— Видишь ли, милый мой Адам, — мирно говорил каноник, прогуливаясь под вязами у своего приходского дома, следователю — инспектору Далглишу, — сколь ни будет нам кстати это наследство, я не испытаю радости, принимая его, если Бабенька Алле обрела свои деньги неправедным путем.
Каноник имел в виду, что он с женою не будут рады наследовать приблизительно 80 тысяч фунтов Бабеньки Алле, коль она шестьдесят семь лет тому назад ради этих денег отравила мышьяком собственного престарелого мужа. Поскольку она обвинялась именно в этом, но была оправдана в 1902 году судом, которых! для ее гемпширских соседей соперничал с коронацией в роли публичного зрелища, колебания каноника нельзя было счесть безосновательными. Допустим, рассуждал молча Далглиш, почти любой в предвидении восьмидесяти тысяч с радостью разделит убеждение, что однажды оглашенный вердикт английского суда есть окончательная истина по данному делу, установленная раз и навсегда. Инстанция выше этой если и существует, то в мире ином, но не в нашем. И Губерт Боксдейл вполне мог бы так считать. Но перспектива получить нежданное наследство затронула его недремлющую совесть. И он продолжал мирно, но настойчиво:
— Не говоря уж о безнравственности получения ославленных денег, они не принесут нам отрады. Я часто вспоминал об этой несчастной, неприкаянно колесившей по Европе в поисках умиротворения, думал о ее одинокой Жизни и горестной кончине.
Далглишу было известно, что эта Бабенька словно по расписанию меняла — в сопровождении свиты прислуги, очередного любовника и постоянных нахлебников — один за другим роскошные отели Ривьеры, заглядывая под настроение в Париж или Рим. Сию упорядоченную программу услад и развлечений едва ли объяснишь как горестную неприкаянность, и едва ли пожилую даму занимали поиски умиротворения. А умерла она, вывалившись за борт яхты одного миллионера в разгар весьма шумного празднества, устроенного им в честь ее восьмидесятивосьмилетия. Пусть по понятиям каноника такая смерть не содержит в себе назидания, но вряд ли Бабеньке было горестно в тот час. Ежели Бабенька Алле (иначе и назвать ее не назовешь) сохраняла тогда ясную голову, наверняка ей подумалось, что уходит она из жизни прекрасным способом. Такие соображения, однако, не представлялись Далглишу подходящими для беседы с его спутником.
*
Каноник Губерт Боксдейл был крестный отец инспектора Адама Далглиша, со студенческих лет в Оксфорде друживший всю жизнь с его отцом. Восхитительный это был крестный, доброжелательный, чуткий, искренне преданный. Он в детские годы Далглиша никогда не забывал о его дне рождения и тонко чувствовал, что занимает к влечет мальчишку. Далглиш обожал его и думал о нем, что он один из немногих ноистипе добрых людей на свете. Оставалось удивляться, как же удалось канонику дожить до семидесяти одного года в этом плотоядном мире, где мягкость, смирение и несуетность отнюдь не способствуют выживанию, а тем более процветанию. Но в некотором смысле его доброта служила ему защитой. Перед лицом столь явной безгрешности даже те, числом немалые, кто заведомо эксплуатировал его, проявляли милосердие и покровительственность, принятые в общении с умственно неполноценными.
«Жалко старикашечку, — говаривала приходящая домработница, кладя в карман плату за шесть часов, хоть отработала пять, и прихватывая пару янц из холодильника, — вот уж кому от людей не отвязаться». С удивлением осознал Далглиш, тогда молодой и глуповатый следователь — констебль, что каноник прекрасно осведомлен, сколько было часов и сколько яиц, но полагает и то и другое более нужным миссис Копторн с пятью детьми и непутевым мужем, нежели ему. И еще он знал: начни платить за пять часов, и она незамедлительно стапет работать лишь четыре и брать лишних два яйца, а вот эта малая и единственная нечестность зачем‑то ей нужна для самоуважения. Он был добр. По не был глуп.
