вперед бесполезный автомат – попугать; но сзади стоял Алексей, держа палец на спусковом крючке пистолета, в котором была полная обойма. Эти трое, неизвестно отчего, не понравились ему с первого взгляда, и лишняя предосторожность, пока не выяснится, кто они, не помешает.
– Наше вам с кисточкой, отшельнички! – не удержавшись, по привычке сбалагурил Никашкин. – Э-э, дядя, убери ручки! – заметил движение длиннолицего, который, не сводя с них больших и круглых, как у совы, глаз, медленно потянул руку к пояску, где торчала рукоятка нагана, не примеченная сразу ефрейтором.
Длиннолицый нехотя убрал руки и скверно выругался сквозь зубы.
– Кто такие и что нужно? – нахально спросил он резким и скрипучим голосом.
– Скитальцы, – коротко ответил Никашкин, зло щурясь; он внутренне подобрался, стараясь не упустить из виду никого из этих странных "отшельников" – была в них какая-то злобная настороженность, которая, преодолев минутный испуг, вызванный внезапным вторжением в шалаш Никашкина и Малахова, проступила на их лицах.
– Ну и… скитайтесь дальше, – проворчал длиннолицый, метнув быстрый многозначительный взгляд на смуглого, который сидел, не меняя позы, будто происходящее его не касалось, только глаза косил да курить перестал.
Момент броска Алексей уловить не успел – сказалась нечеловеческая усталость и контузия; нож с широким лезвием будто сам выпорхнул из-за спины смуглолицего.
Как Никашкин среагировал, объяснить было трудно: резким, коротким движением он рванул автомат в сторону, и нож, направленный ему в сердце, вонзился в приклад.
И в следующий миг Малахов, почти не целясь, навскидку, благо расстояние было ближе не придумаешь, выстрелил в длиннолицего, который выхватил наган из-за пояса. Схватившись другой рукой за простреленную кисть, длиннолицый охнул, а затем, согнувшись пополам, разразился отборной руганью.
– Ах, ты ж… гад… – с нервным смешочком Никашкин быстро шагнул вперед, пнув ногой коротышку, который все это время сидел неподвижно, словно истукан, и почти без замаха, даже, как могло показаться со стороны, небрежно, не ударил, а просто ткнул своим сухим кулаком смуглолицего в челюсть.
Громко икнув, будто подавившись, тот откинулся назад к стоянке шалаша, сполз на него и затих.
– Шутник… – подумав чуток, подул на ссаженные костяшки ефрейтор; затем собрал оружие хозяев шалаша и возвратился к Малахову, который все еще держал на прицеле коротышку и ухающего от боли длиннолицего.
– Встать! – негромко скомандовал Малахов, едкая, до дурноты, злость подкатила к горлу. – Повторять больше не буду… – Длиннолицый даже не вздумал пошевелиться, но коротышка вскочил, будто ему ткнули снизу шилом, и вытянулся в струнку; смуглый еще лежал без памяти.
Длиннолицый нехотя поднялся и стал рядом с коротышкой, но глаз на Алексея не поднимал, похоже, на этот раз он испугался, хотя виду не подал: спокойный, тихий голос Малахова не сулил ему ничего хорошего.
– Вы кто? – спросил Алексей, глядя на трясущегося коротышку.
– М-мы? Я-я? – дрожащим сиплым голосом выдавил тот из себя, заикаясь.
– Да, я спрашиваю тебя.
– Окруженцы мы, гражданин начальник, окруженцы! Немец попер, ну мы и… сюда. Схоронились. Чтобы в плен, значит, тово… – коротышку словно прорвало, он сыпал словами, как горохом о стенку. – Немец, он мотоциклом да на машине – как убежишь, куда? А в болоте ему хода нет. Вот мы тут и…
– Понятно, – оборвал его Малахов. – Документы есть?
– Испугались мы… – коротышка сморщил жалобную мину. – Попрятали… где кто… Виноваты…
– Испугались, говоришь? Что-то верится с трудом…
– Да вы же, я вижу тоже вроде… в общем, как и мы… – хитро блеснул мутно-серыми глазами коротышка. – Драпанули… – гаденько ухмыльнулся; видно было, что он поуспокоился, осмелел.
– Но-но, ты, болтушка! – не выдержал Никашкин. – Говори, да не заговаривайся. И стань как следует – перед тобой командир, лейтенант. Живот подбери.
– И давно вы здесь… хоронитесь? – спросил Малахов.
– Давно… то исть не очень, гражданин… товарищ лейтенант! – глазки пухлого коротышки спрятались под выгоревшими ресницами.
– Почему за оружие схватился? – обратился Малахов к длиннолицему, который с напряженным вниманием прислушивался к ответам коротышки.
– Кабы знал… кто… – сквозь зубы процедил тот. – Бродют тут… всякие… На них не написано – свой или чужой…
– Ладно… бинт, йод есть? – Странное дело, Алексей, глядя на страдания длиннолицего, на его все еще кровоточащую рану, вовсе не ощущал к нему сочувствия или хотя бы раскаяния; и где-то в глубине души подивился – он никогда не был таким черствым, как сейчас; что случилось? Неужто и впрямь своя рубаха ближе к телу? Неужто война уже успела выцедить из него по капле душевную щедрость и человеколюбие?
– Да, есть.
– Вон там, – длиннолицый кивком показал на сумку, которая висела у входа.
– Никашкин, перевяжи…
Примерно через сорок минут, подкрепившись, легли спать. Никашкин, который наконец раздобыл патроны к своему автомату, реквизировав четыре диска у хозяев шалаша, остался на часах – доверия к этим троим ни у Малахова, ни у него не было. Посоветовавшись, решили отложить более детальный разговор с окруженцами до утра – лейтенант чувствовал себя неважно. Все оружие и боеприпасы Никашкин завернул в шинель и, присыпав сеном, уселся на него у выхода из шалаша. Алексей приказал разбудить его часа через четыре, чтобы сменить ефрейтора, который тоже порядком устал.
Смуглый, который получил от Никашкина по зубам, очнувшись, не произнес ни слова, только курил и, как показалось ефрейтору, с любопытством и даже одобрением посматривал в его сторону. Ужинать смуглолицый не стал, видно, болела челюсть, которую он изредка ощупывал крепкими длинными пальцами, при этом его горбоносое лицо кривила сдержанная улыбка.
"Чему радуешься, шустило? – злился про себя Никашкин, сжимая-разжимая пальцы правой руки, которые опухли и ныли. – Дать бы тебе еще разок, чтобы до утра не проснулся…" – и нежно поглаживал приклад автомата, который спас ему жизнь.
Утром после завтрака – у окруженцев, как оказалось, было припасено продуктов на добрых полгода – Алексей решил все же выяснить до конца, что представляют собой эти люди и что они думают дальше делать. Но ничего нового для себя по сравнению со вчерашним вечером он не услышал: попали в окружение, наткнулись на разбомбленный склад, запаслись продуктами и, благо коротышка был местным жителем и хорошо знал болото, решили отсидеться на островке, куда добраться, не зная единственной тропы, было почти невозможно.
Когда же Малахов спросил их о планах на будущее, то невразумительные ответы только подтвердили его подозрения в том, что эти трое вовсе не окруженцы, а дезертиры. Впрочем, категорически утверждать, что это именно так, Алексей не мог – в душу ведь не заглянешь. Но пробираться вместе с линии фронта они отказались наотрез.
– Может, в расход их, а, командир? – спросил Никашкин, когда они уединились. – Гады ведь, нутром чую.
– Сам будешь или помочь? – насмешливо посмотрел на него Алексей. – А если и впрямь они говорят правду? Тогда как?
– Да я что… – смешался ефрейтор. – Ляд с ними…
– То-то… Мало ли что нам не по душе. А они ведь люди.
– Люди бывают разные… – проворчал Никашкин. – Только вот боеприпасы, думаю, им ни к чему. По крайней мере, пока не отойдем подальше. Что-то мне не хочется схлопотать пулю в спину…
– В этом ты прав, – подумав, согласился Малахов. – А теперь пора собираться…
Часть боеприпасов, поддавшись на слезные уговоры коротышки, решили все же оставить только на соседнем островке, на что длиннолицый недобро и угрюмо ухмыльнулся. Провожатого не понадобилось. Оказалось, что тропа, которая выводила из болота, обозначена вешками. Коротышка сам показал начало тропы, и они опять, окунувшись в грязь, побрели к виднеющемуся вдалеке лесу. За плечами у обоих висели туго набитые вещмешки с продуктами, которыми пришлось скрепя сердце поделиться обитателям островка; вместо рваных гимнастерок теперь они были одеты в старые, не раз стираные, но добротные, которые им дал из своих запасов, неожиданно для Никашкина, смуглолицый.
До первого островка добрались быстро, хотя Никашкин все же осторожничал, не доверяя чересчур говорливому и подхалимистому до омерзения коротышке, шел впереди, прощупывая тропу жердью, неторопливо и обстоятельно, каким-то особым чутьем угадывая коварные бездонные ямины.
Отдохнув чуток и оставив обещанные боеприпасы, двинулись дальше. Теперь тропа стала тяжелей, запетляла по болоту причудливо, иногда уводя их в сторону от кратчайшего пути на десятки метров. Глубина грязного месива порой была выше пояса; малейшее отклонение от вешек грозило гибелью – жердь возле тропы не доставала дна; они шли как бы по узкой седловине, по обеим сторонам которой были пропасти.
На следующем островке отдыхали подольше – сил на переход было потрачено много. Заодно решили и пообедать – день стоял солнечный, по-осеннему неяркое светило уже переползло полуденную черту…
– Тихо! – вдруг схватил за руку Алексея ефрейтор.
Прислушались. С той стороны,откуда они пришли, доносились хлюпающие звуки. Сомнений не оставалось: кто-то шел за ними следом. Не сговариваясь, затаились, приготовили оружие.
Минут через двадцать к островку подошел смуглолицый "крестник" Никашкина. Ефрейтор и Алексей переглянулись в недоумении: тот на ходу выдергивал вешки, обозначающие тропу, и зашвыривал их подальше.
– Эй, где вы там? – остановившись шагах в десяти от островка, негромко окликнул их.
– Тебе что нужно? – поднявшись, Никашкин грозно сдвинул свои редкие рыжие брови.
– Начальник нужен, – коротко ответил тот и, сильным движением подтянувшись за ветви кустарника, выскочил на сухое. – А ты злопамятный, ефрейтор. У меня, может, больше причин для обиды имеется, – показал в улыбке крупные белые зубы. – По челюсти будто молотом схлопотал…
– Что-то случилось? – подошел Алексей.
– Пока ничего. Но могло случиться.
– А именно?
– С этого островка вам ходу нет.
– Как нет?
– Очень просто. Дальше тропа вешками не обозначена. Тут бы вам и амба.
– Ты хочешь сказать, что нас направили в западню? – Алексей пристально смотрел в черные жаркие глаза смуглолицего. – Но ведь мы могли возвратиться…
– Сомневаюсь. Меня послали, а если точнее, я сам напросился убрать вешки. Так что мои кореша хотели вас эдак через недельку тепленькими взять для разговора по душам – Сыч на вас большой зуб заимел.
– Сыч? Кто это? – спросил Алексей.
– Ну да, вы ведь не познакомились… Длинный – это Сыч, второй, пузатая гнилушка, толстяк – Фонарь.
– Значит, они не красноармейцы? – начал кое-что соображать Малахов.
– Ворье, – коротко ответил смуглый.
– А ты? Кто ты?
– Тоже… в некоторой степени… – чуть поколебавшись, медленно проговорил смуглолицый. – Тюрьму разбомбили немцы, ну мы и…
– Почему на островке ничего не сказал?
– Я не стукач, гражданин начальник. Да и на кой они вам?
– Зачем ушел от них?
– А дороги у нас разные…
– Где взяли форму и оружие?
– Думаете?.. Нет, тут все чисто. Я не "мокрушник". На складе.
– И куда теперь?
– Если возьмете – с вами. Нет – выведу из болота и разойдемся, как в море корабли.
– Опять за старое?
– Все-то вы знаете, гражданин начальник… – с неожиданно прорвавшейся горечью проговорил смуглолицый. – Могу сказать, не секрет. Если доберусь… к своим, вернусь на нары. Проситься на фронт буду. Слышал, что вроде берут… таких, как я…
– Хорошо. Веди. – Малахов искоса глянул на Никашкина, который при последних словах смуглого посветлел лицом. – Зовут-то как?
– Грант… Извините, – спохватился, – Георгий Фасулаки. Можно Жора, – улыбнулся. – Не обижусь…
Вскоре островок опустел. Какая-то болотная птичка подала голос, но тут же умолкла, словно прислушиваясь к затихающим шагам.
"Ахутин Григорий Фомич, 1918 года рождения, уроженец города Саратова, холост, беспартийный, участник Великой Отечественной войны, награжден медалями "За отвагу", "За оборону Сталинграда", "За победу над Германией", воинское звание сержант. Пенсионер, в районах Крайнего Севера с 1957 года. Проживает по адресу: г. Магадан, ул.Портовая, дом №… До приезда на север жил по адресу: г. Москва, ул. Симоновский Вал, дом №… кв…"
Работал в отделе снабжения управления… затем водителем автотранспортного предприятия… Последние три-четыре года в Магадане появлялся редко. Со слов соседей, как он сам объяснил им, хотел окончательно перебраться на "материк", где строил себе дачу в Подмосковье.
Установить место жительства Григория Фомича и фамилию труда особого не составило: уже к обеду следующего дня после разговора со Скапчинским оперативная группа горуправления во главе с Савиным была на Портовой.
Дом-барак на двух хозяев с давно не беленым ободранным фасадом удалось разыскать только после многочисленных консультаций с местными жителями; он совершенно затерялся в хитросплетении безымянных переулков и хозяйских пристроек.
Когда вместе с понятыми вошли внутрь квартиры Ахутина, то первое, что бросилось в глаза, это невообразимый беспорядок. Платяной шкаф был раскрыт, часть одежды валялась на полу и на диване; кухонный стол заставлен посудой, осколки битых тарелок и чашек усеяли пол. Напольный кухонный шкаф явно передвигали с места на место – глубокие царапины испещрили крашенный пол. И везде лежал толстый слой пыли.
Обыск ничего не дал, кроме уверенности, что кто-то уже успел побывать в квартире Ахутина раньше их примерно на полгода. Не удалось отыскать даже исписанного клочка бумаги, не говоря уже о каких-либо документах, письмах или фотографиях. Единственной вещью, по мнению Савина, достойной внимания, была крупномасштабная карта Магаданской области, которую отыскали в кладовой под ворохом рабочей одежды.
К глубокому огорчению и недоумению работников отдела кадров, где прежде работал Ахутин, в его личных документах почему-то не оказалось фотографии. Пришлось довольствоваться словесным портретом и фотороботом, который изготовили с помощью Скапчинского и соседей Ахутина.
Что человек, найденный в верховьях ручья Г-ях мертвым, – это Ахутин, капитан Савин уже не сомневался, слишком много доказательств он имел на руках. Но этот факт особой радости ему не принес и, вопреки ожиданиям, ни на шаг не приблизил следствие к разгадке главных пунктов в плане расследования: кто убийца, мотивы убийства, где находится золотоносное месторождение, самородки из которого были изъяты у Скапчинского. И как ответить на другие вопросы, которые возникли в процессе следствия: каким образом вещи графа Воронцова-Вельяминова оказались у Ахутина, что означают гравировки на застежке портмоне и на крышке часов "Пауль Бурэ", как могло золото из этого месторождения оказаться у Христофорова-Раджи, какая взаимосвязь между Христофоровым, убийцей профессора-педиатра, и Ахутиным? И вообще, существовала ли такая связь? Ведь возможен вариант промежуточных звеньев. А если так, то кто? И, наконец, кто заказывал гравировки Меерзону, если данные словесного портрета заказчика вовсе не соответствуют внешности ни Ахутина, ни Христофорова?
Над всеми этими вопросами ломал голову капитан Савин в крохотной комнатушке, которую ему уступили на время коллеги из облуправления в качестве кабинета…
Зазвонил телефон, оборвав нить размышлений. Савин нехотя поднял трубку:
– Алло.
– Капитан Савин? Дежурный по облуправлению… Вас вызывает Москва. Соединяю…
– Савин, ты? Здравствуй, Боря. Володин. Как твое ничего?
– Бывает хуже, но реже… Как мой запрос?
– По этому поводу и звоню. Хочу "обрадовать" тебя.
– Чувствую. Давай выкладывай.
– Согласно архивным данным, житель Москвы Ахутин Григорий Фомич умер в 1958 году. И в районах Крайнего Севера отродясь не бывал.
– Что?!
– А то, Боря, что все возвращается на круги своя. И что в тайге убит не Ахутин, а кто-то другой.
– Послушай, ты уверен в этом?
– На все сто… Необходимую документацию только что отправил спецпочтой, по получении ознакомишься детально.
– Ну и что теперь?
– Если бы я знал, дружище, честное слово, подсказал бы. Понимаю тебя и сочувствую – последняя нить оборвалась. И представь себе, я по сравнению с тобой тоже не лучше выгляжу: убийца профессора до сих пор не обнаружен, и пока нет даже намека на близкое знакомство с ним в скором времени, а наш милый Янчик-Раджа, судя по всему, зарылся так глубоко, что придется, видимо, весь Союз перелопатить, чтобы вытащить этого ловкача на свет ясный.
– Слушай, а как дело обстоит с дачей, которую строил этот лже-Ахутин?
– Это пока единственный шанс. Работаем, Боря. Что из этого получится, трудно сказать. Дача нам, утопающим, – соломинка, как не грустно сознавать. Короче говоря, поживем – увидим. Мне здесь в помощь ребят дали – все легче…
– Конкретно по Христофорову у вас есть что-нибудь?
– Отрабатываем его связи. Кое-кого из "друзей" Янчика мы уже прихватили. Но тебе эта публика, думаю, хорошо знакома: молчат, как в рот воды набрали. Дрожат за свою мошну, а посему готовы сожрать собственный язык, но не сболтнуть лишнего в ущерб своим накопленным связям. Им подавай только факт, притом документально подтвержденный. В противном случае от матери родной откажутся, скажут – инкубаторские. У меня все. Будь здоров!
Пули крошили кору, косили пожелтевшие листья, со свистом вгрызались в землю, выбрасывая пыльные фонтанчики – кольцо окружения стягивалось все туже. Никашкин, морщась, бинтовал полоской от исподней рубашки левую руку – зацепило осколком гранаты, Малахов и Фасулаки отстреливались, экономя патроны: целились тщательно, били только наверняка. Когда в поле зрения попадал Георгий, лейтенант про себя дивился: на лице парня сиял восторг, по мнению Малахова, совершенно неуместный в данной ситуации. Стрелял Фасулаки довольно-таки неплохо; при каждом удачном попадании улыбался радостно во весь рот и что-то тихо приговаривал на незнакомом Алексею языке.
На немцев они наткнулись случайно, через два дня после выхода из болота на лесной опушке. Их заметил повар эсэсовской части: набирая воду в термос из обложенного деревянным срубом родника, томимые жаждой, они набрели на этот холодный прозрачный ключ двумя-тремя минутами раньше, чем немец, и не успели спрятаться как следует, уйти в спасательную лесную глубь. Повара снял Фасулаки метким броском ножа, но тот успел заорать с испугу, переполошив расположившихся на привал эсэсовцев. Началась погоня. Обученные охоте на людей гитлеровские солдаты зондеркоманды действовали слаженно и цепко; оторваться от них так и не удалось…
Алексей отполз за тонкий деревянный ствол и, приподнявшись, посмотрел в сторону неглубокой лесной лощины в их тылу, на дне которой, скрытый кустарником, журчал ручей. Только оттуда их не кропили еще эсэсовцы огнем, видать, не успели обойти, замкнуть оцепление. Немного подумав, позвал Никашкина. Тот понял с полуслова:
– Попробуем. Это шанс… Я вас прикрою.
– Почему ты? – к ним подполз и Фасулаки. – Разрешите мне, – обратился к Алексею.
– Нет, – отрезал лейтенант, не вдаваясь в объяснения: у ефрейтора опыта в таких делах было побольше. – Уходим! Долго не задерживайся, – повернулся к Никашкину. – Минут пять, не больше.
– Понятное дело…
Кубарем скатились в лощину и побежали по дну ручья, продираясь сквозь низко нависшие над водой ветви; автомат Никашкина бил короткими очередями.
Лощина почти под прямым углом поворачивала на северо-запад в сторону болота. Под высоким глинистым обрывом Алексей заприметил промоину в виде пещерки, над которой свисал козырек из густо переплетенных корней и сухой травы.
– Туда! – показал он Фасулаки и полез первым. Места хватило обоим с лихвой. Отдыхали, дожидаясь Никашкина. Алексей прислушался: автомат ефрейтора умолк, только отрывисто и сухо трещали немецкие "шмайсеры".
Неожиданно Фасулаки крепко сжал плечо лейтенанта и кивком указал вниз по течению речья. Но уже и Алексей услышал шлепки шагов. И тут над обрывом у самого края лощины, как раз напротив того места, где они затаились, показалась рогатая каска, к которой были прикреплены ветки для маскировки: немецкий солдат с совсем еще молодым бледным лицом, вытянув по-гусиному шею, смотрел вниз, настороженно прислушиваясь к неумолчному говору ручья. Алексею в какой-то миг показалось, что глаза эсэсовца различили две фигуры в пещерке – чересчур уж пристально и долго немец вглядывался в кусты возле их убежища, и он стал медленно поднимать пистолет; но в это время гитлеровец повернул голову и, взмахнув рукой, приглашая кого-то невидимого следовать за собой, исчез, зашуршав опавшей листвой.
Затихшие было шаги зазвучали вновь, и через минуту два эсэсовца, рослые, дюжие, подошли к пещерке. Одна мысль мелькнула у лейтенанта и Фасулаки: "Никашкин!" Вот-вот должен появиться и он – и наткнется на пули этих громил.
Алексей глазами указал Георгию на переднего, рыжевого и потного, как загнанная лошадь, и беззвучно шевельнул губами. Фасулаки прикрыл веки – понял: без лишнего шума…
Малахов прыгнул второму, длиннорукому и прыщавому на спину в тот момент, когда Георгий, коротко выдохнув, метнул нож. Захватив шею гитлеровца на изгиб руки, Алексей резким рывком швырнул его через бедро и попытался рукояткой пистолета нанести удар в висок. Но эсэсовец был обучен отменно: извернувшись, он быстрой подсечкой сбил лейтенанта с ног и, выхватив кинжал, ударил, целясь в горло. Перекатившись, Алексей ушел от смертоносного клинка, но немец опять взмахнул кинжалом…
И, застонав, медленно опустился в воду рядом с Малаховым: тяжело дыша, Никашкин с сожалением посмотрел на расщепленный приклад своего автомата, затем перевел взгляд на Фасулаки, который всем телом придавил рыжего эсэсовца, дрыгающего ногами, и засунул его голову в воду (нож только ранил немца), и без сил привалился к обрыву.
Они шли почти до полуночи, стараясь замести следы. Утром, наскоро перекусив, двинулись дальше на восток – из-за погони пришлось накинуть добрый крюк, и теперь нужно было торопиться, наверстывая упущенное. Осенний лес был тих и уныл, несмотря на свой красочный наряд. Солнце не показывалось – по небу ползли низкие серые тучи.
Следующую ночь они провели на лесной заимке: спали, зарывшись в прошлогодний стог сена, почерневший от дождей и весь в мышиных норах. К утру задождило, но ненадолго – холодный тусклый рассвет поднимался над лесом, кутая заимку в туманную морось.
Близкий гул моторов застал их врасплох: сырой плотный туман, словно губка, вбирал в себя звуки, и когда на узкой лесной дороге, которая вела к заимке, показался бронетранспортер в сопровождении мотоциклистов, Алексею почудилось, что немцы выросли из-под земли. Бежать было поздно – вокруг заимки открытое пространство и проскочить его незамеченным мог разве что человек-невидимка. Поэтому, едва успев захватить вещмешки, они поспешили зарыться поглубже в тот самый стог, который служил им ночью постелью.
Алексей с нервной дрожью прислушивался к голосам немцев: судя по всему, они расположились здесь ненадолго. Мысленно он поблагодарил осторожного Никашкина за его совет провести ночь не в заимке – добротно срубленной избушке с нарами, на которых лежали туго набитые сенники из рогожи, и где была печка с запасом дров, а в стогу, сложенном неподалеку и чуть сзади, – будь они там, их уже затравили бы, как зайцев. Хотя кто знает, что будет дальше.
Алексей слушал. Громче всех разговаривали трое, видимо, стояли почти возле стога – два немца и один русский.
– Отшень красиф, отшень… – немец сильно коверкал русские слова, но понять его речь можно было. – Ви знайт, господин Бобкофф, эта при-ро-да мне напоминаль Бавария.
– О да, герр полковник: места здесь отменные, – голос русского таял, как воск на сковородке. – Изволю-с заметить, сам царь Петр хвалил эти края, бывал тут не раз.
– Пиотр? Император… Вспоминаль, вспоминаль… Пи-тербурх… Вилли, – обратился он по-немецки, – ружья готовы?
– Яволь, герр оберет! – молодой крепкий баритон.
– Гут, – и снова на русском: – Господин Бобкофф, вы здесь зваль этот мужик…
– Слушаюсь, герр полковник! Кузьма! Кузьма-а! Ты что не слышишь, олух! Поди сюда.
– Иду… – бас чуть хрипловатый, прокуренный. – Чего надобно?
– Как стоишь перед господином офицером? Шапку сними, дубина.
– Ну, снял…
– Кусьма, ви нас проводить… как это… охот. Паф, паф! Понималь?
– А чего не понять. На охоту так на охоту…
– Господин полковник хочет поохотиться на диких кабанов. Вот ты ему и покажешь, где тут и что. Да смотри мне, чтобы все было в лучшем виде!
– Дикий кабан чай не заяц… – проворчал Кузьма вполголоса. – От него самому впору деру дать.
– Ты что-то сказал? Тебе не понятно?! – голос Бобкова, визгливый, бабий, захлебнулся от наигранного рвения.
Кузьма что-то буркнул невразумительное в ответ и умолк.
– Герр полковник, – опять залебезил Бобков. – Не имеете желания перед охотой откушать?
– Кушаль? Зер гут. Карашо. Только мальо…
– Конечно, конечно, мы скоренько. У меня тут колбаска домашняя, сало, разносольчики-с…
Бобков и немцы удалились. Алексей облегченно вздохнул и подумал о Бобкове: "Каков подлец!".
Но тут раздались шаги, тяжелые и неторопливые, зашуршало сено, и в нору, куда забился Алексей, хлынул свет. На него глянуло крупное бородатое лицо с припухшими веками, под которые глубоко запрятались острые буравчики глаз – у стога с охапкой сена в руках стоял широкоплечий, чуть сутоловатый Кузьма. На мгновение их взгляды столкнулись; затем Кузьма, ни единым движением или звуком не выдав своего удивления, положил охапку на место и теперь осторожно принялся дергать сено рядом.
– Давай, давай, рус! Шнель! Шнель! Бистро! – закричал кто-то из гитлеровцев, и добавил по-немецки: – Готлиб, Курт и ты, Вольфганг, помогите этому старому увальню. Иначе он там будет полчаса ковыряться, а в костер подбросить уже нечего.
"Вот не везет… – почему-то спокойно подумал Алексей, слыша гогот немецких солдат, которые направились к стогу. – Ну что же, попробуем прорваться. Сколько их там? Впрочем, какая разница…".
И он, не колеблясь, разрушил тонкую преграду из сенной трухи, которая отделяла его от немецких солдат, и нажал на спусковой крючок трофейного "шмайсера".
Стрельба ошеломила гитлеровцев, которые, расположившись вокруг костра, завтракали, нанизывая на длинные прутики кусочки сала и подрумянивая их на огне. Они бросились врассыпную, попрятались кто куда: за бронетранспортером, в рытвинах, за избушкой, под мотоциклами.
Мельком взглянув на Кузьму, который при первых выстрелах упал, обхватив голову руками, Алексей скомандовал:
– Прижимайте их к земле!
И в несколько прыжков перескочив открытое пространство между стогом и припаркованными с чисто немецкой любовью к порядку в ряд мотоциклами, вскочил в седло одного из них, на ходу пригвоздив очередью солдата, который попытался помешать ему.
Мотоцикл завелся с первой попытки. Дав полный газ, Алексей, круто вывернув руль, подъехал к стогу.
– Быстрее!
Никашкин и Фасулаки не заставили себя долго ждать, и, взревев мотором, мотоцикл помчал по дороге от заимки…
Обозленные гитлеровцы настигали – Алексей водил мотоцикл неважно, чего нельзя было сказать о немецких солдатах. Они стреляли вдогонку почти не переставая. Пытались если не попасть, что на ходу было довольно трудно, то по крайней мере пощекотать нервы беглецам, вывести их из равновесия.
Негромко охнул Никашкин, который отстреливался, сидя в коляске.
– Жора, что с ним? – крикнул Алексей, заметив, как ефрейтор поник головой, выронив автомат… – Ну что ты там копаешься?!
– Все, нету Никашкина… – Фасулаки вдруг обернулся и погрозил кулаком в сторону немцев. – Ну!.. И затеребил Малахова:
– Товарищ лейтенант! Чуток притормозите! Вдвоем нам не уйти. Я с ними тут потолкую… – скрипнул зубами.
– Сиди! Уйдем… – крепче сжал руль Алексей.
И почувствовал, как вдруг стало трудно дышать, будто грудь сдавило тисками: эх, Никашкин, Никашкин, товарищ верный… Как же так, Евграф Никашкин, как теперь… без тебя?!
Наконец выскочили на широкий, искромсанный танковыми гусеницами тракт. Неподалеку виднелся мост через реку, но Алексей не рискнул ехать в ту сторону – он охранялся, и привлеченные пальбой, которую устроили преследователи, солдаты охраны уже забегали, занимая оборону в окопах на обочине.
На малой скорости перевалив тракт, мотоцикл углубился в редколесье. Дороги здесь не было, и теперь приходилось продираться сквозь кустарники, лавировать с опасностью для жизни среди деревьев. Но вскоре пришлось остановиться – путь преградил топкий ручей, приток реки, а на противоположной стороне высился густой сосновый бор, где и вовсе было не проехать. Оставив мотоцикл, Малахов и Фасулаки перебрели ручей и, на ходу огрызаясь короткими очередями, – немцы были уже в сотне метров, скрылись среди деревьев…
Фасулаки, кусая губы, сдерживал стоны; наспех перебинтованная грудь Георгия вздымалась неровно; изредка Алексею казалось, что тот уже не дышит, и лейтенант прикладывал ухо к окровавленным повязкам, чтобы услышать стук сердца.
Малахов нес его на спине уже около получаса, иногда переходя на бег. Сухое гибкое тело Георгия было легким, и в другое время такая ноша Малахова особо не затруднила бы; но теперь после тяжких испытаний, которые выпали ему за последнюю неделю, окаменевшие мышцы ног сводила судорога, они отказывались повиноваться; и когда уже вовсе становилось невмоготу, когда даже неимоверные усилия воли пропадали втуне, Алексей не опускался, а почти падал на землю, неизменно стараясь при этом не уронить Фасулаки, смягчить своим телом неизбежный при этом удар.
Отдыхал недолго, минуты две, может, чуть больше, – едва острая боль в мышцах тела становилась назойливо-ноющей и дыхание приходило в норму, он опять подхватывал Георгия и спешил уйти подальше, в спасительную лесную глубь.
Преследователи потеряли их след, но усиленные охранниками моста прочесывали лес со злобной настойчивостью легавых псов, постреливая время от времени и перекликаясь, – шли, особо не таясь, уверенные в успехе.
Очередной короткий привал Алексей устроил на берегу реки, которая раскинула петли по лесному разливу причудливо и неожиданно для путников – теперь дорогу им пересекала темная водяная гладь, небыстрая, но с коварными воронками водоворотов. Идти вдоль берега не имело смысла – это означало сознательно лезть на рожон без надежды благополучно избежать встречи с преследователями, которые, рассыпавшись длинной цепью, спешили прижать их к реке. Оставалось одно – переплыть реку. Но как?
Фасулаки очнулся. Скосил глаза на обессилевшего Алексея, пошевелился. Боль исказила черты его лица; он снова прикрыл веки, задумался. Наконец, видимо, принял какое-то решение – грустная, немного виноватая улыбка тронула его губы, и он сказал:
– Товарищ… лейтенант. Со мной вы далеко не уйдете.
– Уйдем, Жора, уйдем. Не сомневайся, – обрадовался Алексей, завидев, что Фасулаки пришел в себя. – Передохнем чуток и…
– Не будет "и", – медленно проговорил Георгий – он теперь отчетливо услышал недалекие выстрелы гитлеровцев. – Мне все равно крышка. Не хочу вас тянуть за собой.
– Держись, Георгий, держись. Без тебя я все равно отсюда не двинусь. И хватит об этом, – решительно отрезал Алексей.
– Спасибо, лейтенант… – Фасулаки нащупал руку Малахова, сжал. – Спасибо… что поверил… Мне поверил, Гранту. Сукин я сын был. Паразит… Жаль только, что мало я их… Не судьба… Ничего, не я, так другие… Все равно им ноги переломают…
– Конечно, Жора, и я в этом ничуть не сомневаюсь. – Алексей помассировал мышцы ног, встал, посмотрел в просветы между деревьями, пытаясь определить, как далеко немцы. И услышал короткий хриплый вскрик Фасулаки. Стремительно бросился к нему, перевернул на спину и застонал от горечи: в груди Георгия торчал нож.
– Зачем, зачем?! Что ж ты… так…
Фасулаки молчал, только в широко раскрытых глазах его, устремленных в небо, застыли удивление и боль…
На противоположный берег реки Алексей выбрался с трудом – едва не затянул на дно коварный водоворот. Отполз в чащу и долго лежал, собираясь с силами. Затем поднялся и медленно, с трудом переставляя ноги, побрел дальше…
Схватили его в какой-то деревне, где он попросился переночевать: немцы производили реквизицию скота и хлеба для нужд вермахта, и чересчур ретивый служака нашел замаскированный вход в погреб, где хозяева спрятали Алексея.
Несмотря на приказ командования: за укрывательство красноармейцев расстрел – хозяев – столетнего деда с бабкой и молодую женщину с грудным ребенком – все же пощадили, может, потому, что женщина сообразила назвать Алексея своим мужем, который попал в окружение и прибился домой, а возможно, и оттого, что в погребе, который солдаты основательно почистили, нашлись и сало, и масло, и солонина, и мед.
И в тот же день лейтенанта Алексея Малахова, который успел спрятать документы, зарыв их в погребе, определили в колонну военнопленных, которая как раз шла через деревню.
Ресторан "Центральный" был забит до отказа. Савину с трудом удалось уговорить дежурного администратора подыскать ему свободное место: в этот воскресный вечер емувпервыеза время командировки захотелось забыть хотя бы на несколько часов изнуряющую гонку по пунктам и подпунктам розыскных мероприятий по "Делу № 108/ 51 К".
Небольшой уютный ресторанный зал гудел, словно пчелиный улей. Музыканты, пожалуй, пятый раз подряд исполняли знаменитую "Лопаточку", а услышать ее в шестой раз желающих было хоть пруд пруди.
Невнимательно поглядывая по сторонам, Савин блаженствовал над ароматным лангетом, который после столовских "деликатесов" казался ему верхом кулинарного искусства.
– Разрешите? – пышнотелая блондинка улыбалась ему так фальшиво-нежно, что Савину ничего не оставалось, как с огромным сожалением отложить свои гастрономические упражнения на некоторое время и безропотно подать ей руку.
Ему повезло: играли танго, в котором он кое-как смыслил. Блондинка что-то томно ворковала ему на ухо, и Савин, которому это было неприятно, едва дождался последнего аккорда, чтобы побыстрее спровадить партнершу на ее место.
Столик блондинки стоял в нише; кроме нее, там сидели еще две девицы и унылый полусонный хлюст в "фирме" из черного вельвета. "Моя лопаточка меня заездила…".
Снова заиграли "Лопаточку", и Савин с содроганием в душе кинул вороватый взгляд из-за плеча в сторону пышнотелой нимфы; заметив, что блондинка поднимается со стула и опять направляется в его сторону, капитан сломя голову ринулся в фойе, на ходу вынимая пачку сигарет: перекур – дело святое и понятное даже дамам. В дверях он нечаянно толкнул невысокого худощавого мужчину в темных очках, и, извинившись, закурил. Мельком кинул взгляд в его сторону, тот, недовольно что-то бормоча себе под нос, поправлял галстук перед зеркалом, – и едва не поперхнулся сигаретным дымом. Неужели?! Стоп, стоп, Савин, не горячись. Профессиональная память капитана заработала на полных оборотах: рост средний, голова малая, волосы короткие, редкие, светло-русые, лицо овальное, бледное, лоб широкий, нос длинный, глаза (экая жалость, за очками не видно), рот, губы… подбородок… Словесный портрет Христофорова! Правда, борода и очки изменяют внешность… Походка! Наблюдать за походкой… Возраст соответствует…
Мужчина наконец справился с узлом на галстуке и, слегка раскачиваясь из стороны в сторону и энергично размахивая руками, направился к своему столику. Походка Христофорова!
Савин почувствовал легкий озноб: мужчина (Христофоров?) скрылся в нише, где расположилась компания его партнерши по танцам. Что делать? Проверить документы? А если документов нет, в ресторане удостоверение личности не обязательно… Задержать? Смысл? Думай, Савин, думай… Что это Христофоров, капитан уже почти не сомневался. Почти. Еще и еще раскручивал словесный портрет Раджи и все больше убеждался, что мужчина в темных очках именно тот человек, который значится в списках Всесоюзного розыска. Который так нужен следствию…
Проследить! Если это Христофоров, взять его никогда не поздно – Магадан не Москва, где человек как иголка в стоге сена.
Вызвать срочно оперативную группу наблюдения! Савин торопливо набрал номер по телефону-автомату, который висел в фойе…
Коренастый мужчина в дорогом вечернем костюме тройке темно-коричневого цвета вышел из туалета и, окинув острым настороженным взглядом фойе, направился к двери ресторанного зала. И тут же остановился в напряженной позе – услышал обрывки разговора Савина с дежурным по управлению внутренних дел. Какой-то миг постоял, словно в раздумье, оценивающим взглядом окинул крепко сбитую фигуру капитана и торопливо прошел к столику, где веселилась компания блондинки.
Прошел не останавливаясь мимо, незаметно для посторонних мигнул глазом мужчине в темных очках и тут же, лавируя среди танцующих, направился к выходу; за ним поспешил и тот, подозрительно косясь по сторонам. В дверях он догнал коренастого, который, пропустив его вперед, что-то тихо шепнул на ухо…
Савин на мгновение растерялся: мужчина в темных очках торопливо надел пальто и шапку-пирожок и заспешил вниз по ступенькам к выходу из ресторана; на второго, который скрылся за дверью туалета и оттуда через щелку стал наблюдать за ними, капитан не обратил внимания. Долго раздумывать не приходилось – опергруппа явно не успевала, и Савин, не попадая в рукава полушубка, ринулся вслед за Христофоровым (он, конечно, он – все сомнения исчезли).
Христофоров-Раджа торопился, пересек улицу и быстро засеменил в сторону бухты. Штормовой ветер хлестал по лицу снежной крупой, норовя столкнуть в сугробы вдоль тротуаров.
"Почему он так торопится? Что случилось? Неужели я засветился? Но ведь Христофоров меня не знает… Тогда в чем причина столь необычного поведения Раджи? – мысли не давали покоя Савину, пока он, умело маскируясь, следовал за Христофоровым. – Если будет оборачиваться, значит знает, что есть "хвост", – решил капитан. – А если знает, нужно брать – иного выхода не вижу. Жаль, очень жаль…"
Но Христофоров не оборачивался, все такими же семенящими шажками он свернул в переулок, затем скрылся в подворотне одного из домов. Не раздумывая, Савин поспешил за ним.
Краем глаза он успел заметить, как из-за угла к нему метнулась чья-то фигура, но вовремя уйти в сторону не успел, поскользнувшись на обледеневшем тротуаре: страшной силы удар швырнул его на снег.
Охранник остановился, прислушался. Тихо. Только шелест дождевых струй нарушал угрюмое безмолвие осенней ночи. Широкое, затуманенное дождем лезвие прожекторного луча безжалостно вонзалось в скопище человеческих тел по другую сторону колючей проволоки. Воронки и рытвины полнились водой, капли мерно барабанили по спинам пленных, но тяжелый сон намертво сковал измученных людей, для которых этот дулаг [10] – небольшая, утрамбованная ногами площадка с вышками и ржавой колючей проволокой по периметру – был всего лишь очередной ночлежкой страшного пути на запад.
Охранник перевел дыхание, поправил автоматный ремень, поплотнее закутался в плащ-палатку и неторопливо зашлепал вдоль колючей проволоки к дощатой караулке.
Грязное месиво набилось за пазуху, в рваные ботинки, обжигало холодом отощавшие тела. Ползли гуськом, плотно прижавшись к земле, такой родной и такой по-осеннему неприветливой. Израненные до крови о немецкую колючку руки сводило судорогой, от напряжения мучила жажда, которую некогда было утолить, несмотря на изобилие луж по пути – только вперед, только побыстрее, только подальше от зловещих вышек… Серое промозглое утро застало беглецов в густых зарослях терновника. Забравшись поглубже в кустарники, уснули мертвецким сном. Дождь по-прежнему неустанно полоскал озябшие голые ветки и редкие кустики пожелтевшей травы.
Алексей проснулся первым. Проснулся от говора и топота ног. Дождь закончился, и из-за лохматых серых туч изредка проглядывало солнце. Алексей встал на колени, затем на ноги и тут же рухнул обратно: из-за усталости и ночной темени они не заметили, что расположились в полусотне шагов от дороги!
А по дороге шел немецкий обоз. Огромные, с коротко подстриженными гривами и хвостами гунтеры тащили прикрытые брезентом повозки. Ездовые беспечно болтали друг с другом и конвоирами, которые сопровождали небольшую группу пленных.