Они с женою, конечно, бедны, по никак не назовешь их несчастными, это слово неприменимо к канонику. Гибель обоих сыновей на войне в 1939 году вызвала в нем печаль, но не упадок духа. Он, одпако, знал и тревоги. Его жена страдала диффузным склерозом, бороться с которым становилось все труднее. Ей понадобятся разного рода услуги и процедуры. А он теперь, причем позже срока, выходит в отставку, и пенсия будет маленькая. Наследство даст им обоим прожить в комфорте остаток лет, а также, в чем Далглиш пе сомневался, получать удовольствие, больше прежнего опекая своих немалочисленных хромых собак. Вот уж кто, думал он о канонике, на редкость подходящий кандидат на скромное состояние. Ну почему этот старенький простачина 1:3 возьмет себе те деньги и на том успокоится? Далглиш, хитря, сказал:
— Ведь английские присяжные нашли ее невиновной, да и случилось оно чуть не семьдесят лет назад. Неужто вам что‑то мешает признать их вердикт?
Но недреманый рассудок каноника не поддавался та' ким лукавым отговоркам. Далглиш исподволь вспомнил, как еще мальчиком осознал, что совесть дяди Губерта действует словно предупреждающий звонок и что сам он в отличие от прочих людей никогда не прикинется, будто тот не звонил, или он не расслышал, или же, услыхав, заподозрил неполадки в том устройстве.
— Ах, признавал я, пока она была жива. Пусть мы ни разу не виделись. Мне не хотелось быть навязчивым. Как‑никак, женщина она была состоятельная. Жили мь; так по — разпому. Но я взял за правило писать ей несколько слов к рождеству, и она присылала открытку в ответ. Хотелось поддерживать с нею отношения на случай, если ей понадобится к кому‑то обратиться и она вспомнит, что я священник.
«С чего бы ей понадобился священник? — думал Далглиш. — Очистить совесть? Разве что это имел в виду милый старик? Значит, сомнения занимали его с самого начала. Конечно же!» Далглишу кое‑что было известно и про ту историю, и про общее мнение семьп и друзей: Бабенька избежала впселицы по крайнему везению. Мнение собственного его отца, вырая^енное уклончиво, сердито и сокрушенно, в основе своей не отличалось от реплики тогдашнего местного репортера: «Какими судьбами надеялась она выкрутиться? Ну и повезло ей увернуться от петли».
— Известие о наследстве пришло совершенно неожиданно? — спросил Далглиш.
— Вот именно. Мы никогда не встречались, кроме того первого и единственного рождества после ее свадьбы, во время которого умер мой дед. Хоть она вышла замуж за него, мы говорили о ней «Бабенька Алле» и просто не могли мыслить сводной бабушкой. Тогда в Колбрук — Крофт по — обычному съехалась семья, я прибыл туда с родителями и с сестрами — близнецами. Мне исполнилось всего четыре года, а близнецы были восьми месяцев от роду. Я не помню ни деда, ни его жену. После убийства — если уж употребить это мерзкое слово — матушка увезла детей домой, предоставив моему отцу возню с полицией, юристами и газетчиками. Тяжко ему тогда пришлось. Пожалуй даже, мне сказали про смерть деда лишь год спустя. Моя старая няня, которую на рождество отпускали навестить близких, рассказывала как‑то, что вскоре по возвращении домой я спросил ее: «А теперь дедушка навсегда молодой и красивый?» Она, бедняжка, поняла это как знак младенческого ясновидения и благочестия. Боюсь, добрая Нелли не была свободна от предрассудков и сентиментальности. Но я в то время пе знал о смерти деда, а о самой поездке или о новой своей сводной бабушке посейчас ничего ие могу припомнить. Сколь милосердно, что я оказался так мал, когда случилось убийство.
— А она была артисткой в мюзик — холле? — спросил Далглиш.
— Да, и притом очень одаренной. Мой дед увидел ее, когда она с партнером выступала в одном из каннских шозик — холлов. Дед поехал со слугой на юг Франции укрепить свое здоровье. Насколько я знаю, она сняла у него золотые часы с цепочки, а когда он о том заявил, сообщила, что он англичанин, недавно перенес болезнь::?елудка, имеет двух сыновей и дочь и его ждет замечательный сюрприз. Все сошлось, только вот моя единственная сестра умерла в родах, оставив ему внучку, Маргерит Годар.