– Что там? – проснулся и Дато.
– Ц-с-с… – приложил палец к губам Алексей. – Буди остальных… Поосторожней… Шепотом.
Беглецов было пятеро: грузин Дато, украинец Гриценко, Сергей, Никифор и он – русские.
Обоз прошел. Осмотрелись. Широкая лента кустарника, приютившая их, тянулась вдоль дороги до самого горизонта, кое-где разрезанная яругами. Идти по светлому не было никакой возможности, нужно ждать ночи – так все и порешили. А то, что дорога рядом, может, и к лучшему: кому взбредет в голову искать беглецов в таком месте? И дождь, спасибо ему, выручил, все следы смыл, никакая ищейка не отыщет, столько ручьев да оврагов переходили вброд.
Лежали, тесно прижавшись друг к другу, ждали вечера. Предприимчивый Гриценко где-то раздобыл несколько охапок перепревшего прошлогоднего сена, и теперь они блаженствовали, согревшись.
– Оцэ якбы ще кусочок хлибця… – глотнул слюну Гриценко и тяжело вздохнул.
– А сала не хочешь? – съязвил Никифор, подмигнув Дато.
– Да чого ж, можно.
– А и вправду, ребята, поесть не мешало бы, – просту-женно прохрипел Сергей.
– Деревню искать нужно. Помрем с голоду, – сказал Алексей.
– Да уж лучше дуба врезать, чем немецкую баланду хлебать. Гады… – скрипнул зубами Никифор.
– Ану пидождить, хлопци… – Гриценко вдруг вскочил на ноги и, пригибаясь, полез напролом сквозь терновник.
– Ты куда? – встревожился Алексей.
– Та я тут, нэдалэко…
Алексей Малахов был у них за старшего. И по званию – лейтенант, и по годам – двадцать семь. Конечно, о человеке судят не по званию и не по прожитому, а по его душевной силе и уму: и тем и другим Алексея природа не обделила. Высокого роста, широкоплечий, с открытым русским лицом, он сразу же располагал к себе и мягкой ненавязчивой манерой разговора, и умением выслушать собеседника, а когда того требовали обстоятельства, и суровой собранностью, прямодушием, целеустремленностью.
Гриценко возвратился где-то через час. Тяжело дыша, он тащил на плечах свои исподние, чем-то туго набитые и завязанные кусками бинта.
– Хай йому грэць… – плюхнулся на сено. – Ось, прынис…
– Это когда же ты успел столько? – хохотнул Ники-фор. Развеселился и Дато:
– Вай, послушай, дарагой, зачем нам нэ доверяешь? Сказал бы: Дато, генацвале, памаги…
– От бисови балаболкы! – разозлился Гриценко. – И в могыли хахоньки будут справлять.
И принялся зубами развязывать намокший узел завязки.
– Жуйтэ… – вытряхнул содержимое на сено. – А пидштанныки постираю… якщо фрыцы нэ спиймають.
– Что это? – спросил Алексей.
– Та чи вы рипы зроду не бачили? Сказано, городськи…
Крупная, сладковатая на вкус репа после вонючей немецкой болтушки показалась изысканным лакомством.
Когда начало темнеть, пробрались, ведомые Гриценко, на заброшенную грядку репы, невесть кем посеянной над оврагом – только зоркий крестьянский глаз украинца мог заприметить на таком расстоянии поникшие под первыми заморозками стебли с поржавевшей зеленью листьев.
Запаслись репой, сколько кто мог унести: пусть не сытный харч, а все-таки желудки не пустые.
Ночь застала их в лесной глухомани: шли почти без остановок, стараясь уйти подальше от лагеря и от дороги…
На лесной хуторок наткнулись случайно, после двухдневных скитаний в лесных дебрях. Несколько добротно срубленных, почерневших от времени построек, обнесенных обветшалым плетнем, вынырнули перед беглецами из густого липняка настолько неожиданно, что идущий впереди Алексей даже глазам своим не поверил; стараясь унять голодную дрожь в коленях, он обхватил руками молодое деревцо и жадно вдыхал терпкие запахи навоза, которые в клубах теплого воздуха вырывались сквозь приоткрытую дверь хлева, и горьковато-пряный запах дыма, который струился над печной трубой избы.
Картошка "в мундире", рассыпчатая, с кулак величиной, исчезла из чугунка с молниеносной быстротой. Ее ароматный пар кружил головы и еще больше возбуждал аппетит исхудавших, оголодалых беглецов. Хозяйка, сухонькая старушка в черном цветастом платке, украдкой смахнула слезу; поколебавшись некоторое время, она сходила в сенцы и принесла кусок толстого, розоватого на срезе сала и миску соленых огурцов. Хозяин лесного хуторка, лесничий Никанор Кузьмич, костистый седобородый старик, неразговорчивый и медлительный в движениях, чуть слышно крякнул при виде такого расточительства и раскурил огромную "козью ножку", затянувшись несколько раз густым махорочным дымом, неторопливо поднялся с лавки, вышел во двор и вскоре возвратился в избу, держа в руках две пузатые кринки с молоком.
– Холодное… Горло не простудите… Кх, кх… – сконфуженно закашлялся и снова уселся на лавку.
– Спасибо вам, отец, – растроганно поблагодарил Алексей.
– За спасибо ничего не купишь… – пробормотал Никанор Кузьмич и выпустил дымное облако, укрывшись за ним от гневного взгляда жены.
– Ешьте, ешьте, сыночки… – старушка порезала сало на ломти. – Война проклятая… Людей сгубила сколько… Ох, грехи наши тяжкие…
Неожиданно в сенцах что-то загрохотало, беглецы насторожились. Старушка опрометью выскочила за дверь, но тут же, пятясь, снова вернулась обратно: здоровенный верзила, небритый, в рваной шинели, держа автомат наизготовку, стал в дверном проеме.
– Игнат! Что тебе здесь нужно? – шагнул старик к пришельцу.
– Постой, батя, постой… Ты кого тут угощаешь? А? Большевичков? Забыл, как лес для них в тридцать втором пилил в Сибири, как кровью харкал в гэпэу?
– Господь с тобой, Игнат! Какие это большевики – солдаты они, не видишь что ли? – вцепилась старушка в рукав верзилы. Тот небрежно стряхнул ее руку и шагнул вперед.
– А мне все едино, одним миром мазаны. Отойди, мать! Теперь наш черед пришел. За все рассчитаемся. Сполна…
– Игнат! – старик грозно нахмурил брови. – Опомнись! Они наши, русские. Не время теперь обиды считать. Что было – быльем поросло…
– Быльем, говоришь, поросло? Э-э нет, батя, такое не забывается. Не бойся, я их здесь кончать не буду. Я их в немецкую комендатуру сдам. Там разберутся, кто они и откуда. Ты что, объявлений не читал? Хочешь, чтобы и нас немцы в расход пустили из-за этих вшивых бродяг? А ну пошли! Давай-давай, шевелись!
– Сволочь! Иуда! – рванулся к нему Никифор.
– Но ты, потише, большевистская сволочь! У меня тут полный диск, на всех хватит. Выходи по одному!
– Сы-ыноче-ек! – заголосила старушка. – Что же ты делаешь?! Не губи невинные души-и… О, господи, за что же нам такое наказание-е-е…
– Поплачь, поплачь, мать. Скоро радоваться будешь. Немцы народ башковитый, порядок наведут, жить будем припеваючи.
– Игнат, последний раз тебя прошу, отпусти их с богом, – Никанор Кузьмич проговорил негромко и вроде спокойно, но верзила, который хорошо знал своего отца, отшатнулся в сторону и зло прищурился.
– Но-но, батя, не дури! Это не твое дело. Не хочешь помочь, так не вмешивайся… Ну, что стали, пошли! Руки за спину! Ежели что – стреляю без предупреждения…
Узкая лесная дорога петляла по буеракам, бежала через мостики, мимо беззащитных в своей наготе березок и тополей.
Шли молча. Порывистый, горячий, Никифор попытался было приотстать, чтобы сократить дистанцию между собой и верзилой, который шел сзади, но тот угадал этот нехитрый маневр и угрожающе щелкнул предохранителем. Дато скрипел зубами и шепотом ругался по-грузински. Сергея знобило, и он изрядно постанывал, когда неловко подворачивалась раненная осколками в последнем бою нога, Гриценко тяжело вздыхал при виде аккуратно сложенных штабелей пиленого леса возле дороги, прикидывая, какую хату он бы построил из них, не будь войны.
Алексей шел впереди и мысленно казнил себя: как мог он не предпринять никаких мер предосторожности? Что стоило оставить кого-нибудь на часах – гляди, не застал бы их врасплох этот гад. Мучительно искал выход из создавшейся ситуации и с горечью убеждался: бежать невозможно. Лес просматривался на добрую сотню метров, а пуля куда быстрее, чем их ноги, – что предатель будет стрелять, Алексей не сомневался. Конечно, можно было рискнуть – впереди их ждал неминуемый расстрел, от фашистов пощады ждать не приходилось, но тонкая нить надежды удерживала его на месте: а вдруг?
Дорога круто повернула влево, огибая косогор, поросший молодыми сосенками.
Выстрел ударил неожиданно гулко; не сговариваясь, все бросились врассыпную, еще не успев осознать случившегося.
– Постойте! Куда вы! – из-за придорожных кустов на дорогу вышел, тяжело дыша, Никанор Кузьмич со старенькой берданкой в руках.
Первым опомнился Алексей, он мигом подскочил к ошеломленному Игнату, который тупо смотрел на раздробленный пулей берданки приклад автомата и, вложив в удар всю свою ненависть, опрокинул его на землю.
Подбежали и остальные. Все еще не веря в свое спасение, сгрудились вокруг предателя, который, брызгая кровавой слюной, ползал у их ног.
– Еле успел напрямик… Годы не те… – с трудом перевел дух старик.
– Отец… – слова застряли в горле, и Алексей, крепко обняв Никанора Кузьмича, поцеловал его.
– Что будем делать с ним? – когда улеглось радостное возбуждение, спросил Алексей у своих товарищей.
– В расход гада! – Никифор с ненавистью смотрел на окровавленную физиономию предателя.
– Сынки… – Никанор Кузьмич, сгорбившись, низко склонил голову, – отдайте мне его… Один он у меня… беспутный… Родная кровь… Пожалейте старика. И вас матери ждут… И его… ждала… Простите, христа ради.. Может, человеком станет, поймет, что на чужом горе счастья не построишь… – скупая слеза прочертила серебринкой щеку старика и заплуталась в бороде.
Хмуро стояли, потупившись, беглецы, думая каждый о чем-то своем…
– Пошли… – Алексей крепко сжал руку старому лесничему. – Будь по-твоему, отец. Прощай. И низкий поклон тебе от наших матерей, от всех нас.
– Погодите! Тут старуха на дорогу вам харчей подсобрала… – Никанор Кузьмич вытащил из кустов туго набитый вещмешок. – Возьмите, сынки, спаси вас Бог…
Голова раскалывалась от боли, и Савин, морщась, изредка ощупывал под марлевой повязкой здоровенную шишку на темени – удар железным прутиком смягчила меховая шапка. Он пролежал без памяти минут двадцать-тридцать, пока на него не наткнулись ребята из ПТУ, общежитие которых находилось неподалеку.
А вообще ему здорово повезло: и то, что он споткнулся во время падения, и удар пришелся вскользь, и то, что не замерз на леденящем ветру. Правда, пальцы на руках и ногах пришлось долго растирать, и теперь они ныли и болели, но это был пустяк по сравнению с душевной болью, которую испытывал капитан.
Упустить преступника! Бездарно, глупо потерять возможность проникнуть в тайну лже-Ахутина! И как мог он, опытный оперативник, не предусмотреть возможности западни? Куда девалась его молниеносная реакция мастера спорта по дзю-до во время нападения? Увлекся, как мальчишка, преследованием, забыл об элементарной осторожности.
Но как бы там ни было, а заниматься самобичеванием не позволяла обстановка: по городу была объявлена тревога: повышенная боевая готовность опергрупп, которые перекрыли все дороги и аэропорт, – возможные пути бегства преступников. Что они могут попытаться исчезнуть из города, можно было предположить практически со стопроцентной долей вероятности: из предыдущего опыта Савин знал, что хитроумный Янчик-Раджа привык действовать без промедлений, тем более что адрес места жительства старого валютчика в Магадане угрозыску уже был известен.
А сообщила его та самая блондинка из ресторана, разыскать которую удалось довольно быстро, – ее хорошо знали и администратор, и почти все официантки. Белокурая "нимфа", признав Савина, выложила оперативнику такую кучу всяких подробностей о своих несбывшихся надеждах и чаяниях, о своей несчастной любви и о неимоверной дороговизне на "толчке", подробно присовокупив некоторые пикантные подробности из жизни Янчика, который теперь подвизался под именем Виктор с ударением на втором слоге. Вот тут и выяснилось, что вместе с Виктором в ресторане должен был присутствовать его друг, который почему-то не явился к назначенному времени. К сожалению, блондинка его не знала, так же, как и остальные ее друзья. Мало того, видела она этого человека всего раз и то мельком, так что более-менее детальных сведений о его внешности сообщить Савину она не смогла. Только рост, примерный возраст, во что одет. Имени она не помнит…
Теперь капитану не составляло труда представить себе последовательность развития событий в ресторане и после…
Конечно же, по указанному блондинкой адресу Христофорова не оказалось. Квартирная хозяйка, пожилая рыхлая женщина с растрепанной "химкой" на голове, оказалась немногословной: Виктор Петрович квартиру снял недавно, недели две-три назад, заплатил за полгода вперед, щедро заплатил, не торгуясь, фамилии не знает, не интересовалась. Почему не прописался? – площадь не позволяет, к тому же обещал подыскать в скором времени себе домик. Кто направил к ней? – сам пришел. Кто к нему приходил – не видела, чем занимался – не знает, изредка готовил себе обеды. Сегодня постояльца не видела – была у подруги в гостях, пришла после полуночи.
Обыск тоже ничего не дал. По словам квартирной хозяйки, у Виктора Петровича был только один чемодан искусственной кожи, коричневый, довольно вместительный, с ремнями. Это была зацепка, но Савин радовался недолго: чемодан разыскали в кладовой под мешками с картофелем; в нем были пальто и каракулевая шапка-пирожок.
Расположившись в небольшом оперативном зале горуправления внутренних дел на стульях – в гостиницу Савин решил не возвращаться, чувствуя, что уснуть все равно не сможет, а события могут повернуться таким образом, что его присутствие будет необходимо, – капитан, прикрыв глаза, снова и снова пытался восстановить в памяти свои действия и обстановку в ресторане. Где был допущен промах? В зале, в фойе? Кто? В какой период времени? Мешала сосредоточиться головная боль, и Савин проглотил две таблетки цитрамона; стало легче.
Фойе… Кто был в фойе? На стульях сидели парни, курили… Молодые. Двое… Нет, трое. И девушка. Швейцар у входа. Его опросить еще не успели – домашний адрес оказался неточен. Гардеробщицы не было, заболела. Администратор несколько раз выходил… Кто-то прошел в туалет… Мужчина… Мужчина? Невысокого роста, коренастый. Постой, постой… Он же, помнится, прошел в зал мимо него, когда звонил дежурному по управлению по поводу опергруппы наблюдения. Он? Он, точно! Мог услышать разговор? Мог! Значит… Нет, пока ничего не значит. И все-таки вспомни! – похож по описанию блондинки на друга Виктора Петровича, то бишь Христофорова. Очень похож… Неужели это был он? Подслушал разговор, предупредил Раджу, опередил их, встретил в заранее обусловленном месте… Вспомни его лицо. Вспомни! Нет, не получается. Все расплывчато, неопределенно. Костюм, кажется, темно-коричневый. И все…
– Кто? Когда? Почему только сейчас доложили?! – голос дежурного по управлению прервал мысли Савина.
– Что случилось? – спросил капитан у разгневанного дежурного, который отчитывал кого-то.
Из гаража угнали машину "скорой помощи"! Обнаружили в районе аэропорта почти час назад и только сейчас об этом сообщили! Черт знает что! – дежурный включил селекторную связь. – Оперативная группа – на выезд! Район аэропорта, улица…
Угнали машину "скорой помощи"! Аэропорт… Неужели проморгали?! Христофоров! – В этом Савин был уверен. Дерзко, молниеносно и не без ума – даже если дороги будут блокированы, машину "скорой помощи", которая спешит на вызов, вряд ли остановят, а если даже и остановят, то долго задерживать не будут. Соответствующие документы и одежда у преступников, конечно же, были, в этом Савин почти не сомневался. Христофоров не зря столько лет был неуловим, хитер и предусмотрителен.
– Еду с опергруппой! Предупредите… – на ходу бросил Савин дежурному и выскочил в коридор.
Дежурный следователь прокуратуры, врач, эксперт ЭКО, сотрудник угрозыска и сержант-кинолог с симпатичной овчаркой по кличке Буран уже расположились в микроавтобусе, когда Савин присоединился к ним.
По пути в аэропорт Савин узнал подробности угона. Примерно через полчаса после того, как его оглушили в подворотне дома, двое неизвестных проникли в гараж областной больницы, связали сторожа и укатили в сторону аэропорта.
Судя по всему, "скорая помощь" успела проскочить посты ГАИ до объявления тревоги.
Машину обнаружили патрульные в переулке, неподалеку от промтоварного магазина. И не придали этому факту особого значения. Да и кто мог предполагать?! Обнаружили где-то в три часа ночи. Но сообщили об этом только в начале пятого утра, после того, как в третий раз проезжали мимо: старший патруля заподозрил неладное, подстегнутый неоднократными напоминаниями о повышенной бдительности, – чересчур уж долго "скорая" задержалась на вызове, а свет не горел ни в одном из близлежащих домов.
Водителя на месте не оказалось, в машине были обнаружены только два белых халата, впопыхах брошенных на пол. Связались с гаражом, где в конце концов удалось разыскать горе-сторожа, которого преступники, связав, затолкали под скамейку в аккумуляторной.
Осмотр "скорой помощи" ничего не добавил к тому, что было уже известно. Руль, рычаг переключения скоростей, дверные ручки были тщательно протерты. Буран след не взял: пол машины и площадка, где они стояли, были усыпаны махоркой.
Если преступники улетели, то куда, каким рейсом? Савин вместе с коллегами из горуправления терпеливо опрашивал кассиров, контролеров, дежурных…
Не могли они улететь в район Чукотки. Это явно. В ту сторону ушло три борта за это время, и все билеты были куплены заранее. К тому же туда нужны пропуска, и здесь Христофорову вряд ли удалось бы проскользнуть. Значит, северные окраины явно отпадают.
Два самолета улетели на Москву. Вариант вроде самый достоверный – перед отлетом продано четырнадцать билетов, из них восемь – мужчинам. Конечно же, Виктора Петровича и тем более Яна Христофорова в списках пассажиров не значилось, судя по всему, у Раджи на такой случай была не одна "ксива"; значит, Москва? Связались, предупредили, дали ориентировку, поскольку лайнеры были еще в воздухе.
Но Савин на этот вариант особых надежд не возлагал. Слишком примитивно – лететь прямым рейсом на Москву. Фактор времени (и Христофоров это уже доказал оперативникам) – немаловажный фактор. Опередить, упредить действия – вот кредо Раджи.
Савин мысленно пытался влезть в шкуру старого пройдохи. Лучший и самый надежный вариант – это перекладные. Два-три часа лету (а это как раз то время, на которое преступники могли рассчитывать, время, в течение которого должен быть обнаружен факт угона "скорой помощи"), а затем пересадка, возможно, с новыми документами, и опять небольшой временной скачок… "Только так и не иначе!" – решил Савин.
И такой вариант был – за это время улетел самолет на Хабаровск. Перед вылетом продано одиннадцать билетов, из них девять – мужчинам. Пока будут проверены паспортные данные – ох, как много времени пройдет! Самолет уже совершил посадку в Хабаровске полчаса назад. Срочно предупредили дежурных милиции по аэропорту и дежурного горуправления, который обещал немедленно выслать в аэропорт оперативную группу. И на железнодорожный вокзал – этот вариант никак нельзя было не принять во внимание, тем более, что поезд на Москву должен отправиться в семь утра. Тем временем Савин сосредоточил свои усилия именно на хабаровском рейсе, предоставив коллегам заниматься Москвой. Что преступники могли затаиться в поселке Сокол, было маловероятно – чересчур много наследили…
Дежурный сотрудник милиции на контрольно-пропускном пункте, высокий худой старший лейтенант сокрушенно качал головой, избегая смотреть в глаза Савину. Рядом стоял его начальник, майор, багровый от злости: только присутствие капитана удерживало его от крупного разговора со своим подчиненным.
– Но он был без очков и бороды, – робко оправдывался старший лейтенант.
– Опишите мне еще раз его внешность поподробней, – попросил Савин обескураженного дежурного по КПП. Впрочем, попросил больше для проформы – все было и так ясно. Ах, эта борода, очки! Старый и избитый прием маскировки, но поди ты – сработал безотказно. Лейтенант знал словесный портрет Христофорова почти наизусть и тем не менее, несмотря на свой немалый опыт, дал маху. Что поделаешь, разбирается Янчик в человеческой психологии очень даже неплохо. А если учесть, что Христофоров весело подшучивал над какой-то женщиной, помогая ей тащить сумки, то и вовсе можно понять лейтенанта: преступник должен держать себя как можно тише, волноваться (пусть незаметно, но для профессионального глаза вполне достаточно даже мелких, незначительных признаков) и ни в коем случае не вести себя так вызывающе-свободно, как этот субъект в лохматой барсучьей шапке и добротной дубленке…
Значит, все-таки Хабаровск! Второго, коренастого, внешность которого Савин пытался обрисовать опрашиваемым, никто не признал, что в общем-то было и немудрено – покажись он в верхней одежде, сам капитан его не узнал бы.
Первым же утренним рейсом капитан Савин вылетел в Хабаровск.
Фронт был близок. Шли преимущественно по ночам, с надеждой и тревогой вслушиваясь в близкую канонаду. Теперь их было четверо – измотанного болезнью и неутихающей болью в открывшейся ране на ноге Сергея пришлось оставить по его просьбе на попечение сердобольной старушки в одной из деревень.
Светало. Крепкий морозный ветер вышибал слезу, упрямо норовил забраться сквозь прорехи в одежде, вызывая неутихающий озноб. Алексей с тревогой посматривал на небо с блеклыми звездами, прикидывая, сколько еще осталось до ближайшей деревеньки, где они надеялись найти ночлег. Теперь их вел Никифор: это были его родные места.
– Недалеко уже… Километра два. Вон там за пригорком лесок, а за ним – деревня. Тетка родная живет. Пошли, пошли быстрей, – в лихорадочном возбуждении торопил Никифор товарищей.
Деревенька встретила их черными щербатыми оскалами печей на сожженных подворьях. Печные трубы, словно надгробья, застыли в горестном раздумье вдоль улицы, измочаленной гусеницами танков и колесами бронетранспортеров.
Никифор, обхватив руками ствол обгоревшей березы, рыдал по-детски, взахлеб. Алексей, Гриценко и Дато стояли молча рядом, не находя слов, чтобы утешить товарища. Ветер подхватывал посеревший от пепла снег и зло швырял в лицо…
Их взяли на следующий день возле железнодорожного переезда, совсем рядом с деревней Никифора, разведчики 464-го немецкого полка, которые возвращались после неудачного поиска из-за линии фронта. Это и спасло жизнь беглецам: немцы решили компенсировать свою неудачу, доставив в расположение батальона "партизан", за которых приняли Алексея и его товарищей. Что они были безоружные, немцев не удивило – геббельсовские пропагандисты все уши прожужжали, что русские бандиты-партизаны воюют вилами и дубинками, а огнестрельное оружие только у комиссаров.
– Ви есть русски партизан?
Плюгавый обер-лейтенант, который был по плечо Алексею, с брезгливой миной смотрел на оборванных, исхудалых пленников.
– Отвечайт! Ви есть бандит! Болшевик! Руссиш швайн…
– Господин офицер, – Алексей ступил вперед и обратился к обер-лейтенанту на чистом немецком языке. – Мы не партизаны. Мы русские солдаты. И, как вы знаете, нас взяли безоружными.
– О-о, вы говорите по-немецки? – от неожиданности округлил глаза обер-лейтенант. – Вы немец?
– Нет, русский.
– Тогда откуда у вас берлинское произношение? Вы меня не обманете! Вы – немец!
– Язык Гете и Шиллера, господин офицер, в России знают многие. Знают и любят.
– Такого языка нет! У немцев теперь один язык, на котором говорит наш великий фюрер!
Дверь блиндажа, где допрашивали Алексея и его товарищей, отворилась, и вместе с облаком морозного воздуха на пороге появился высокий грузный офицер, одетый в собачью доху.
– Господин капитан! – вытянулся в струну обер-лейтенант. – Наши разведчики взяли в плен русских партизан…
– Нельзя ли тише, обер-лейтенант… – поморщился капитан и устало присел у стола. – Если это партизаны, почему они здесь? Вас знакомили с приказом генерал-фельдмаршала фон Рейхенау?
– Так точно, господин капитан…
– И за чем задержка? Вывести подальше и расстрелять.
– Я думал, господин капитан…
– Вам не нужно много думать, Шнитке. Предоставьте это своим командирам. И приготовьте рапорт на имя командира полка, почему до сих пор вы не соизволили предоставить в распоряжение штаба русского "языка".
– Но, господин капитан, третий поиск на этой неделе и безрезультатно. Русские закрыли все проходы, а через минные поля пробраться невозможно. Вчера снова пытались. Погиб ефрейтор Ганс Хольпрехт – подорвался на мине.
– Меня эти подробности не интересуют! В следующий раз разведчиков поведете лично вы, Шнитке. Это приказ.
– Слушаюсь, господин капитан.
– А этих – убрать…
– Господин капитан! – Алексей почувствовал, как бешено заколотилось сердце в груди: неужели все? Неужели смерть? Так близко быть у заветной цели и так глупо погибнуть. А так хочется жить… Жить!
– Господин капитан! Вас неправильно проинформировали. Мы не партизаны.
– Вы хорошо говорите по-немецки, – как будто и не удивившись, сказал капитан, впервые внимательно посмотрев на пленников. – Так кто же вы тогда?
– Мы русские солдаты.
– Русские солдаты в тылу немецкой армии? Разведчики?
– Нет, военнопленные.
– Тогда каким образом вы оказались в расположении полка? Без конвоя?
– Мы отстали от колонны.
– Попросту говоря, сбежали. Не так ли? Молчите… Так что же вы хотите?
– Чтобы с нами обращались, как с военнопленными. Согласно конвенции…
– На русских конвенция не распространяется, к вашему сведению. Тотальная война. И мне, поверьте, жаль: я всего лишь выполняю приказ. А в немецкой армии приказы не подлежат обсуждению. Все, разговор закончен. Увести!
Капитан запахнул доху и направился к выходу из блиндажа. Неожиданно у порога он остановился в раздумье, затем скомандовал:
– Отставить! Шнитке, вы мне тут сетовали на минные поля… Ну что же, это, пожалуй, выход… Саперы есть среди вас? – глядя в упор на Алексея, спросил немец.
– Саперы? Нет…
– Жаль… Впрочем, не суть важно. Дадим вам шанс… Шнитке!
– Слушаю, господин капитан!
– Хорошо покормить их и пусть приведут себя в порядок. В теплый блиндаж под охрану. Завтра утром в десять часов зайдите ко мне, обер-лейтенант…
– Не пойду! Лучше пуля, чем так! – кричал в исступлении Никифор.
– Я не предатель, – коротко отрезал Дато и застыл неподвижно в углу блиндажа, где беглецов под стражей держали уже вторые сутки.
Гриценко как обычно промолчал, только вздохнул тяжело, но видно было, что он поддерживает своих товарищей.
– Вы меня считаете предателем? – глухо спросил Алексей.
Дато и Никифор молчали, только Гриценко, поерзав на березовом чурбаке, заменявшем ему стул, ответил:
– Та хватэ вам, хлопци, скубтыся… – вновь завздыхал: – Ох, и вмыраты не хочеться…
На допросе Алексей не сказал немецкому капитану правду: среди них был сапер, Никифор. Кроме него, в этом деле неплохо разбирался и Гриценко, который служил оружейным мастером авиаполка, не говоря уже об Алексее, который во время боев с финнами был включен в отряд особого назначения, где доскональное знание военной специальности минера было делом само собой разумеющимся.
Лейтенант Шнитке объяснил ситуацию предельно кратко: или немедленный расстрел, или они пойдут впереди разведгруппы через минные поля. В случае удачного исхода поиска им будет сохранена жизнь.
Накормили досыта. Снабдили вонючими румынскими сигаретами и теплым шерстяным бельем, бывшим в употреблении, но вполне добротным.
Когда озадаченный таким необычным обхождением Никифор спросил у Алексея, чем все это вызвано, вот тут-то и разразилась настоящая буря внутри блиндажа: Никифор и Дато засыпали Алексея упреками за то, что он раньше не объяснил им причины странных милостей немцев.
– Выслушайте и поймите меня… – голос Алексея срывался от волнения. – Умереть мы всегда успеем. Большого ума для этого не нужно. Конечно, лучший и желанный вариант – остаться в живых, добраться к своим и снова с оружием в руках бить фашистов. Но коль так уж получилось, что мы не вольны осуществить свои замыслы, как нам хотелось бы, приходится выбирать из двух зол меньшее…
– Алеша… – перебил его Никифор. – Неужели ты… ты расчистишь им дорогу и будешь прикрывать своим телом этих выродков от пуль только ради того, чтобы снова очутиться в лагере?
– А разве я так сказал? – Алексей перешел на шепот. – У меня есть план, только верьте мне, друзья…
Заминированное поле клином вгрызалось в молодую березовую рощицу. Нетронутая белизна снежного покрова, казалось, отражала крупные звезды, усеявшие небосвод.
Ползли цепью. Вслед за каждым из них метрах в двадцати полз немецкий разведчик, держа в руках тонкую, но прочную пеньковую веревку, привязанную к ноге пленника замысловатым узлом. Малейшее отклонение от маршрута – смерть. Неповиновение приказам немецких разведчиков, которые передавались с помощью страховой веревки (одно подергивание – стоп, два – вперед), – смерть.
До минированного поля шли на лыжах. Хорошо тренированные немцы, одетые в маскхалаты, казались бестелесными призраками, так бесшумно и уверенно скользили они среди сугробов. Такие же маскхалаты напялили и на пленников.
"Неужели так просто взяли и пошли в поиск? Неужели немцы до такой степени наивны, чтобы понадеяться на нас? – мысли не давали покоя Алексею. – Неужели так уверены, что ради жизни мы готовы на предательство?".
Он прикидывал расстояние, которое они прошли, и все больше убеждался, что до переднего края чересчур далеко: несмотря на затишье на их участке, ночное небо слева и справа изредка прочерчивали святящиеся нити ракет. Судя по направлению траекторий (как знал Алексей из своего боевого опыта, их обычно пускали ночные дозоры немцев), передовые охранения врага были по крайней мере в двух-трех километрах от минированного поля.
"Неужели проверка?" – лихорадочно соображал Алексей, сознавая, что если это так и он не сможет предупредить товарищей, весь их план пойдет насмарку. То, что немецкие разведчики провели их мимо наспех отрытых в глубоком снегу окопов, где расположились солдаты, усердно изображающие стойкость арийского духа перед коварными морозами русской зимы, еще больше укрепило его во мнении, что этот ночной поиск не больше, как хитро задуманный балаган, экзамен для пленников. Этот вариант был предусмотрен в их замыслах, и Алексей тихо прокашлялся. Через несколько минут условный сигнал повторил Дато, затем Гриценко и Никифор.
"Поняли!" – радовался Алексей, когда увидел, что немцы расставили их у кромки поля цепью на приличном расстоянии друг от друга: он знал, что фронтовая разведка так не ходит.
Но оттого, что это проверка, опасность не уменьшалась – уже через полсотни метров Алексей нащупал тонкой деревянной палочкой-щупом первую мину. Значит, поле и впрямь было заминировано…
Взрыватель последней мины Алексей вынул с трудом – пальцы совершенно закоченели в тонких нитяных перчатках, которые дали им немцы. Дополз к роще и, повинуясь подергиванию веревки, неподвижно застыл, уткнувшись лицом в чахлые кустики опушки.
Хохот и шутливая перебранка заставили его оторвать отяжелевшую голову от земли – из рощи высыпали немецкие солдаты и окружили пленников.
"Вот гады!" – ярился Никифор, шепотом матерясь и растирая снегом побелевшие кончики пальцев.
– О, рус Иван, карашо! Са-пер… Сигаретен, битте… – тыкали немцы курево пленникам.
Дато, измотанный физически и морально, упал возле Алексея. Ему пришлось тяжелее всех – наскоро обученный немцами тонкостям саперного дела, он прошел весь маршрут с превеликим трудом; только неуемная жажда выжить помогла ему собрать всю свою волю и доползти к опушке.
В настоящий поиск пошли через сутки. Дул легкий ветерок и поземка шуршала по сугробам, заметая следы. На этот раз разведчиков вел сам обер-лейтенант Шнитке, что доказывало серьезность намерения немцев.
По старому следу, обозначенному вешками, вышли к уже знакомой роще, затем по дну глубокой балки миновали передний край. Нейтральная полоса представляла собой перепаханное авиабомбами и снарядами кукурузное поле: вокруг припорошенных снегом воронок щетинились изгрызенные осколками стебли, на которых лохматилась тонкая кожура початков.
Теперь ползли гуськом. Впереди Никифор, затем с интервалом примерно в десять метров Дато, Гриценко и Алексей; передний, привязанный за ногу веревкой, следующий за ним – вокруг пояса. Конец веревки, прикрепленный к ноге Алексея, держал сам Шнитке.
Вскоре вдоль борозды, проложенной пленниками, зачернели первые мины, противотанковые и противопехотные, обезвреженные Никифором: их тут же забрасывали снегом немецкие разведчики.
Советский передний край неумолимо приближался. Все чаще в порывах ветра прорывался запах дыма, а однажды чей-то звонкий смех, подхваченный поземкой, раздался так близко, что осторожный Шнитке держал их в полной неподвижности минут десять.
Кроша зубы, раздирая в кровь губы и десны, Алексей с остервенением грыз неподатливую пеньку веревки. Он знал, что то же самое делают Дато и Гриценко. Когда Гриценко подал условный сигнал – дернул за веревку три раза – ее измочаленный конец был уже крепко зажат в руках Алексея.
Неразряженную мину, тщательно присыпанную снегом, он заметил по засечке, сделанной Никифором в твердой корке наста. Сняв засечку локтем, чтобы не вызвать подозрений у Шнитке, Алексей, затаив дыхание и напрягая все силы, приподнялся на руках и проскользнул, как до того сделали его товарищи, над смертоносной противопехоткой.
Полз по борозде, считая в горячечном возбуждении метры пути. Только бы ничего не заметил, не заподозрил Шнитке. Только бы…
Взрыв взметнул на поле снежный султан и вмиг разбудил кажущееся дремотное спокойствие переднего края: дробно раскатились звуки автоматных очередей, хлестко защелкали винтовки, взахлеб залаяли пулеметы. Взлетели в небо ракеты, безжалостным мертвым светом ощупывая каждую пядь земли на нейтральной полосе, наперебой заговорили минометы.
Ответили и немцы – на всю мощь заработали средства огневой поддержки разведки.
Кромешный ад заполыхал над кукурузным полем, когда ударила артиллерия. "Чья?" – Алексей уже не прислушивался: сжавшись в комок, он попытался поглубже втиснуться в небольшую воронку.
Последнее, что он запомнил, был огромный алый цветок: отшвырнув в сторону снежное крошево вперемешку с комьями земли, он раскрыл прозрачные лепестки и начал стремительно расти ввысь к взвихренному небу.
Вертолет покачивало на невидимых глазу воздушных волнах. Внизу струились речные долины, укрытые снегом, щетинилась деревьями тайга, окружая лысые сопки.
– Эй, капитан! – стараясь перекричать шум винтов, позвал его один из пилотов. – Тебя… – подал ему наушники рации.
– Савин слушает! – прижимая покрепче пластмассовую чашечку к ушной раковине, капитан заорал что было мочи.
– Вы чего кричите! Я не глухой, – чистый и звонкий голос в наушниках. – Вызываю Магадан. Прием… Говорите…
– Савин, как слышишь?
– Отлично. Кто говорит?
– Кудрявцев. Не узнал?
– Саша, ты? Какими судьбами?
– Шеф срочно отфутболил тебе в помощь. К сожалению, опоздал на час. Слушай, бумага и ручка есть?
– Конечно.
– Записывай.
– Минуту… Давай.
– Колпин Сергей Петрович, 1920 года рождения; паспорт: серия… номер…
– Саша, не торопись…
– Повторяю… Записал? Оверченко Олег Максимович, 1934 года рождения; паспорт: серия… номер… Боря, все это "липа". Оба вылетели в Хабаровск ночным рейсом, как ты и предполагал. У меня все. Как у тебя?
– Похоже, что есть след…
– Удачи тебе, Боря! До скорого!
– Спасибо…
Савин вернулся в салон, где подремывали два сотрудника Хабаровского уголовного розыска, которых дали ему в помощь. "Крепкие ребята" – позавидовал их спокойствию Савин и прильнул к иллюминатору: внизу по левому борту, неторопливо по сравнению с вертолетом, ползла гусеница скорого поезда Хабаровск – Москва.
По прилету в Хабаровск капитана ждали обнадеживающие новости – оперативные группы в аэропорту и на железнодорожном вокзале проделали поистине титаническую работу. Человек в дубленке и барсучьей шапке покинул самолет одним из первых. Удалось разыскать водителя таксомотора, который доставил его на железнодорожный вокзал. По его словам, пассажир имел при себе вместительный саквояж из черной искусственной кожи; попутчиков с ним не было. Похоже, что второй, если он летел этим рейсом, или остался в городе, или добрался другим транспортом. Второй вариант, предполагал Савин, – более достоверный: Янчик и тут остался верен себе.
На вокзале след Христофорова снова был утерян, и оперативникам пришлось изрядно постараться, чтобы вновь его отыскать. Помог в этом дежурный по автоматическим камерам хранения багажа молодой сержант, практикант школы милиции, которому показали фоторобот Христофорова, переданный по фототелеграфу из МУРа. Оказалось, что Христофоров появился в помещении автоматических камер хранения и некоторое время ожидал свободную ячейку, стараясь не выделяться из толпы пассажиров, которые стояли в очереди, что ему не очень удавалось, так как он был одет явно не по сезону – в легкий кожаный плащ и меховую шапку из шкуры нерпы.
Вскрыв вместе с понятыми автоматические боксы, оперативники изъяли туго набитый саквояж, в котором нашли дубленку, барсучью шапку, смену белья, механическую бритву, банку растворимого кофе.
Значит, Христофоров, сменив опять, словно змея, свою шкуру – приметную верхнюю одежду, видимо, решил уехать из Хабаровска по железной дороге: дежурный по вокзалу заметил его на перроне среди отъезжающих.
Но как далеко он решил ехать? А если это просто отвлекающий маневр? От Раджи можно было ожидать любого подвоха. Если он все-таки в поезде, то явно его конечной целью будет не Москва – в этом Савин не сомневался.
Как бы там ни было, а проверить поезд Хабаровск – Москва нужно обязательно, и Савин немедля вылетел ему вдогонку.
И все-таки, неоднократно задавал себе вопрос капитан, почему Христофоров-Раджа так упрямо заметает следы? Скрывается от милиции? Причина для этого должна быть веская. В самом деле, какие обвинения ему может предъявить следствие? Валютные операции? Это еще как сказать, за руку его никто не поймал, а доказательства собрать невероятно сложно. Торговля золотом? Опять-таки нужны доказательства и надежные свидетели, а в том подпольном мирке, где вращался Христофоров, вряд ли кто согласится выложить все, как на духу, – им подавай документальный факт, да и то на откровенность и чистосердечное признание надеяться трудно.
Единственная зацепка – украденная Карамбой коробка из-под шприца с золотым песком. Но и здесь нюансов хоть отбавляй: Христофоров – зверь стреляный и на такой случай найдет отговорок целую кучу – поди разберись, где правда, где ложь, а суду нужна полная определенность: закон есть закон.
Тогда почему, почему Христофоров ударился в бега?! Неужели он каким-то образом причастен к убийству лже-Ахутина? Или старика-профессора? Какая взаимосвязь во всех этих событиях? В вагон Савин вскочил с оперативниками буквально на ходу: нужно было успеть проверить состав до прибытия на ближайшую узловую станцию, где Христофоров и его попутчик, если, конечно, он был здесь, могли затеряться среди пассажиров. Поэтому капитан принял решение не мешкать и встретил скорый на одном из полустанков, где состав останавливался на несколько минут.
Проверку начали с головы поезда под видом контролеров: Савин переоделся в форму железнодорожника (что было нелегкой задачей при его телосложении), и два других сотрудника перекрывали входные двери с обоих концов вагона.
Савин, начальник поезда и пожилая женщина-контролер прошли уже шесть вагонов поезда, а результаты были пока неутешительными: ни Христофорова, ни коренастого в них не оказалось. Повязку с головы капитан снял и теперь изредка незаметно прикасался к ране, которая давала знать о себе легким зудом.
В вагоне-ресторане свободных мест оказалось немного – он был седьмым по счету от головы поезда. Савин, пропустив вперед женщину-контролера, быстро окинул взглядом обедающих и почувствовал, как его лицо обдало жаром. Стараясь справиться с волнением, он опустил голову, не выпуская из поля зрения предпоследний столик с правой стороны: у окна, покуривая сигарету, сидел Христофоров.
– Товарищи, проверка билетов! Прошу предъявить, – женщина-контролер уверенно принялась за работу.
Христофоров было дернулся в кресле, видимо, собираясь покинуть ресторан, но судя по всему сообразил, что такое поведение будет явно подозрительным; он снова задымил сигаретой и, улыбаясь, что-то сказал молоденькой девушке, которая сидела напротив – рядом место было свободно.