— Точная догадка по его речи и внешности, — заметил Далглиш. — Полагаю, сюрпризом оказалась женитьба.
— Для нашего семейства это вправду был сюрприз, и пренеприятнейший. Легко обличать чванность и условности былой эпохи, и в Англии времен Эдуарда есть что обличать. Но этот брак не назовешь благоприятным. Я говорю о разнице в воспитании, образовании, круге знакомств, об отсутствии общих интересов. Да еще громадный разрыв в возрасте. Дед женился на девушке моложе тремя месяцами его собственной внучки. Неудивительно, что в семье встревожились, чувствуя, что в конечном счете это супружество не принесет удовлетворения или счастья обеим сторонам.
Звучит сердобольно, подумал Далглиш. Этот брак действительно не принес счастья. С точки зрения семьи он был просто бедствием. Далглиш как‑то слышал, что приключилось, когда местный викарий и его супруга, присутствовавшие потом на обеде в Колбрук — Крофте в день убийства, знакомились с новобрачной. Огастес Боксдейл, старик, представил ее таким образом: «Познакомьтесь с иртисточкой, очаровательней которой не сыскать на эстраде. Запросто вытащила у меня золотые часы и бумажник. И резинку из трусов вытащила бы, если б я зазевался. А вот сердце мое вытащила, верно ведь, сердце мое?» — и сопроводил эти слова душевным шлепком по заду, вызвавшим клик довольства у дамы, незамедли тельно показавшей свое искусство, вынув связку ключей преподобного Венейблза из его уха.
Далглиш счел нетактичным напоминать канонику про все это.
— Что именно просите вы меня сделать? — осведомился он.
— Просьба немалая, ведь я знаю, как ты занят в Скотленд — Ярде. Но если бы ты утвердился в своем убеждении о непричастности Бабеньки, я с радостью принял бы завещанное. Мне казалось, ты мог бы получить доступ к материалам того суда. Вдруг они дадут тебе разгадку? Уж ты‑то мастер в таких делах.
Говорил каноник не льстиво, а в невинном удивлении: чем только люди не занимаются! Далглиш, верно, был мастер в таких делах. Дюжины полторы лиц, занимавших в настоящее время камеры строгого режима в тюрьмах ее величества, были обязаны этим мастерству инспектора Далглиша. Но чтобы вновь расследовать дело более чем шестидесятилетней давности, требуется скорее ясновидение, нежели мастерство. Тогдашние судья, обвинитель и защитник уже лет пятьдесят как умерли. Две мировых войны собрали свою дань. Сменилось четверо государей. Возможно, из тех, кто ночевал под крышею Колбрук — Крофта в злосчастную послерождественскую почь 1901 года, в живых остался лишь каноник.
Но старик был в непокое и так надеялся на помощь. А чтобы ее оказать, у Далглиша как раз подошла неделя отпуска, то есть имелось время.
— Попробую что‑нибудь сделать, — пообещал он.
Получение архивов процесса, состоявшегося шестьдесят семь лет назад, стоило времени и хлопот даже следователю — инспектору столичной полиции. Протоколы те мало что обещали во облегчение канонику. Судья Медлок по привычке высказывался с отеческой простотой, обращаясь к присяжным словно к собранным в ряд добронамеренным, но слабоумным детям. Основные факты вправду мог понять любой сообразительный ребенок. В заключительной речи судьи эти факты раскрывались с полной ясностью: «Итак, господа присяжные, мы подошли к вечеру 26 декабря. Огастес Боксдейл, переевший, судя по всему, на рождество и за завтраком, удалился в три часа отдыхать в свою комнату, ощущая легкие признака желудочного заболевания, имевшегося у него уже долгие годы. Вы слышали, что завтракал он вместе с остальными членами семьи и не ел ничего такого, что не ели бы они. Вы догадываетесь и представляете себе, что завтрак был роскошный. Мистер Боксдейл, по своему обычаю, чай днем не пил.