Савин, проверяя билеты, незаметно для окружающих подал знак оперативнику, который с беззаботным видом балагурил с официанткой.
"Где же второй?" – Савин, медленно подвигаясь вперед, внимательно всматривался в лица пассажиров, но ни один из них даже отдаленно не напоминал коренастого.
Тем временем начальник поезда, тоже предупрежденный капитаном, вышел из вагона-ресторана в тамбур, где находился еще один оперативник – пути отступления Христофорову были отрезаны.
Убедившись, что попутчика Христофорова в ресторане нет (опять Раджа подстраховался, отметил про себя Савин), капитан подошел к столику и сел на свободное место рядом с "неуловимым" Янчиком.
– Вот мы и встретились, Христофоров, – негромко сказал Савин и неожиданно по-мальчишески подмигнул.
Тот некоторое время сидел неподвижно, взглядом провожая бегущие вдоль окон перелески, затем неторопливо потушил окурок и снова повернул голову к Савину.
– Я весь внимание, – незамаскированная ирония прозвучала в его словах.
– А нам везет на встречи в ресторанах…
– Что-то не припоминаю. И позвольте спросить, с кем имею честь?
– Прошу, – показал ему удостоверение Савин. – Следуйте за мной. И, пожалуйста, без ненужных эмоций.
– Ну что же, – пожал плечами Христофоров, – если вы так настаиваете… Официант, счет! Сдачи не нужно. Идемте…
Оперативная группа во главе с капитаном самым тщательным образом проверила остальные вагоны состава, но попутчика Христофорова, по-видимому, в поезде не было.
Из вещей у Христофорова был только небольшой портфель, в котором находились махровое полотенце, мыло, зубная щетка, зубная паста, электробритва и сигареты. В туго набитом бумажнике была крупная сумма денег, в основном сотенными купюрами, около пяти тысяч рублей.
И паспорт на имя Христофорова Яна Лукича, 1924 года рождения.
Шталаг [11] VIIIB, Ламсдорф, Верхняя Силезия. Март 1943 года. Утро.
Хмурое небо неутомимо выплескивает на безмолвные шеренги военнопленных все новые и новые порции дождя. Взъерошенные овчарки жалобно скулят и стараются укрыться под плащ-палатками эсэсовцев. Алексей, исхудалый, обросший, стоит в первой шеренге, понуро уставившись на грязное месиво под ногами, думает. Мысли были безрадостные, как небо над головой, путаные, как его судьба. Вспомнилось…
Контуженный, оглохший и онемевший полз, полз, полз… Куда? – думал, к своим. Теряя сознание, свалился в траншею. Очнулся и безмолвно заплакал: над ним склонился немецкий солдат, пытаясь напоить горячим эрзац-кофе; и впервые за все скитания в плену, увидел в глазах врага сострадание…
Почему его не пристрелили до сих пор – непонятно. Отпоили кофе и вонючим шнапсом, накормили и пристроили к колонне военнопленных: контузия оказалась легкой, и крепкий организм быстро справился с немочью – несколько осколочных царапин были и вовсе не в счет.
Сколько за эти полтора года сменил дулагов и штала-гов – не счесть. Как выжил – одному богу известно. И вот этот, шталаг VIIIB, наверное, последний – силы на исходе…
Черный, забрызганный грязью "Майбах" медленно катил к трибуне. Начальник лагеря, капитан I ранга Гилек, перепуганный внезапным визитом, выбросил руку в нацистском приветствии.
Из машины вышли трое: высокий гестаповец в очках, тощий мужчина в штатском с болезненной морщинистой кожей лица, напоминающей старый потертый пергамент, и юркий толстяк, одетый в какую-то неизвестную воинскую униформу.
Сопровождаемые Гилеком, они прошли под тент, натянутый для них в центре плаца, и долго беседовали, просматривая бумаги, которые дал им начальник лагеря.
Наконец сухопарый в штатском с брезгливой миной небрежно махнул рукой и, накинув на плечи плащ-палатку, предложенную Гилеком, неторопливо зашагал вдоль шеренги военнопленных, присматриваясь к лицам. Толстяк семенил рядом, держа в руках папку.
– Начинай… – коротко бросил ему сухопарый.
– Кого буду называть – выйти из строй! Номер-р!.. – с раскатистым "р" толстяк принялся зачитывать список, который вынул из папки.
Когда он закончил, около двухсот пленных, и среди них Алексей, сгрудились неподалеку от тента.
– Постр-роиться! – скомандовал толстяк, и эсэсовцы принялись подгонять прикладами замешкавшихся.
Алексей посмотрел на сурово застывший строй товарищей по несчастью и, заметив сочувствие во взглядах некоторых, вздохнул с горечью: похоже, конец пришел раньше, чем он думал, скольких они вот так мысленно провожали к воротам крематория, закопченные трубы которого дымили в полукилометре от лагеря. Но почему их отбирают с такой помпой? Раньше этим занимались надзиратели и охрана, а теперь эти трое…
Долго раздумывать не пришлось. Последняя команда – и отобранные, понукаемые окриками эсэсовцев и собачьим гвалтом, зашагали к выходу из лагеря.
Спустя месяц Алексея вызвали к начальнику спецзоны, которая примыкала к крематорию. Их не расстреляли и не бросили в огнедышащее нутро сводчатой печи. Наоборот, помыли в бане, переодели в добротную чехословацкую униформу и досыта накормили.
"С чего бы?" – часто думал Алексей, наблюдая за товарищами, повеселевшими и обнадеженными неожиданным поворотом судьбы. На работу в каменоломню их теперь не гоняли, кормили сносно, а по меркам концлагеря просто отлично. Занимались в основном починкой одежды, которой было вдоволь на складах спецзоны, да разнашиванием новых сапог для солдат вермахта. Изредка поочередно их посылали помогать специальной команде из военнопленных, которая обслуживала крематорий; приходили оттуда задумчивые, неразговорчивые, хмурые больше обычного. Свои мысли таили друг от друга тщательно, слова роняли скупо, нехотя, с опаской.
Вскоре их начали по одному вызывать в кабинет начальника спецзоны. Некоторые уже не возвращались на свои места в бараке, а другие – их было больше – начинали и вовсе сторониться товарищей, виновато отводя взгляды. Один из таких, нары которого были рядом с нарами Алексея, подолгу не мог уснуть, ворочался, вздыхал, а как-то он услышал даже плач – безысходный, мужской, похожий на стон. И вот теперь пришел черед Алексея…
В кабинете было двое: толстяк и худой штатский, которые отбирали пленных; толстый сидел за столом, копаясь в бумагах, а второй стоял, глядя в окно.
– …Дни большевистской России сочтены, – толстяк говорил мягко, доверительно, тщательно подыскивая нужные слова. – Комиссары издали приказ, где указано, что все без исключения сдавшиеся в плен – изменники Родины. А значит, вас в любой момент ждет расстрел. Поэтому, пока у вас есть право выбора, решайте – или вы заживо сгниете в концлагере, или…
Заметив, как Алексей с презрительной улыбкой отрицательно качнул головой, он поторопился закончить:
– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан – вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилия, которые процветают благодаря бандитствующим элементам из местного населения. Вы просто будете служить в милицейских формированиях. Ну как?
– Нет, – просто и твердо ответил Алексей, чувствуя, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.
– Послушайте… – сухопарый повернулся к Алексею. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но как истинный патриот вы не вправе не помочь уставшим от войны, разрухи и насилия людям…
Он подошел к Алексею и тяжелым пристальным взглядом уставился ему в лицо.
И вдруг отшатнулся; неожиданный испуг изломал морщины, он побледнел до синевы. Какое-то время сухопарый стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то выговорить; затем, опомнившись, быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…
Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.
Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек, в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки, затем минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке и молниеносными, вымеренными до миллиметра взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.
Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь, но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.
Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как брадобрей.
По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел тощий вербовщик РОА в штатском в сопровождении девицы, которая несла в руках поднос с бутылкой "Мартеля", двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром; оставив все это на тумбочке, она бесшумно вышла, плотно прикрыв дверь.
– Удивлены? – тощий присел на стул и закурил.
– Что вам от меня нужно?
– Пейте, – тощий вместо ответа наполнил рюмки. – Чудесный напиток… – отхлебнул глоток. – Бодрит. Ну что же вы? Не стесняйтесь.
– Спасибо. Я не пью.
– Компания не устраивает?
– Я этого не сказал.
– Но подумали. Впрочем, это не столь важно, – тощий поискал глазами пепельницу и, поморщившись, стряхнул пепел на пол.
Некоторое время он пристально рассматривал Алексея, затем, осушив рюмку до дна, спросил:
– Сколько вам лет?
– Двадцать девять.
– Завидую. Молодость. Да-да, по сравнению со мной вы еще юнец…
– Если вы меня хотите завербовать в РОА, то не стоит тратить времени попусту.
– С чего вы взяли? Отнюдь. Я. бы мог предложить кое-что получше.
– Представляю… Хочу вас уверить, что моя кандидатура вовсе не подходящая на роль изменника Родины.
– Слова, все это слова, молодой человек! А что касается кандидатуры… Ваша фамилия?
– Малахов, если это так важно.
– Зачем вы меня обманываете?
– Я сказал правду.
– Хорошо, пусть так, – тощий вытащил из внутреннего кармана записную книжку, раскрыл ее, полистал. – Малахов, значит… А вот по моим данным вы граф Алексей Воронцов-Вельяминов, молодой человек!
Алексей побледнел: откуда у этого человека такие сведения? Кто он?
– Почему вы молчите? Да-да, вы – граф Воронцов-Вельяминов. Надеюсь, отрицать это бессмысленно…
– Ну и что из этого? – Алексей справился с волнением.
– А то, что вы скрыли от большевиков принадлежность к дворянскому сословию, свое знатное происхождение. Конечно, ничего зазорного в этом нет. Совдепы дворян не жаловали. Кому хотелось гнить в их тюрьмах? Не так ли? Так!
– Давайте оставим этот разговор, – Алексей упрямо мотнул головой. – В данный момент мое происхождение никакой роли не играет. Я солдат. Советский солдат. Я дрался с оружием в руках против немцев. Я пролил свою кровь за Россию.
– И зря, совершенно зря! Ради чего? Большевики сражаются за свои идеалы, в конечном итоге, за свою жизнь, свои привилегии. Но вы дворянин, какое вам дело до этого? Почему вы стали в строй тех, кто вас ненавидит, считает врагом?
– Вы не правы.
– Нет, прав! Я понимаю, всеобщая мобилизация, в военное время этого избежать нельзя. Но почему, попав в плен, вы даже не сделали попытки изменить свою судьбу? Ведь немцы к русскому дворянству относятся благосклонно. И это тоже понятно: большевистская система рухнет (в скором времени, подчеркиваю) и тогда именно вам придется стать у руля России. Тогда о какой измене идет речь? Кому? Большевикам – нет, будущей великой и могучей Российской державе – да, если вы откажетесь внести свой вклад в святое дело освобождения Родины от большевизма. Подумайте. Я вас не тороплю. Этот разговор мы продолжим. До свидания!
Такой внутренней опустошенности Алексей не знал даже в дни тяжелых испытаний, которые ему выпали за эти полтора года. Жил надеждой, которую не могли уничтожить ни побои охранников, ни подневольный труд, ни полуживотное существование в концлагерях, надеждой возвратиться домой с незапятнанной совестью и снова драться с врагами. А этот вербовщик РОА в пятиминутной беседе срубил под корень все его мечты, которые на поверку оказались иллюзией. Сумел найти самое уязвимое и больное место.
Вспомнилось… Мать пролежала в больнице до середины января 1931 года. За это время Алексей получил от Петухова всего лишь одно письмо и посылку с продуктами, отправленную кем-то с ленинградского Главпочтамта, – видно, случилась оказия. В письме Василий Емельянович был скуп на слова и избегал упоминаний об отце: описывал природу Колымы, обычаи и нравы населения, рассказывал про охоту и рыбалку, к которым был явно не равнодушен.
Выздоровев, мать с головой окунулась в работу, часто ездила по командировкам, была несколько раз и за границей. В их отношениях появилась отчужденность и даже сухость. От этого страдали оба, особенно Алексей. Впрочем, кто знает, что творилось в душе матери: она и вовсе замкнулась в себе, начала курить, хоть врачи категорически запрещали, дома появлялась редко, переложив заботу о сыне на свою родственницу Анфису Павловну, которая по ее просьбе перебралась к ним из Твери.
Предоставленный фактически самому себе, так как Анфиса Павловна, старушка болезненная и очень богомольная, днями просиживала у окна за чтением священных писаний, Алексей как-то незаметно сдал в учебе, особенно в точных науках – математике и физике. Может, этому способствовало еще и увлечение спортом – сразу после уроков он спешил на теннисный корт, где и пропадал до вечерней поры.
В теннисе ему прочили большое будущее; многие тренеры положили глаз на крепкого, быстрого парня, основным коньком которого была мощная подача и не по годам развитая тактическая мудрость, но Алексея лавры чемпиона не прельщали, к великой досаде и недоумению тех, с кем он был дружен. Дружен, но не откровенен до конца – никто не мог хотя бы на миг заглянуть в тайные уголки души с виду спокойного до флегмы юноши с мягкой застенчивой улыбкой.
Впрочем, тех, которые могли с полным основанием считаться его друзьями, было очень мало. Особенно Алексей почему-то сторонился девушек, что еще больше их влекло к этому красивому молчуну – все его поступки как в школе, так и за ее стенами, были окружены ореолом таинственности, который, конечно же, на самом деле был больше плодом фантазии юных дочерей праматери Евы, чем соответствовал действительности.
Если и было что удивительным, так это то, с каким стоицизмом Алексей переносил страдания, которые так неожиданно принес в его жизнь честный и человечный Петухов, совершенно не предполагая этого. Неожиданно для всех, кто его знал, Алексей перешел в другую школу. И вовсе не потому, что первая школа находилась далеко от дома: ему до боли сердечной было стыдно смотреть в глаза своим товарищам, а особенно тем, кто его рекомендовал в комсомол. Но признаться, что он сын графа, у него не хватало мужества.
Алексей придумывал множество оправданий на этот счет, чтобы успокоить себя и, следуя житейской логике, во многом был, конечно, прав, но обостренное чувство собственного достоинства и совестливость восставали против такого двойственного существования, и от этого он еще больше терзался сомнениями и занимался самобичеванием.
И все же самым непонятным и временами тягостным для него было то, что он вопреки здравому смыслу, по его мнению, все чаще и чаще думал об отце, думал с любовью, с душевным трепетом, а иногда, уединившись, беседовал с ним, как с живым, поверяя свои тайные мысли и чаяния. И – странное дело – находил в этом утешение.
По настоянию матери он поступил на юридический факультет института, хотя к юриспруденции относился довольно прохладно. Годы учебы в институте пролетели незаметно и быстро. Учился Алексей далеко не блестяще (хотя с его способностями мог бы), но вполне сносно, получал стипендию. Почти как все студенты тех времен, подрабатывал, в основном на разгрузке вагонов и барж, хотя мать и противилась этому.
Еще и тогда их отношения оставляли желать лучшего. Нельзя сказать, что они стали совсем чужими, но былого слияния душ и чувств не осталось и в помине. И кто его знает, насколько бы далеко зашло это взаимное охлаждение друг к другу, не случись война с финнами.
Провожая его, мать была как всегда спокойной и сдержанной, но в последнее мгновение вдруг упала ему на грудь со словами: "Если можешь, если сможешь! – прости, прости, прости…" Алексей так до конца и не понял, что она хотела этим сказать, но ее исступленный порыв вновь оживил в его сердце былую любовь к ней и примирил эти две по-своему сильные натуры.
Сражался Алексей отменно, был легко ранен и награжден медалью. С нетерпением ждал, когда его выпишут из госпиталя, но когда выздоровел, война окончилась.
В сорок первом, уже на второй день войны с Германией, он пошел в военкомат и двадцать седьмого июня снова надел офицерскую форму. С матерью Алексей так и не попрощался – она была в очередной заграничной командировке. На письма ему отвечала Анфиса Павловна и в каждом письме сетовала, что от матери нет ни единой весточки. Так он в полном неведении до сих пор и оставался о судьбе матери.
И теперь вербовщик РОА заставил Алексея заново пережить в мыслях самые трудные моменты своей жизни…
Христофоров в молодости был красив. Даже теперь, когда ему было за пятьдесят, черты его лица не утратили привлекательности; широкий лоб мыслителя в сочетании с аристократической бледностью, энергичные точные движения, грамотная речь и недюжинный изворотливый ум – все это, взятое вместе (не считая расточительной щедрости), привлекало к нему женщин определенного сорта с силой и постоянством хорошего магнита.
Но если свои любовные связи Янчик не скрывал, а даже в какой-то мере афишировал (у каждого есть свои слабости; у меня – женщины, но не более – внушал он любопытным знатокам чужих тайн, которые всегда и везде окружают нас), то мир валютных махинаций – с рвением, которое по достоинству оценили не только его присные, но и сотрудники соответствующих органов.
Савин был в незавидном положении. Цель достигнута – Христофоров взят. Что дальше? Уворованный Карамбой золотой песок – предлог к задержанию. Его необъяснимые путешествия по Союзу? – каждый советский гражданин имеет полное право на это, не согласуя с органами милиции. Поддельные паспорта? Нужно доказать. Как? Маскировка с переодеванием: сбрил бороду, снял очки, оставил в камере хранения до поры до времени ненужные вещи – что в этом предосудительного? Попутчик с поддельным паспортом на имя Аверченко О. М.? Помилуй Бог, откуда? Кто? – Сном и духом не ведаю. Угон автомашины "скорая помощь"? – Где доказательства?
Вопросы, вопросы… А вот как на них будет отвечать Христофоров, капитан Савин знал наперед. Поэтому и не торопился с первым допросом – нужно, обязательно нужно найти в обороне Раджи брешь, чтобы лишить его равновесия, заставить метаться из стороны в сторону, заставить усомниться в своей непробиваемости, сбить налет великосветского лоска и неприкрытой иронии.
Был единственный вариант прижать Христофорова, заставить его говорить – связь с лже-Ахутиным. Что такая связь существовала, Савин чувствовал интуитивно. Только это заставляло Раджу метаться по Союзу, маскировать свои следы – тут капитан практически не сомневался. Но для этого нужно было работать, работать и работать – доводить до конца линию лже-Ахутина. И только тогда можно будет выяснить причины странного поведения Христофорова, раскрыть тайну убийства лже-Ахутина и истинную фамилию коренастого бандита.
А пока Савин решил оставить Христофорова в покое. В относительном покое, конечно; камера вовсе не смахивала на пансионат у моря, но поразмыслить заставляла о многом, в том числе и о бренности бытия.
Посовещавшись с Кудрявцевым, решили разделить свои усилия: майор будет заниматься отработкой связей Раджи в Магадане и выяснением обстоятельств, связанных с его бегством в Хабаровск, а Савин отправился в Москву, чтобы вплотную заняться лже-Ахутиным…
– Кого я вижу! Боря, ты? Вот так сюрприз! – Володин крепко пожал руку коллеге. – Почему не позвонил из Магадана? Мы бы тебе транспорт организовали.
– Да ладно, Олег, чего там… Всего час езды, и шоссе – блеск, не то, что у нас.
– Скромничаешь. Приедь я, наверное, сам в аэропорт припылил бы?
– А то как же. Столичный гость, – хохотнул Савин. – Слушай, ты меня чаем угостишь, а?
– Узнаю провинциалов из магаданской глубинки. Боря, у нас чай нонче не в моде. Сейчас я тебе натуральный кофе организую. Между прочим, кофемолку с боем добыл. Цени. Дефицит. Ну как, кофе устроит?
– Вполне.
– Вот и лады.
– Мне покрепче.
– Будет сделано…
Кофе и впрямь оказался отличным. Прихлебывая ароматную горечь (Савин по примеру Володина решил пить кофе без сахара, мол, и мы не лыком шиты), капитан внимательно слушал коллегу.
– …Валютные операции Христофорова уже не представляют для нас большой тайны – ребята из ОБХСС порадовали. Они тут одно дело раскручивали, а наш Янчик возьми да и всплыви.
– Доказательства?
– Вполне хватит Радже для того, чтобы отпраздновать свой пенсионный возраст в глубоком унынии и в местах не столь отдаленных.
– Не считая наших обстоятельств?
– Пока без…
– Что с дачей лже-Ахутина?
– Работаем. Без особых успехов. Иголка в стоге сена.
– Как с установлением личности лже-Ахутина?
– Особых сдвигов пока нет. Но ты приехал очень кстати: мне еще одно дело подкинули, срочное, между прочим, на контроле у генерала, так что я сейчас в запарке, сам понимаешь, и Ахутиным займешься сам, благо появился кое-какой просвет в наших поисках.
– Что именно?
– Детально тебе объяснит мой помощник, который занимался этим вопросом. А вкратце: удалось разыскать родственницу настоящего Ахутина, которая до его смерти жила в квартире племянника на Симоновском Валу, это родная тетка по отцу. К сожалению, других близких родственников у Ахутина нет: отец погиб в гражданскую, мать умерла в тридцать девятом, жена и дочь погибли в сорок первом во время эвакуации.
Тетке Ахутина было уже за семьдесят, поэтому Савин решил не вызывать ее в МУР, а съездить самому в Загорье, где Агафья Ниловна Пеунова жила в небольшом домике с палисадником.
– А ты отведай, голубчик, отведай, – Агафья Ниловна подсовывала Савину поближе розетки с вареньем. – Вот клубничка, это малина, а вот это "королевское" варенье – крыжовник. Откуда? Из самого Магадана? Еще дальше? Ах ты, господи, и куда тебя судьба закинула-то. Холодно, чай? Ну, а то как же, конечно, холодно… Постой, постой, что же это я тебя чаем да вареньями потчую? Вот голова садовая, совсем из ума выжила. Погоди чуток… – старушка выскочила в коридор и через несколько минут внесла в комнату огромное сито с краснобокими яблоками. – Угощайся. У вас, поди, не растут.
– Спасибо, большое спасибо, Агафья Ниловна…
– Да ты бери, бери, не сумлевайся, не покупные, свои. Вон у меня какой сад. А мне много ли нужно?! До лета хватит.
– Спасибо. Вкусные… Агафья Ниловна, у меня есть к вам несколько вопросов.
– А чего ж, спрашивай.
– Скажите, вы хорошо знали Ахутина Григория Фомича?
– Гришаню? Ну как же, конечно. Вместе жили. После войны я к нему перебралась из Саратова. Один-одинешенек остался он, горемыка… – Агафья Ниловна беззвучно всплакнула. – И пожил недолго – раненый шибко был, и опять же-таки один, как перст, семью германец загубил, вот он и запил с горя-то. Ну и это, в аварию попал, шоферил, значит. Оно, конечно, если б поздоровше был, гляди, и выдюжил бы, у нас в роду народ крепкий, жилистый…
– У вас нет его фотографии?
– Была, была, а как же… – старушка порылась в комоде и вытащила из-под груды белья старинный альбом в потертой обложке. – Сейчас найдем… Вот. Эту с фронта в сорок четвертом прислал, а это после войны фотографировался…
Широкоплечий, лобастый, с грустными усталыми глазами – это уже послевоенный снимок. Фронтовой – вместе с двумя товарищами; судя по всему, Ахутин среднего роста. Среднего? Лже-Ахутин был высок…
– Это все? – спросил Савин, указывая на фотографии.
– Да были еще, много. Куда девались – ума не приложу. Наверное при переезде порастерялись.
"При переезде? Очень странно… Значит, кто-то не хотел оставлять их в альбоме. Кто? Похоже, что этот человек был вхож к Ахутину…" – подумал Савин.
– Агафья Ниловна, вы не вспомните, у Григория Фомича был друг или товарищ, может быть, знакомый, где-то его возраста или чуть постарше, высокого роста, примерно как я, – Савин положил перед Агафьей Ниловной робот лже-Ахутина. – Посмотрите на эту фотографию. Возможно, здесь кое-что и не соответствует подлинному изображению – это, как бы вам объяснить, вроде рисунка плохого художника, так что иногда кое-какие черты лица искажены. Присмотритесь повнимательней. Этот человек прихрамывал на левую ногу…
Агафья Ниловна надела очки, долго всматривалась в фоторобот, пришептывая губами, затем медленно и как бы нехотя положила фотоснимок на стол. Некоторое время молчала, разглаживая на белой скатерти невидимые глазу складки своей морщинистой рукой, затем как-то виновато посмотрела поверх очков на Савина, тихо сказала:
– Ахутин это…
Алексей неожиданно заболел. На второй день после разговора с вербовщиком РОА поднялась температура до сорока градусов, голова раскалывалась от нестерпимой боли, сухой жар и озноб трепали тело; временами он терял сознание, бредил.
Только через полторы недели ему разрешили встать с постели – все эти дни возле него дежурил врач из заключенных, француз по национальности, и санитарка – немка…
Алексей стоял у окна, с удивлением всматриваясь в картину, которая предстала перед ним: густой, ухоженный парк с аллеями, робкая зелень весенних газонов, окрашенные в белый цвет скамейки возле фонтанов. Только сейчас он заметил, что находится не в палате с зарешеченным окном, а в просторной светлой комнате с гобеленами на стенах и коврами на паркетном полу – видимо, во время болезни его перевезли сюда из шталага VIII В.
– Как самочувствие?
Бесшумно ступая по коврам, к нему подошел тощий вербовщик и положил руку на плечо. Алексея передернуло от этой фамильярности, и он, ничего не ответив, опустился в кресло с высокой резной спинкой.
– Та-ак… Уже явно лучше… – словно и не заметив гневных искорок в глазах Алексея, с удовлетворением констатировал тот и уселся в кресло напротив.
– Вы зря на меня тратите время, – упрямо поджал губы Алексей.
– Значит, вы того стоите, – спокойно парировал тощий выпад Алексея. – Кстати, я до сих пор вам не представился, прошу меня извинить. Кукольников Александр Венедиктович.
– Очень приятно… – с иронией склонил голову Алексей.
– И что вы все ершитесь? Поверьте, я в самом деле хочу вам добра. Возлюби ближнего – одна из библейских заповедей…
– Готт мит унс – "с нами бог", так написано на бляхах немецких солдат, которые оскверняют русские церкви и расстреливают священников. Интересно, какой заповеди они придерживаются?
– Издержки военного времени. Тевтонский дух, прусский национализм… В конечном итоге, швыряя камень в толпу, можно ли быть уверенным, что попадешь именно туда, куда целишь? Все это прискорбно, но высшая цель оправдывает средства.
– Девиз иезуитов в ваших устах звучит куда доходчивее, чем глуповато-патриархальное "возлюби ближнего"…
– Ладно, оставим этот философский спор. Мы не на вселенском соборе, я не ваш духовный пастырь, а вы не заблудшая овца. Нужно смотреть на вещи реально. И я хочу, чтобы мы, настоящие русские интеллигенты-дворяне, были по одну сторону баррикад.
– Боюсь, что у нас с вами это не получится. Если вам нравится лизать пятки фашистам – воля ваша. Но меня такой вариант не устраивает. Я – русский! И мне больше к этому нечего добавить.
– Молодо-зелено… – Кукольников хищно покривил тонкие губы. – Раскаяние о содеянной глупости приходит к каждому – к одному раньше, к другому позже…
– Я раскаиваюсь только в том, что в свое время утаил настоящую фамилию и графский титул, когда меня принимали в институт, это было, по здравому размышлению, вовсе не важно. Сейчас я это понимаю…
– Значит, вы отказываетесь сотрудничать с лучшими умами земли русской на благо Родины?
– Зачем так высокопарно? Какое отношение имеют ваши лучшие "умы" к Родине? Да, я отказываюсь иметь что-либо общее с вами и подобными людьми, которые почему-то считают себя русскими.
– И это говорите вы, граф Воронцов-Вельяминов, отпрыск одной из древнейших дворянских фамилий?!
– Вам повторить?
– Жаль… Оч-чень жаль… – неожиданно успокоился Кукольников и, обнажив вставные фарфоровые зубы, сделал попытку улыбнуться. – Впрочем, и в этот раз не будем считать наш разговор законченным. Я хочу дать вам еще один шанс. А пока выздоравливайте…
На этот раз Кукольников не появлялся в течение месяца. Алексей выздоровел, и приставленный к нему в качестве охраны унтершарфюрер СС Пауль, высокий, угрюмый детина, разрешил прогулки в парке возле виллы, где он жил. Два охранника в штатском постоянно сопровождали его – один рядом, метрах в десяти, другой – поодаль, маскируясь за кустами и деревьями.
Вскоре Алексей выяснил, что он не является единственным жильцом особняка постройки девятнадцатого века. Территория парка была разбита проволочной сеткой на участки, и Алексею изредка удавалось увидеть, как по аллеям прогуливались мужчины самых разных возрастов, но только поодиночке и без охраны.
Территорию парка окружал высоченный бетонный забор, увенчанный поверху заплеткой из колючей проволоки. Насколько тщательно охранялась эта таинственная вилла, Алексей однажды сумел проверить, воспользовавшись пересменой охранников, которые за время прогулки несколько раз менялись местами; он незаметно подобрал с земли и перебросил через забор камень. И тут же, буквально через полминуты, раздался собачий лай, топот ног, тревожные окрики часовых.
Кукольников пришел поздним вечером, после ужина. Его лицо было бледнее обычного.
– Устал… Чертовски устал… Рад вас видеть в полном здравии. У меня для вас хорошие новости. Наш человек недавно возвратился из-за линии фронта. Был в Питере. Риск, прямо скажем, немалый. И учтите, из-за вас. Прошу, читайте… – Кукольников протянул сложенный вчетверо тетрадный листок.
Алексей, волнуясь, развернул его, и едва не задохнулся от волнения: мамин почерк!
– Читайте, читайте… – Кукольников закурил, развалившись в кресле.
"Сыночек, Алешенька, здравствуй, мой ясноглазый! Я уже и надежду потеряла увидеть тебя когда-нибудь. Все глаза выплакала, когда получила извещение, что ты пропал без вести. Боже, как я обрадовалась, когда мне показали твою фотографию! Только почему ты такой худой? Где ты сейчас? Твой товарищ, который принес от тебя весточку, сказал, что это военная тайна. Я понимаю, время такое, главное, жив. Алешенька, почему ты не написал мне хотя бы несколько строчек? В следующий раз напиши обязательно. Я очень, очень жду. Как я по тебе соскучилась! У меня сейчас со здоровьем неважно, но это ничего, теперь я обязательно выздоровею. Тетя Анфиса умерла, наш дом разбомбили, я живу у Вавиловых. С продуктами стало лучше, а дров уже не нужно, весна. Вот такие у меня новости. Целую тебя, мой любимый, жду писем. Жду тебя живым – здоровым. Возвращайся поскорее. Твоя мама".
Тугой ком застрял в горле, и слезная поволока затуманила глаза. Алексей отошел в угол комнаты и некоторое время стоял неподвижно, стараясь унять волнение.
– Зачем все это? – наконец глухо спросил у Кукольникова.
– Вы не рады?
– Какое это имеет значение?
– Алексей Владимирович, неужели вы даже не поблагодарите меня за все мои заботы о вас? Чтобы доставить вам это письмо, человек рисковал жизнью.
– Что вы от меня хотите?
– Вот это другой разговор. Ничего особенного. Вы, насколько мне известно, в совершенстве владеете немецким и английским языками. Не так ли?
– Так.
– Это как раз то, что в данный момент меня больше всего интересует. Вы будете работать в качестве переводчика. Статьи английских и американских газет и некоторые другие материалы – конфиденциального характера. Итак, вы согласны?
Алексей помедлил какое-то время, собираясь с мыслями. Письмо матери жгло ладонь, неприятная слабость вдруг вступила в тело. Просто шанс выжить. Жить… И нужно узнать, чем занимаются на этой вилле, кто здесь живет. Может, удастся связаться с нашими…"
– Согласен… – не сказал, скорее выдохнул Алексей.
Савин от неожиданности растерялся.
– Простите, как Ахутин?
– Весь наш род опозорил… – Агафья Ниловна тяжело поднялась со стула, прошла на кухню. – Погодь маленько…
Савин потер виски, тряхнул головой – час от часу не легче: Ахутин – не Ахутин…
Агафья Ниловна принесла с собой перевязанный шпагатом пакет, заполненный и обернутый в порыжевшую от времени газету. В газете были сложены облигации Государственного займа 1947 года, старые открытки и письма, несколько выцветших фотографий.
– Вот он, антихрист окаянный, Влас Ахутин, – подала Савину небольшую любительскую фотографию. – Старшего брата моего, Серафима, сын. Яблоко от яблони далеко не падает…
– Фотография довоенная? – спросил Савин, сравнивая фоторобот с изображением Власа Ахутина.
– Кажись, в тридцать восьмом… Да, точно, летом… В армию его не забрали – Серафим бумагу где-то выправил, что квелый он.
– Агафья Ниловна, а почему вы так, прямо скажем, не очень лестно отзываетесь о своем родственнике?
– Леший ему родственник, – старушка взволнованно принялась перебирать бумаги на столе. – Весь в Серафима. Тот, почитай, всю жизнь деньгу копил правдами и неправдами, кубышки в огород по ночам таскал, закапывал да жену свою Дарью, царство ей небесное, золотой души была, куском хлеба попрекал, пока она, голубка, на тот свет не сошла. И Власу все свое вложил. Такой же мазурик, как Серафим. Вырос. Все норовил приглядеть, что где не на месте лежит… Да сколько веревочке ни виться, а узелкам счет точный всегда найдет. Вот его в конце тридцать восьмого и посадили, за что – я уже и не помню. С той поры и пошло все у них наперекосяк: Серафим перед финской повесился, а Влас из тюрьмы бегал, да не шибко долго…
– Простите, я перебью вас, Агафья Ниловна. Я вот смотрю на фотографии Григория Фомича и Власа, и мне кажется, что они очень похожи. Не так ли?
– В детстве их даже соседи путали. С годами Влас вверх вытянулся, а Гришаня в плечах стал пошире, но ростом не вышел.
– Когда вы видели Власа в последний раз?
– Давно. Помнится мне, в пятьдесят пятом, весной, зашел он к нам: худой, заросший, в каких-то обносках с чужого плеча. И показалось мне, что до крайности напуганный – все в окно поглядывал; а ежели кто в дверь постучит, скукожится весь да на кухню шасть. Сидит там, как мышь в загнетке, нос не кажет. Мы, знамо дело, обрадовались, что он объявился – все-таки родная кровь, да и злобы, как у некоторых сродственников водится, промеж нас отродясь не было: каждый жил по своему уразумению, свою дорожку по жизни прокладывал, делить тоже было нечего. Пожил Влас в нашей квартире недолго, как потеплело, мы и распрощались. С тех пор о нем ни слуху ни духу. В какую сторону подался, жив ли? – не ведаю…
– Агафья Ниловна, – Савин пристально посмотрел в глаза старушке. – Извините, пожалуйста, может я не прав, но мне кажется, что вы чего-то не договариваете…
Агафья Ниловна смутилась и не сразу ответила; когда она заговорила, в голосе проскользнули виноватые нотки:
– Оно, конечно… забыть могла… Времени вон сколько прошло. И память… Старею…
– Тогда с вашего позволения, я напомню кое-что. Почему вы мне не рассказали, каким образом документы Григория Фомича очутились у Власа Ахутина? Агафья Ниловна, нам это очень важно знать, чтобы отыскать и обезвредить опасных преступников. Дело в том, что Влас убит.
– Влас… убит? Почему… убит? Влас… – старушка подалась вперед, вцепившись руками в край стола. – Это правда? – заглядывала в глаза Савину.
– Правда. Лгать не имеем права, Агафья Ниловна, служба такая.
– Ох ты, господи, Влас… – пригорюнилась. – Пропащая душа…
– Ну так как насчет документов?
– Скажу, теперь все скажу… Гришаня умирал – слово ему дала: пока будет жив Влас, никто не должен об этом знать. Вот оно и случилось. Пришел он к нам тогда, на колени перед Гришаней упал, плакал, свою жизнь проклинал – страшно было слушать. Гришаня мягкий по характеру был, как воск – лепи, что кому вздумается. Вот и выпросил Влас у него документы: по возрасту почти погодки, лицом схожи, а рост какой, в паспорте не видать. Бежал, сказывает, из Сибири, к жене и детям – двое у него их; жить без них, говорил, невмоготу, руки на себя наложу, если опять попадусь. Фотокарточки показывал. Оно понятно, Гришане это знакомо – свою семью, почитай, каждый день поминал – вот и расчувствовался… А документы Гришаня опять справил: потерял, дескать…
"Ахутин Влас Серафимович, 1917 года рождения, русский, уроженец города Саратова, холост. Кличка Хлюст. Приметы…
В 1938 году осужден за кражу, статья…
В 1940 году бежал из мест заключения…
В июле 1940 года был задержан при попытке вооруженного ограбления. Осужден, статья…
В сентябре 1941 года вторично бежал из мест заключения, при этом ранив конвоира… Сведений не имеется".
– Вот тебе и таежный покойничек, – капитан Володин листал архивную папку бережно, словно библиографическую редкость. – Интересно, чем он занимался с сентября 1941 года до того времени, как проглотил свинцовую пилюлю?
– Умгу… – Савин дожевывал бутерброд с колбасой, который прихватил по пути в МУР.
– Между прочим, сегодня могу предложить великолепный краснодарский чай. У жены вымолил… Слушай, а ты обедал?
– Конечно. Вчера. А что, у вас, если кто не обедал, к работе не допускают?
– С повышением по службе, значит, горит человек на работе. Ну а серьезно – читай журнал "Здоровье": три года сухомятки и твоей настольной книгой будет "Популярная медицинская энциклопедия".
– Олег, у меня есть идея.
– Осчастливь.
– Ты понимаешь, какая штука: судя по всему, по крайней мере со слов Пеуновой, у Власа Ахутина есть (или была) семья. Возможно, и, пожалуй, наиболее вероятно, что из известных соображений он не регистрировал этот брак. А если регистрировал, то мог взять фамилию жены. Впрочем, это для него было большим риском… Ну, а по данным, конечно, весьма относительным, Влас Ахутин должен был обретаться где-то в районе Москвы или в Подмосковье…
– Постой, постой, Боря… То есть ты хочешь сказать, что нужно проверить…
– Вот именно! Влас Ахутин для семьи пропал без вести. Это факт. Что он мог жить под чужой фамилией – вариант. Почти факт. Значит, нужно проверить заявления граждан на розыск без вести пропавших за эти два года. Может, за два с половиной – три. Москва и Подмосковье. Это, думаю, будет не очень сложно. Сопоставить приметы разыскиваемых, фотографии, если есть, с нашим фотороботом и фотографией из альбома Пеуновой.
– Великолепно! Боря, ты – голова!
– Пока радоваться рано.
– Согласен. Но все равно – это шанс…
В Мытищи добрались поздним вечером. Состав оперативной группы был подобран, словно по заказу, – всю дорогу никто не проронил ни единого слова. Молчали и Савин с Володиным – не верилось, что вот-вот может приоткрыться завеса тайны Власа Ахутина.
За двухметровой вышины забором захлебывался лаем огромный кобель, которому звонко вторила болонка. Свет в окнах двухэтажной дачи не горел, но два окна первого этажа мерцали голубоватыми отсветами.
– Фигурное катание. Показательные… – громко вздохнул немолодой эксперт ЭКО.
– Эй, хозяева! – больше не уповая на звонок, закричал Володин и пнул несколько раз массивную железную калитку ногой.
– Иду, иду! – женский голос. – Рекс, место! Пушок, замолчи! Кто там?
– Открывайте, милиция, – Володин.
– Одну минуточку. Место, место, Рекс! Громыхнул засов, калитка бесшумно отворилась, и невысокая худенькая женщина спросила:
– В чем дело?
– Здесь проживает Бусыгина Зоя Павловна? – шагнул вперед Володин.
– Да, это я. Что вы хотели?
– Можно пройти в дом? А то не очень здесь удобно, простудитесь – зима…
– Пожалуйста. Я закрою сейчас Рекса… Пушок не кусается.
Просторная гостиная полыхнула светом старинной хрустальной люстры; ковры, арабская мебель, цветной телевизор новейшей марки, японская стереосистема…
– Вы… вы не по поводу мужа? – с робкой надеждой спросила Зоя Павловна. – Нашелся?
– Это его фотография? – вместо ответа Савин прошел вглубь гостиной, где висел хорошо выполненный фотопортрет Власа Ахутина. Конечно, это был он, сомнений уже не оставалось!
– Да, его. Что с ним, скажите?
– Бусыгин Григорий Фомич, 1918 года рождения… Так?
– Ну конечно!
– Это вы подали заявление о розыске? – Савин чувствовал, что радость переполняет его (и все-таки Ахутин рискнул сменить фамилию! – довольно смелый, неожиданный ход).
– Я, я! Ну что, что с ним случилось?
– Пожалуйста, не волнуйтесь. И сначала ответьте на наши вопросы… – Савину почему-то стало жалко худенькую издерганную женщину, которая как-то ни своим внешним видом, ни манерами не вписывалась в эту роскошную обстановку.
– Хорошо… Я постараюсь… Спрашивайте…
– Бусыгин – подлинная фамилия вашего мужа?
– Нет. Подлинная – Ахутин.
– Когда он сменил свою фамилию на вашу?
– В 1968 году.
– Чем это было вызвано?
– Я… я не знаю… Он сказал, что так нужно… Я никогда не интересовалась его делами… Он запретил…
Тайник нашли только к утру. Уставшие понятые мигом сбросили сонную вялость при виде содержимого тайника, который был хитроумно вмонтирован во вращающийся простенок: золотой песок и самородки в полиэтиленовых мешочках, золотые монеты царской чеканки, шкатулка из красного дерева, инкрустированная цветной эмалью и серебром, доверху наполненная драгоценными камнями, аккуратные стопки сотенных, перевязанные шпагатом, английские фунты, западно-германские марки, американские доллары, завернутые в станиоль…
Но Савина больше интересовало содержимое другой шкатулки, самой что ни есть заурядной, ширпотребовской, которую извлекли первой. Не веря глазам своим, он молча протянул ее Володину, который, заглянув внутрь, на миг онемел.