Обед, как заведено в Колбрук — Крофте, подали точно в семь. Господа присяжные, прошу твердо усвоить, кто присутствовал за столом: обвиняемая, миссис Боксдейл; старший сын ее мужа, капитан Морис Боксдейл, с женою; младший сын, преподобный Эдвард Боксдейл, с ятеною; внучка покойного, мисс Маргерит Годар; двое соседей — преподобный Генри Венейблз н его жена.
Вы слышали, что обвиняемая съела за обедом только горячее блюдо — говяжье рагу, а затем ушла из столовой, сказав, что хочет посидеть с мужем. Было это в восемь двадцать. В самом начале десятого она позвонила горничной, Мэри Хадди, и велела принести мистеру Боксдейлу миску каши. Вы слышали, что покойный обожал кашу, и, приготовленная кухаркой миссис Мунси, она действительно представляется наиболее питательным и усвояемым блюдом для пояшлого человека с ослабленным пищеварением.
Миссис Мунси описала вам, как она готовила кашу — по восхитительному рецепту миссис Битон — в присутствии Мэри Хадди на случай, как вы слышали, «если вдруг меня на месте нет, а тебе придется кашу готовить, и чтоб хозяину пришлась по вкусу». Приготовив кашу, миссис Мунси ложкой отведала ее, а Мэри Хадди отнесла миску с кашей в спальню, взяв еще кувшинчик воды, а то вдруг каша покажется слишком густой. Подходя к двери, горничная столкнулась с миссис Боксдейл, выходившей из спальни с ворохом чулок и нижнего белья в руках. Как вы слышали от нее, она шла в ванную постирать. Она указала горничной поставить миску с кашей па умывальник студиться, что Мэри Хадди и сделала в ее присутствии. Мисс Хадди сказала вам, что в тот момент увидела чашку с плававшими в воде листками мухоморной бумаги, а она знала, что именно такой раствор миссис Боксдейл применяет как косметическое средство. И верно, все присутствовавшие тогда в доме женщины, за исключением миссис Венейблз, говорят, что им известна была практика миссис Боксдейл готовить мухоморный раствор.
Мэри Хадди и обвиняемая ушли из спальни вместе, и вы слышали свидетельство миссис Мунси, что мисс Хадди вернулась в кухню после лишь нескольких минут отсутствия. В самом начале десятого дамы покинули столовую и перешли в гостиную пить кофе. В девять пятнадцать мисс Годар сказала, извинившись перед обществом, что пойдет к своему деду узнать, не нужна ли ее помощь. Время установлено точно, поскольку часы пробили четверть часа, когда она уходила, а миссис Венейблз отметила благозвучие их боя. Вы также слышали свидетельства супруг обоих сыновей Боксдейла, что в течение вечера ни одна из дам не оставляла гостиную, а мистер Венейблз показал, что все трое мужчин находились вместе, пока не появилась минут через сорок пять мисс Годар с известием, что ее деду совсем плохо и что незамедлительно надо послать за доктором.
Мисс Годар рассказала вам, что когда она вошла в комнату дедушки, он как раз начал есть кашу и ворчал по поводу ее вкуса. Мисс Годар сочла, что причиною была скорее обидная необходимость лишиться обеда, чем истинное впечатление о недоброкачественности каши. Так или иначе, он съел почти всю миску, причем с видимым удовольствием, невзирая на свое ворчание.
Вы слышали от мисс Годар, что, когда ее дедушка наелся, она взяла миску с остатком каши и поставила на умывальник. Потом вернулась к деду, и минут сорок пять мистер Боксдейл, его жена и его внучка втроем играли в вист.
В десять часов Огастес Боксдейл пожаловался, что очень плохо себя чувствует. Он мучился от острых болей в желудке, от слабости и от поноса. Когда проявились эти симптомы, мисс Годар сразу пошла известить своих дядей и попросить, чтобы срочно послали за доктором Эверсли. Доктор Эверсли дал вам свои показания. Он прибыл в Колбрук — Крофт в десять тридцать и застал своего пациента мучающимся и ослабевшим. Насколько возможно, он принял меры и облегчил страдания мистера Боксдейла, но тот скончался вскоре после полуночи.