А в углу гостиной, прижав кулаки к груди, безмолвно застыла Зоя Павловна. И только ее большие черные глаза полнились криком, который за столько лет так и не вырвался наружу.
Свой кабинет Кукольников не любил. Он почему-то напоминал ему фамильный склеп польского князька, который Кукольникову довелось увидеть будучи в Варшаве: угрюмые стены, сводчатый потолок, окно, забранное решеткой. От массивных стен всегда тянуло прохладой, и он, иззябнув, иногда даже в жаркие летние дни кутался в пушистый плед – годы давали о себе знать. Стылая кровь, стылые и опостылевшие мысли…
Кукольников слушал радио. Сквозь треск и шум мощно прорывался голос диктора Совинформбюро:
"…Вчера, двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок третьего года, успешными действиями наших войск окончательно ликвидировано июльское немецкое наступление из районов южнее Орла и севернее Белгорода в сторону Курска…" Кукольников, тяжело вздохнув, прибавил громкости.
"Немцы бросили в наступление против наших войск свои главные силы. Это новое наступление не застало наши войска врасплох. Они были готовы не только к отражению наступления немцев, но и к нанесению мощных контрударов…"
Кукольников в раздражении хотел было выключить приемник, но пересилил себя – разведчик абвера его ранга должен знать истину, не приукрашенную и не затушеванную геббельсовской пропагандой. Поэтому он только зябко передернул плечами, словно ему стало холодно, покосился на плед, который лежал, небрежно брошенный в кресло, но встать поленился, лишь быстро и сильно потер сухие жилистые руки.
"…Таким образом немецкий план летнего наступления полностью провалился. Тем самым разоблачена легенда о том, что немцы летом в наступлении всегда одерживают успех…"
Кукольников вскочил, ломая спички, долго прикуривал, затем схватил плед, подержал его в руках, словно прицеливаясь, и аккуратно положил обратно.
А диктор продолжал, торжественно и победно:
"За время боев с пятого по двадцать третье июля противник понес следующие потери: убито солдат и офицеров более семидесяти тысяч, подбито и уничтожено две тысячи девятьсот танков, сто девяносто пять самоходных орудий, семьсот сорок четыре полевых орудия, уничтожено самолетов тысяча триста девяносто два и автомашин свыше пяти тысяч…"
Кукольников со злостью повернул рукоятку настройки новенького "Телефункена", голос диктора растворился в эфире и кабинет наполнили звуки траурного марша. "Сталинград, Питер и вот теперь Курская дуга… Где же хваленый блицкриг? Вместо победного "Дранг нах остен" – кровавая мясорубка; Гитлер рвет и мечет, меняет генералов, как куртизанка перчатки на балу, Геббельс исходит пеной, пытаясь выдать желаемое за действительное, Борман кропает циркуляры руководящим работникам нацистской партии об ужесточении отношения к русским военнопленным и усилении надзора над поведением членов партии, Канарис втихомолку ищет контакта с английской разведкой под благовидным предлогом контригры – хвала богу, еще остались друзья у Кукольникова в РСХА [12], соратники по Испании…
Все летит к свиньям собачьим! Столько лет копаться в дерьме, таскать каштаны из огня голыми руками, образно говоря, для этих заносчивых сверх всякой меры "белокурых бестий", ждать, надеяться, сжигать свои лучшие годы в бесплодных попытках возвратиться в Россию не как блудный сын, а как победитель, въехать в Москву пусть не на белом коне (дурацкая мечта выживших из ума белогвардейских генералов!), но увидеть фонари с ненавистными большевиками, очистить Россию от красной скверны – огнем и мечом! – и воссоздать Русское государство; пусть до поры до времени с немецкой свастикой, а там посмотрим – пережили татаро-монгольское иго, только крепче стали, даст бог и сейчас бы не оплошали… Ан нет!"
Кукольников швырнул на пол поломанную сигарету и в раздражении заходил по комнате, стараясь успокоиться – в последние годы его железные нервы стали сдавать. Старость подходит, незаметно, исподволь выхолащивая желания, помыслы, обливая помоями цинизма все его надежды… Кукольников подошел к карте: вот она, Россия, близко, стоит протянуть руку, схватить, сжать! Положил сухую костлявую ладонь на лощеную бумагу и тут же отдернул назад, словно обжегся, наколол палец о флажок, – указатель линии фронта.
Ругнулся в сердцах, возвратился к письменному столу, сел в кресло, закурил, начал просматривать донесения агентов, делая пометки на полях. Ну и людишки: трусы – с кем приходится работать?! Поставить бы их всех к стенке… А где других сыщешь? Твердолобые наци! – ведь предупреждал руководство абвера еще в начале войны: русских одним кнутом не возьмешь, только раздразнишь – пряничком их, пряничком со сдобной начинкой, а кнутом втихомолку, да по головам. Так куда там – размахались не на шутку. Беда одна: замах пудовый, да удар – тьфу, прости господи! Звякнул телефонный звонок.
– Слушаю… Да, вызывал. Пусть проводят ко мне в кабинет.
Агент по кличке Барс. Этот, пожалуй, из лучших. Правда, не из "идейных" (таких раз-два – и обчелся), но за деньги родную мать вздернет на первом попавшемся суку. Хитер и удачлив, смел, но осторожен до трусости. И опасен, весьма опасен: за ним нужен глаз да глаз: неровен час, почуяв запах горелого, может и его, Кукольникова, отправить к праотцам, лишь бы свою шкуру сберечь…
– Здравия желаю!
– Здравствуй, здравствуй, Барс. Почему приветствуешь не по уставу?
– Так если я забудусь и на той стороне фюрера когда-нибудь упомяну, боюсь, что тогда свидимся с вами только на том свете.
Кукольников поднялся из-за стола и с торжественным видом подошел к Барсу, который застыл по стойке "смирно".
– Властью, данной мне фюрером, и по моему ходатайству за большие заслуги перед Великой Германией разреши поздравить тебя с внеочередным воинским званием гауптшарфюрера и вручением медали Железный крест третьей степени.
– Хайль Гитлер! – заорал что было мочи Барс.
– По русскому обычаю это дело нужно отметить, – усаживаясь обратно в кресло, растянул губы Кукольников.
– А как же, штурмбанфюрер! Такая радость, такая радость… Я вам так благодарен!
– Не за что. Заслужил…
– Господин штурмбанфюрер, а как насчет этого… – Барс выразительно потер двумя пальцами и слащаво заулыбался. – Поиздержался малость. Уж больно хороши здешние фрау. А без денег – сами занете…
– Как же, как же, конечно… – Кукольников открыл сейф и бросил на стол четыре пачки. – Прошу. И расписку, будь добр…
– Рейхсмарки? – Барс мигом рассовал пачки по карманам.
– Да. – Кукольников поднял тяжелый взгляд на Барса, тот беспомощно замигал выгоревшими ресницами и виновато уставился в пол. – Рейхсмарки уже не устраивают?
– Что вы, что вы, господин штурмбанфюрер! Как можно…
– Так в чем дело?
– Понимаете, тут… такая штука… На черном рынке… Ну, в общем, все можно достать… только за фунты и доллары. А сейчас с продуктами, сами знаете, не того… Конечно, это временно! Так ведь и мы на этом свете временные, под богом ходим почитай каждый день. А пожить хочется на всю катушку! Вы мне простите… если что не так… с дурной головы…
– В твоих словах есть доля правды… – что-то прикидывая в уме, сказал Кукольников, задумчиво глядя на оробевшего Барса. – Будь по-твоему, – он открыл потайное отделение сейфа и вынул оттуда тоненькую пачку, перевязанную крест-накрест узкой лентой. – Возьми. Английские фунты. Расписка не нужна. Это мой подарок. Но смотри, держи язык за зубами! Чтобы не пришлось сожалеть…
– Господин штурмбанфюрер! – преданно вытаращил глаза на Кукольникова агент. – По гроб жизни! Вы мне как отец родной!
– Ладно, ладно, – похлопал его по плечу Кукольников. – Веселись. Отдыхай. Но с немецкими фрау я бы тебе не советовал шашни заводить. Неровен час, пронюхают о твоих похождениях агенты СД – беды не миновать. У них разговор короткий: спецобработка и пуля в затылок – это, чтобы ты на чистоту арийской расы не покушался.
– Спасибо, учту, господин штурмбанфюрер.
– То-то… Все, хватит болтать. Отчет составил?
– Так точно. Все по форме.
– Дата заброски, задание, срок исполнения, график выполнения задания, отчет по графику… – Кукольников медленно переворачивал листы в скоросшивателе, – особые замечания, дата и время возвращения, номер части, фамилия и звание командира, на участке которого был совершен переход линии фронта, примечания, подпись, дата составления отчета… Отлично. Еще раз поздравляю. Ответ на письмо Воронцова-Вельяминова при тебе?
– Нет ответа.
– Почему?
– Преставилась старушка.
– Как… преставилась? Когда?
– Да умерла себе спокойно. Болезнь какая-то. За неделю до моего прихода.
– Ну и?..
– Поплакался я в платочек, на могилку прогулялся, горсть земли для отвода глаз зачерпнул – сыну передать. Выбросил по дороге. Если потребуется, я ему и здесь хоть мешок нагребу; земля она везде одинаковая.
– Да-а, не вовремя, – нахмурился Кукольников. – Не вовремя умерла…
– Мне тут передали вот это, – Барс вытащил из кармана сверток, перевязанный суровой ниткой. – Старушка перед смертью сыну заказывала доставить.
Кукольников развернул плотную бумагу, взял в руки портмоне, которое было в свертке, открыл его, вытряхнул содержимое на стол: серебяные часы фирмы "Пауль Бу-рэ", невзрачное на вид колечко и кусок картона с планом местности. На обратной стороне картона надпись. Кукольников прочитал, глянул на буквы внизу. ГР. В. В-В.! Он едва не вскрикнул от неожиданности; быстро перевернул картонку обратно и впился глазами в план местности. Долго рассматривал, даже щупал поистершиеся от времени линии, затем откинулся на спинку кресла и застыл, словно изваяние, невидящим взглядом уставившись на Барса, который с перепугу вытаращился на него, как кролик на удава.
Кукольников чересчур хорошо знал местность, указанную на плане…
Христофоров явно нервничал, хотя и довольно успешно пытался это скрыть.
– Вы передали мою жалобу прокурору?! – резко спросил он Кудрявцева.
– Конечно, Ян Лукич.
– Почему я до сих пор не получил на нее ответ? По закону…
– Ян Лукич, – перебил его Савин, – садитесь. И не волнуйтесь, в отношении вас закон не нарушен. Больше того, нам пришлось потратить массу времени и усилий, чтобы законность наших с вами отношений не вызывала сомнений наших не только у прокурора, но и у вас. Поэтому вам придется вначале ответить на наши вопросы, а затем уделим внимание вашим претензиям.
– Я не желаю отвечать на ваши вопросы!
– И все-таки, Ян Лукич, вам придется на них ответить. В противном случае мы вынуждены будем ждать ваших откровений с неменьшим нетерпением, чем вы дальнейших разъяснений по поводу законности ваших теперешних житейских неудобств. И пусть я повторяюсь, и, возможно, это останется для вас пустым звуком, но вы-то должны знать, что чистосердечное признание будет учтено судом.
– При чем тут суд? Я ни в чем не виновен.
– Если это так, то мы вам, – Савин придвинул стул поближе к столу, – принесем свои глубочайшие извинения…
– Мне от этого легче не станет…
– Станет, Ян Лукич, еще как станет. Так вы будете отвечать?
– Спрашивайте… – Христофоров полез в карман, но тут же, спохватившись, вынул руку обратно. – Разрешите закурить, – обратился он к Кудрявцеву, который дымил сигаретой возле приоткрытой форточки.
– Пожалуйста, Ян Лукич. – Савин положил на стол сигареты и спички. – Московские. Ваши любимые, "Ява".
– Спасибо, – по лицу Христофорова мелькнула тень: он раскурил сигарету и сделал несколько глубоких затяжек.
– Ну что же, начнем… – Савин раскрыл папку. – Надеюсь, вы не будете отрицать, что были в ресторане "Центральный"?
– Нет, – помедлив, коротко ответил Христофоров.
– Почему вы так срочно улетели в Хабаровск?
– Дела…
– Конкретнее.
– Это мое личное дело.
– Ян Лукич, это не ответ.
– Ну допустим, мне нужно было срочно увидеться с одной женщиной.
– Допустим или так оно и было?
– Да.
– Кто эта женщина?
– На этот вопрос я отвечать отказываюсь.
– Почему?
– Как мужчина вы должны меня понять…
– Ладно, оставим пока этот вопрос. Каким транспортом вы добирались в аэропорт?
– Такси.
– Номер не помните?
– Нет.
– Ян Лукич, у нас есть сведения, что к аэропорту вас подвезла машина "скорой помощи".
– Я ехал на такси.
– Допустим. Посмотрите на этот саквояж. Вы узнаете его?
– Да. Это мой саквояж.
– Вы вернули его? И когда?
– Сразу же, как только прошел досмотр. Этот человек, во-первых, немного похож на меня, а во-вторых, он был знаком с женщиной, которой я помог нести вещи. После досмотра она под предлогом, что ее ребенку срочно понадобился туалет, вышла в зал и вернула паспорт. А при посадке самолета паспорта, сами знаете, не проверяют.
– Ну что же, все сходится. Почти все – будем так считать. Скажите, почему в Магадане вы всем представились как Виктор Павлович?
– А вы всегда женщинам говорите свое имя, фамилию и место работы?
– Вопрос – ответ… Так и запишем. По Магадану пока все.
– Ян Лукич, каким образом в вашем московском доме оказался золотой песок? – спросил Кудрявцев.
– Впервые слышу.
– Нами доказано, что вы для каких-то своих целей оборудовали в этом доме тайники. Вот показания предыдущих хозяев, у которых вы купили дом, показания человека, которому вы продали его, и заключения экспертов, где указано примерное время оборудования тайников. Это случилось в период вашего проживания в доме. Вы подтверждаете, что тайники оборудованы вами?
– В общем… Надеюсь, в этом нет ничего предосудительного?
– Конечно, нет. Ваше право. Так вы не ответили на вопрос.
– Да, моя работа.
Кудрявцев, испытующе глядя в глаза Христофорову, пододвинул к нему несколько машинописных листов.
– В обнаруженных тайниках, которые вы оборудовали, нами были найдены крупинки золотого песка. Согласно экспертизе, они индентичны похищенному у вас золотому песку в коробке из-под медицинского шприца. Вот показания человека, который похитил у вас эту коробку, и заключение экспертов. Сформулирую вопрос по-иному: вы хранили у себя золотой песок?
Христофоров напрягся, словно перед прыжком: черты лица его еще более заострились, в глазах появился хищный блеск.
– Нет!
– Ян Лукич, это несерьезно. Вот документы, подтверждающие факт хранения золота. Я уже не говорю о похищенной коробке…
– Повторяю, слышу об этом впервые!
– Значит, вы отказываетесь отдачи правдивых показаний?
– Я сказал правду…
– Ян Лукич, судя по всему, у нас с вами разговор не получается, – Савин решил пустить в ход главный козырь. – Чистосердечное, к сожалению, не вышло… Ну что же, вы еще нам ответьте на несколько вопросов и на сегодня покончим с нашими разговорами. Ян Лукич, вы знали Ахутина Григория Фомича?
Христофоров на какой-то миг от неожиданности растерялся. Он суетливо сунул руку в карман, пошарил там и, опомнившись, потянулся к сигаретам на столе.
– Вы слышали вопрос? Ахутина Григория Фомича знали?
– Да… слышал… – рука со спичкой слегка подрагивала. – Слышал… Не помню… не знаю…
– Тогда, может быть, он вам знаком как Ахутин Влас Серафимович?
– Нет, я с ним не знаком.
– Или Бусыгин Григорий Фомич?
– Такого не знаю.
– В определенном обществе он еще именовался Хлюстом.
– Я действительно не знаю, о ком речь!
– Этот человек вам не знаком? – Савин показал Христофорову фотографию Власа Ахутина. – Приглядитесь повнимательней…
– Н-нет… – Христофоров дымил сигаретой, как паровоз. – Нет, никогда не видел.
– Значит, вы не узнаете? Или не хотите узнать?
– Не знаю… Этого человека я не знаю.
– Тогда объясните, каким образом вы оказались на этом снимке рядом с Ахутиным? Надеюсь, себя вы узнаете; правда, вы значительно моложе, чем сейчас…
Это была фотография, которую нашли в тайнике дома Ахутина, в той самой ширпотребовской шкатулке: рядом с самодовольно улыбающимся Власом Ахутиным, одетым в форму РОА, стоял совсем еще юный Ян Христофоров.
Побледневший Христофоров не мог оторвать взгляд от фотографии. Неожиданно лицо старого валютчика перекосилось, он закатил глаза под лоб и, беспомощно замахав руками, словно отгоняя страшный призрак, свалился со стула.
Кукольников был как никогда сух и зол.
– Господин Воронцов-Вельяминов! Вы обманули мое доверие! – он швырнул на стол пачку бумажных листков.
Алексей похолодел – это были копии секретной документации одного из отделов абвера, к которой он в последнее время получил доступ, благодаря покровительству Кукольникова; обладая исключительно развитой зрительной памятью, Алексей, возвращаясь в свою комнату после работы в архиве, который находился в полуподвале виллы, далеко за полночь просиживал у письменного стола с потайным фонариком, мелким, убористым почерком записывал на этих листках самые ценные сведения. Листки он прятал в импровизированный тайник, оборудованный в камине.
"Все… Все кончено, – с тоской подумал Алексей. – Не успел. Не смог передать нашим. Не повезло…"
– Впрочем, это уже не важно… – Кукольников с брезгливой миной собрал листки и положил их в карман. – У меня будут неприятности, но вам я и вовсе не завидую. Вами займется гестапо. Кукольников пошел к дверям, потом вдруг остановился.
– Все это так глупо! Неужели вы могли подумать, что отсюда можно как-то передать ваши записки красным? Или бежать? Запомните: вы потому были допущены к секретной документации, что обладали двумя очень ценными качествами. Какими? Догадаться не трудно. Первое – отличные, я бы даже сказал, гениальные аналитические способности. Ту работу, которую вы делали за день, другому не выполнить и за неделю. А это в разведке кое-что значит. Ну и второе – ваш незаурядный ум с массой ценных сведений для супротивной стороны для нас ценность представлял только в этих стенах. А иначе – вы стали потенциальным покойником, как только вошли в помещение архива…
Кукольников внимательно наблюдал за реакцией Алексея на его слова. Тот молчал, со спокойным и отрешенным видом глядя в окно.
– Кстати, почему вы так и не спросили меня: как я вас разыскал среди этой серой массы полумертвецов? Молчите… Не интересно? Тогда я вам скажу. В свое время я имел честь знать вашего отца. Наша первая, и к глубокому сожалению, последняя встреча закончилась в его пользу. Признаю. Но все в жизни имеет продолжение. Вот вы – продолжение вашего отца; вы очень похожи на него. Поэтому я и узнал вас сразу. Но у вас уже не будет продолжения. Я об этом позабочусь. Не люблю оставаться в долгу, ничья меня тоже устраивает, господин граф Воронцов-Вельяминов-младший. Прощайте. И передайте привет вашему батюшке там… – Кукольников показал пальцем в потолок.
– Амбарная крыса… – Алексей улыбался. – Старая облезлая амбарная крыса.
– Ты!.. – у Кукольникова не хватило слов и он беззвучно зашевелил губами.
Наконец, опомнившись, он взял себя в руки. Открыл входную дверь и уже с порога:
– Между прочим, вам кланялась ваша матушка. Она приказала вам долго жить… А чтобы вы иногда вспоминали ее и еще кое-кого, она передала вам вот эту штуку. – Кукольников показал Алексею картонку с планом из портмоне, часы и кольцо. – Но поскольку все вам это уже без надобности, я оставляю все эти вещи для себя, на память, тем более, что я нашел ключ к шифру и прочитал все, что здесь написано. Весьма интересно, доложу я вам. Еще раз – прощайте…
Кукольников криво ухмыльнулся и закрыл дверь. Щелкнул замок.
Алексей стоял, как истукан, стараясь собрать, закрутить мысли в тугой узел. "Мама умерла… Мама умерла… Умерла…" Он на мгновение прикрыл веки, стараясь воссоздать в памяти ее облик, но лишь огненные кольца кружили в глазах да сердце стучало глухо и часто, отдаваясь в голове барабаной дробью. Тум, тум, тум, тум-тум, тум… Где он слышал такую дробь? Фильм… Какой-то фильм… Ведут на казнь – и барабаны… тум, тум, тум… Барабаны… Все нелепо… Так и не удалось увидеть маму… Конец…
Упрямо тряхнул головой, прогоняя безмолвие, и бросился к камину. Тайник, конечно же, был пуст. Но рядом, в узкой глубокой щели, лежал добытый с невероятными ухищрениями большой и острый кухонный нож; потянув за замаскированную сажей веревочку, Алексей вытащил нож наружу и спрятал его в рукав.
Дверь он открыл без труда – замок с виду был внушительным, но открыть его можно было гвоздем, что Алексей выяснил давным-давно.
Алексей еще не знал, что он может предпринять, но его сильная мужская натура воспротивилась той участи, которую ему уготовил Кукольников: умереть без борьбы, как бездумное животное на бойне, он не хотел.
Конечно, прорваться наружу сквозь тщательно продуманную охрану виллы было практически невозможно, и это Алексей знал наверняка. Тем более безоружным – нож был не в счет. Значит, нужно найти возможность завладеть оружием, а там видно будет…
Главным препятствием был пост охраны второго этажа, где постоянно находились два эсэсовца – у самой лестницы. Раньше Алексей имел право пройти на первый этаж, но теперь Кукольников мог предупредить охрану. Оставалось одно: попробовать спуститься через окно туалета второго этажа на первый.
Окно было приоткрыто; закрыв на задвижку кабинку, Алексей, не колеблясь ни минуты, запихнул нож за пояс, перевалил через подоконник и, придерживаясь за выступ в стене, ступил на карниз; шаг, второй, и он, едва удержав равновесие, зацепился за ржавую пожарную лестницу.
В оконный проем туалета на первом этаже он протиснулся с большим трудом, разорвав одежду и изрядно оцарапавшись – ему удалось открыть только более узкую половинку оконной рамы. Теперь оставалось самое трудное – незамеченным проникнуть в полуподвал, где находилось караульное помещение взвода охраны виллы.
Маленький аппендикс коридора, в конце которого были ступеньки вниз, к запасному выходу, Алексею показался бесконечным – только возле двери он перевел дыхание и оттер дрожащей рукой холодный пот с лица.
Дверь оказалась запертой на висячий замок. Алексей, покрепче упершись ногами в стену, дернул его изо всех сил, и со всего размаху сел на ступеньки – обитая железным листом деревянная дверь на поверку оказалась трухлявой внутри…
Дневальный по взводу охраны, белобрысый короткошеий эсэсовец, что-то мурлыча себе под нос, елозил шваброй по полу; в помещении были еще два охранника, которые сладко посапывали на скамейках, укрывшись шинелями. Алексей стоял за дверью, до судороги сжимая в руке нож, – ждал. Наконец дневальный сполоснул грязную тряпку в ведре, отжал ее и неторопливо направился к выходу.
Удар ножом был страшен по силе и точен – эсэсовец захрипел и, подхваченный Алексеем, осел у порога.
Стараясь не смотреть на хлынувшую фонтаном кровь, Алексей заскочил внутрь караульного помещения; три автомата, полсумки с патронами и гранатами висели у входа на деревянных колышках. Схватить автомат, воткнуть рожок в гнездо и передернуть затвор было делом нескольких секунд.
И в этот миг душераздирающий вой сирены наполнил здание. Тревога! Значит, уже обнаружили его исчезновение…
Эсэсовцы подхватились со скамеек, словно ошпаренные; короткой очередью почти в упор он уложил их обратно. Мгновенно перекинув через плечо все три подсумка, он ринулся в коридор и побежал вглубь полуподвала к архиву. Уже почти у двери архива он едва не столкнулся с бежавшим навстречу начальником охраны штурмшар-фюрером СС Гессельбахом, который выскочил из-за поворота вместе с охранником; со злой радостью нажимая на спусковой крючок автомата, Алексей увидел на лицах эсэсовцев смертельный ужас.
На ходу перескочив через их тела, Алексей с разбегу ударил ногой в дверь архива и полоснул очередью вдоль стеллажа, где помертвевший от страха начальник архива безуспешно пытался вытащить непослушными руками пистолет из кобуры…
Сухой щелчок затвора среди грохота выстрелов Алексей не услышал: еще и еще раз нажимал разогретый металл спускового крючка, и только, когда непривычно мертвая тишина воцарилась и под низкими коридорными сводами полуподвала, он вдруг понял, что патронов больше нет. Оставался только пистолет начальника архива и граната. Оттащив в сторону тело одного из солдат охраны, который пытался выкурить его дымовой шашкой, Алексей закрыл дверь, придвинул к ней тяжеленный письменный стол и почти без сознания свалился рядом – левое плечо горело огнем, и струйки крови стекали на пол.
Некоторое время он сидел неподвижно, собираясь с силами, затем поднялся и, придерживаясь за стеллажи, пошел вглубь архива, где в металлическом шкафу хранились керосиновые фонари и бидон с керосином. Завалив на пол архивные папки, он набросал их в кучу и облил керосином. Не торопясь зажег спичку и с видом человека, который сделал очень нужное нелегкое дело, швырнул ее вниз; пламя полыхало с гулом, и огненные языки побежали по полу, жадно облизывая нижние полки стеллажей…
Сильный взрыв разнес дверь вдребезги; взрывная волна опрокинула Алексея навзничь – он нес новую порцию папок в кострище. Эсэсовцы в противогазах, похожие на вурдалаков, хлынули в помещение архива.
Алексей, пытаясь улыбнуться окровавленным ртом, тихо прошептал: "Мама…" – и выдернул предохранительную чеку гранаты…
С высоты птичьего полета Кенигсберг напоминал развороченное гнездо огромного хищного орла-стервятника.
Мрачные крепостные башни еще плевались огнем и свинцом, и еще грозно щетинились бетонные надолбы в ворохе запутанной колючей проволоки, но кольцо окружения сжималось все туже и туже, а пышные султаны пыли, поднятые артобстрелом, все чаще кромсали молнии реактивных минометов, уничтожающих последние опорные пункты врага.
Эскадрильи бомбардировщиков и штурмовиков, прикрытые истребителями, волна за волной накатывались на Кенигсберг и густо кропили его смертоносным дождем авиабомб. Земля пучилась, со стоном швыряла в дымное небо каменные глыбы, битый кирпич и искореженную сталь, в коротких перерывах между бомбежками показывая в рваных пыльных просветах искалеченную, израненную твердь; скелеты обглоданных взрывами и пожарами домов, поклеванные воронками мостовые, провалы и ямины на месте блиндажей и дотов.
Гитлеровцы защищались упорно, с яростью обреченных, памятуя приказ фюрера: любой ценой удержать Кенигсберг. В крепости свирепствовали фельджандармы и эсэсовцы, расстреливая солдат вермахта за любую провинность.
– Господин штурмбанфюрер! Господин… – Барс пытался привести в чувство Кукольникова, которого завалило обломками стены.
– Где мы? – прошептал Кукольников, когда Барс усадил его на пол разрушенного дома.
– Да в Кенигсберге, чтоб он провалился! – зло выругался Барс.
Наконец Кукольников начал кое-что соображать; устроившись поудобней на каких-то тряпках, он послал Барса разведать обстановку. Грохот артиллерийских залпов, еле слышимая на их фоне трескотня пулеметов, вой пикирующих бомбардировщиков, вызывающий чувство панического ужаса, смолянисто-черные клубы дыма вперемешку с едкой пылью рушившихся укреплений, щелчки случайных осколков и пуль по стенам дома… – одна из главных цитаделей гитлеровцев в Восточной Пруссии доживала свои последние часы.
Кукольников попал в этот ад, конечно же, не по своей воле. С трудом избежав не без помощи высокопоставленных друзей из РСХА сурового наказания за уничтоженный Алексеем архив, он со значительным понижением в должности был направлен в Восточную Пруссию, где в связи с наступлением германских войск абвер широко развернул разведывательные операции. Но потуги лучших профессионалов германской разведки оказались тщетными: Советская Армия своими стремительными действиями сводила на нет все их хитроумные планы.
И вот Кенигсберг. Срочная эвакуация архивов абвера задержала здесь Кукольникова и Барса, который с некоторых пор стал его самым доверенным лицом…
Барс возвратился часа через два. В руках он нес туго набитый вещмешок и русский автомат с запасным диском.
– Все… Амба, – тяжело рухнул рядом с Кукольниковым. – Наши… Тьфу! – красные в крепости.
– Уходить нужно. Как можно быстрее…
– Куда? Под пули советского трибунала? Некуда уходить, мышеловка захлопнулась.
– Значит, нужно отсидеться в укромном местечке до поры, до времени, а там…
– Не выйдет. Найдут. А жрать что будем? Сапоги?
– Но что-то нужно предпринимать?
– Вот, – полоснул ножом по завязке вещмешка Барс.
– Советская форма. Документов у нас хватает, – похлопал по офицерской сумке, которая лежала возле Кукольникова. – Авось проскочим. Одевайтесь.
Кукольников попытался встать на ноги, и тут же, со стоном ухватившись за бок, опустился обратно на тряпье.
– Болит… Наверное ребра сломаны…
– Ах черт! – Барс сноровисто натягивал на себя гимнастерку. – Этого только не хватало…
– Помоги…
– Сейчас… Все… Вот брюки…
Кукольников, переодетый в форму капитана, выглядел настолько комично, что Барс совершенно неожиданно заржал во весь голос.
– Ну и видик… Да нас на первом же перекрестке хапнут. Не-ет, господин штурмбанфюрер, так дело не пойдет. Я не хочу из-за вас пулю схлопотать. Будем выбираться порознь.
– Барс! Что это за тон?! – повысил голос Кукольников.
– Я приказываю…
– Тихо, тихо, шеф! Раскомандовался!.. Хана Великой Германии. И плевать я хотел на ваши приказы. Когти рвать нужно и поскорее… Пока! Я пошел…
– Барс, голубчик, погоди! Не бросай меня! Уйдем, вместе уйдем… На запад… Там американцы, мы им еще сгодимся. Еще повоюем! Советы им как кость в горле. Союзники они до поры до времени. Поверь мне, я старый человек, я много видел и много знаю. Уйдем вместе… на запад. Что ты молчишь?
– Эх, господин!.. На что надеешься? Если германец не справился с Россией, то куда этим… А на запад – чего же, можно. Да вот туда нам как раз дорожка заказана. В петле сидим. На восток нужно.
– Ну хорошо, сначала на восток, потом повернем…
– На тот свет… Ходил я по советским тылам, знаю. Там СМЕРШ шустрит, не приведи господь. Так они нас и пропустят на запад. Держи карман шире… В Расею-матушку, домой нужно пробираться. Документы справные добыть, и живи да радуйся в платочек. Ну ладно, хватит трепаться, мне пора…
– Постой, согласен на восток. Куда угодно, только отсюда подальше… Смотри, что у меня есть, – Кукольников вытащил из-за пазухи портмоне. – Здесь тайна, которая хранит в себе горы золота. Тысячи, миллионы! Фунтов, долларов, все равно миллионы! Помнишь Воронцова-Вельяминова? Это ты мне и принес портмоне из Питера от его матери.
– Ну я… Какие там еще миллионы? Вшей, что ли?
– Послушай, вот план, здесь шифровка… – Кукольников принялся сбивчиво объяснять Барсу содержание зашифрованной надписи.
Тот с неожиданно проснувшимся интересом внимательно стал прислушиваться к словам Кукольникова.
– Там золото под ногами валяется! Я сам это видел. И спрятано графом столько, что на наш век с лихвой хватит. Места те я хорошо знаю. Возьмем золото и через китайскую границу махнем. А там – куда душа пожелает! Ну что, идем?
Барс некоторое время раздумывал, оценивающе посматривая на жалкого, трясущегося Кукольникова, затем кивнул: – Пойдем…
Кукольников, морщась от боли, поднялся, спрятал портмоне за пазуху. Барс, ухмыльнувшись, нагнулся за сумкой с документами и тут же резко, снизу, ударил ножом Кукольникова в живот.
– Аа-а-а! За-а-чем… – забился тот в агонии.
– Подыхай, падла… – пнул его ногой Барс. – Чтоб не тявкнул когда-нибудь лишнего… Кончился Барс, весь вышел. Снова воскрес Влас Ахутин. А эта штучка мне, пожалуй, здорово пригодится… – Барс вытащил портмоне из-за пазухи холодеющего Кукольникова и положил себе в карман. Оттуда же достал изящный никелированный пистолет, повертел его в руках и запихнул за брючный пояс, под ватник.
Закинув за плечи вещмешок, в котором было немного продуктов – остаток абверовского пайка, – и, сменив пустой диск в автомате на запасной, Барс, он же Влас Ахутин, еще раз глянул на мертвого Кукольникова и, пригибаясь пониже, выскочил из пролома в стене на улицу.
Архив Магаданского областного управления внутренних дел. Из протокола допроса Христофорова Яна Лукича:
"…Следователь: Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с Власом Ахутиным?
Христофоров: В 1934 году мы переехали в Саратов. Семья Ахутиных жила через квартал от нас. Примерно в это время я с ним и познакомился. Следователь: Как близко вы были знакомы?
Христофоров: Ну как вам сказать… Я был тогда подростком, а Власу исполнилось семнадцать… У нас была своя компания, где верховодил Ахутин, – пацаны, в основном четырнадцати-пятнадцати лет. Я был самый младший. Меня звали Малек…
Следователь: Продолжайте, продолжайте…
Христофоров: В 1937 году меня впервые взяли на "дело". Мы обворовывали продовольственные ларьки, а однажды небольшой промтоварный магазин на окраине города. В 1938 году Ахутина взяли с поличным, тогда он и еще, помнится, трое или четверо ребят постарше пытались ограбить ювелирный магазин. Когда в процессе следствия стали всплывать и другие наши дела, и мой отец узнал, что и я тоже к этому причастен, меня тут же отправили к бабушке в Псков. А вскоре, где-то через месяц-другой, и вся семья переехала туда же.
Следователь: Расскажите историю этой фотографии.
Христофоров: Когда немцы захватили Псков, я зарегистрировался на бирже труда, поскольку был издан приказ немецким комендантом города. Где-то в декабре 1941 года меня включили в списки для отправки в Германию. На сборном пункте возле железнодорожного вокзала, когда производился досмотр вещей, я увидел Ахутина и подошел к нему. Он был в гражданской одежде и о чем-то беседовал с немецким офицером. Ахутин меня узнал, и мы с ним поговорили минут пять, затем он ушел. Через полчаса меня вычеркнули из списков на отправку и без объяснений отправили домой. На следующий день к нам пришел Ахутин, принес немного продуктов. Жили мы тогда впроголодь: отец на фронте, мать больная, а бабушке было за семьдесят. Ахутин предложил мне работу… если это можно так назвать… Я должен был менять продукты, которые он принесет, на золото и драгоценности. Я согласился…
Следователь: Вы так и не рассказали про фотографию.
Христофоров: В марте 1942 года Ахутин пришел к нам поздним вечером веселый и пьяный. Он хвалился, что пошел на повышение и должен уехать из Пскова. Конкретно ничего не говорил, но мне наказал продолжать заниматься обменом продуктов на золото. А также собирать картины старинных мастеров и антиквариат. Мы с ним оборудовали в подвале дома тайник для продуктов, которые Ахутин доставил мне в большом количестве. На следующий день он повел меня в городскую фотографию, там же переоделся в форму РОА, и мы с ним сфотографировались.
Следователь: В годы войны вы еще встречались с Ахутиным?
Христофоров: Да. Зимой сорок третьего года. Он пробыл у меня сутки.
…Следователь: Как сложились ваши отношения после войны?
Христофоров: Ахутин разыскал меня в 1955 году. Тогда я уже жил в Москве. Я испугался и сказал, что будет лучше, если мы никогда больше не будем встречаться. Ахутин по натуре очень вспыльчив, и тогда он меня избил. И показал эту фотографию. Сказал, что если он попадется, то и мне пули не миновать
…Следователь: Золото вам Ахутин привозил?
Христофоров: Да. Он жил в Магадане и где-то там его доставал.
Следователь: А вы, соответственно, превращали золото в валюту, драгоценности, приобретали картины? Христофоров: Да. У меня не было выбора…
…Следователь: Что побудило вас приехать в Магадан?
Христофоров: Дело в том, что, как вы знаете, мне пришлось из-за пропажи коробки с золотым песком продать дом и уехать из Москвы. Я пытался связаться с Ахутиным, но он словно в воду канул; уехал в Магадан года два с половиной назад, и с той поры я от него ни одного письма не получил. Пришлось ехать разыскивать его. Но в магаданской квартире Ахутин а тоже не оказалось.
Следователь: Это вы обыскивали его квартиру?
Христофоров: Да, я.
Следователь: Что вы искали?
Христофоров: Эту фотографию.
Следователь: Вы знали, что у Ахутина есть дом в Мытищах?
Христофоров: Нет, не знал…"
Оперативная группа захвата окружила дом на окраине Хабаровска. Савин, Кудрявцев и сотрудник хабаровского уголовного розыска, стараясь не шуметь, осторожно открыли калитку и подошли к крыльцу…
Все-таки коренастый бандит, помощник Христофорова, и, как оказалось, особо доверенный подручный Власа Ахутина, из Хабаровска не уехал вместе с Раджой, а по его совету затаился у своих знакомых.
"Чалый Леонид Степанович, он же Скребылев, он же Валатин, он же Аверченко, 1927 года рождения, уроженец города Харькова. Кличка Гриб…
Вор-рецидивист, в 1976 году совершил побег из мест заключения. Приметы…"
Выписку из картотеки Савин помнил наизусть. Адрес дома, где скрывался Гриб, дал в своих показаниях Христофоров. Когда приметы Гриба-Чалого сравнили со словесным портретом заказчика гравировок у Меерзона, сомнений не оставалось – это был именно он.
Тихий зимний вечер кружил над Хабаровском вместе со слабой метелью. Окна дома, где затаился Гриб, были плотно зашторены. К дому прошла соседка, которую попросили позвать хозяев. Савин и Кудрявцев затаились по обе стороны входной двери.
Соседка, полная пятидесятилетняя женщина, стараясь унять волнение, постучала.
– Кто там? – женский голос.
– Анюта, это я, Васильевна…
Звякнула щеколда, и на крыльцо вышла дородная женщина в махровом халате.
Кудрявцев молниеносно зажал рот хозяйке дома носовым платком:
– Тихо! Милиция…
Савин с пистолетом наготове быстро проскользнул за спину хозяйки, которая пыталась закричать, но только тихо промычала – У Кудрявцева хватка была железная.
Осторожно открыл дверь в комнату и тут же отпрянул назад – выстрел на какое-то мгновение оглушил его; пуля отколола щепку от двери и, срикошетив, впилась в стену. Тут же грохнул и второй выстрел, но Савин уже стоял за простенком. Все-таки не удалось застать Гриба врасплох…
– Чалый, сдавайся! Дом окружен! Сопротивление бесполезно! – прокричал Кудрявцев.
В ответ раздался еще один выстрел и хриплый от ярости голос Гриба:
– Попробуй возьми, легавый!
Подъехала машина оперативной группы и фарами осветила палисадник за домом.
Савин стоял, плотно вжимаясь в стену: свет в доме Гриб потушил, горела только маломощная лампочка в коридоре. Капитан было потянулся к выключателю, но тут же оставил эту затею: для этого нужно было выступить на какой-то миг из-за простенка, и он, подсвеченный сзади лампочкой, был бы как на экране – хорошая мишень для Гриба, который, конечно же, держал дверь под прицелом.
В комнате загромыхало, звякнуло битое стекло. "Дверь баррикадирует, – сообразил Савин. – Судя по всему, в спальню".
Прицелившись, выстрелил в потолок – лампочка разлетелась вдребезги. В коридоре стало темно. Некоторое время Савин стоял не шевелясь, стараясь привыкнуть в темноте…
– Чалый, сдай оружие! Тебе не уйти! – снова голос Кудрявцева.
Гриб отмалчивался, усиленно двигая по полу что-то тяжелое. Наконец Савин стал различать предметы в комнате, угол которой и одно окно ему были видны с того места, где он стоял. Пошарил по стене, нащупал вешалку с рабочей одеждой, снял ватник.
"Нужно, чтобы его отвлекли…" – подумал, и как бы в ответ на его мысли в дальнем конце комнаты задребезжали оконные стекла. Выстрел не заставил себя ждать… Савин опрометью ринулся в комнату и тут же, споткнувшись о стулья, которые лежали возле двери, упал. Падая, он успел швырнуть фуфайку в сторону Гриба, фигура которого чернела на фоне побеленной стены. Два выстрела слились в один: Савин, мгновенно откатившись в сторону, выстрелил, целясь в ноги бандита, а Гриб, которому фуфайка попала в грудь, на какой-то момент опешил и машинально нажал на спусковой крючок.
Савин не попал, но это уже было не важно: кувыркнувшись под ноги Гриба, он сбил его на пол и попытался вырвать пистолет. Но тут же, получив сильный удар в челюсть, отпрянул назад; Гриб выстрелил, и капитан почувствовал резкую боль, словно ему вылили кипяток на левое плечо. Рванувшись вперед, Савин ударом правой выбил оружие из рук бандита, и ребром ладони, вложив всю свою силу, нанес удар в висок…
[10] Дулаг (нем.) – пересыльный лагерь.
[11] Шталаг (нем.) – постоянно действующий лагерь для рядового и сержантского состава.
[12] РСХА (нем.) – главное имперское управление безопасности.