Господа присяжные, вы слышали от Маргерит Годар, что она, когда у ее деда все чаще наступали припадки, вспомнила о каше и подумала, не пошла ли та каша во вред ему. Она упомянула о таком предположении своему старшему дяде капитану Морису Боксдейлу. Капитан сообщил вам, что немедленно вручил миску с остатком каши доктору Эверсли и указал запереть ее в буфете, опечатать запор и держать ключ при себе. Вам известно, как содержимое миски было подвергнуто анализу и какие это дало результаты».
Для бравого капитана предусмотрительность чрезвычайная, подумал Далглиш, а девушка сверх меры проницательна. Случайно или сознательно миску не унесли п не вымыли, сразу как старик ее отдал? Почему бы Маргерит Годар не позвонить горничной и не попросить унести посуду? Если брать под подозрение кого‑то другого, то одну лишь мнсс Годар. Знать бы о ней побольше, пожелал себе Далглиш.
Кроме двух основных, персонажи драмы выглядели не очень‑то осязаемо в судебных протоколах. А как же иначе? Обвинительная юриспруденция имеет в виду ответ лишь на один вопрос: виновен ли обвиняемый, без весомых в том сомнений, во вменяемом ему преступлении? Изучение нюансов личности, попутные раздумья и сопутствующие слухи неуместны при опросе свидетелей. Возможно ль оживить все это через семь почти десятков лет?
Братья Боксдейлы производили скучнейшее впечатление. Оба вместе со своими высокочтимыми и многоуважаемыми нарядными женами сидели, не сводя глаз друг с друга, за обедом с семи и почти до девяти часов (основательно же отобедали, однако), о чем в качестве свидетелей сообщили примерно в одинаковых выражениях. Под нарядами их жен могли кипеть чувства неприязни, зависти, растерянности или отвращения к неожиданной пришелице. Если и так, обе предпочли умолчать о том на суде. Но братья вместе с их женами были явно невиновны, если даже допустить, что на такое преступление способны люди столь благородные, столь высокоуважаемые. Даже их незыблемые алиби на послеобеденный срок несут изысканный отпечаток определенного сословия и пола. Преподобный Генри Венейблз показывал в пользу обоих джентльменов, его добродетельная жена — в пользу обеих леди.
Кроме того, есть ли тут у них мотив? В смысле денег им не на что было надеяться после смерти старика. Скорее в их интересах оказывалось беречь его здоровье — в надежде, что разочарование в женитьбе или возвращение к относительному здравомыслию вдруг да и заставит его изменить завещание.
Остальные свидетели тоже оказались бесполезны.
Далглиш внимательно прочел все их выступления. Заключение патолога. Заключение доктора Эверсли. Свидетельство о посещении Аллегрой Боксдейл местной лавки, где под грудой кастрюль и сковородок, мазей и смазок удалось отыскать для покупательницы дюжину листков мухоморки даже в разгар английской зимы. Показания кухарки. Показания горничной. Отменпо яркие и откровенные показания внучки. И ни следа того, что помогло бы Далглишу внушить канонику столь желанную уверенность.
И тогда он вспомнил про Обри Глата. Глат был любитель — криминалист, он исследовал все известные отравления в викторианскую и эдвардианскую эпохи. Что‑либо раннее или более позднее его не интересовало, он целиком отдавался избранному периоду, как положено серьезному историку, каковым он себя небеспочвенно числил. Жил Глат в георгианском доме (страсть его к веку Виктории и Эдуарда не распространялась на архитектуру) в Винчестере, всего‑то в трех милях от Колбрук — Крофта. В Лондонской библиотеке выяснилось, что книгу об этом деле он не писал, но невозможно допустить, чтобы он вовсе прошел мимо преступления, случившегося так поблизости и именно в ту эпоху. Порой Далглиш помогал Глату разобраться в технических деталях полицейской процедуры. И теперь Глат, отвечая на телефонный звонок, был рад оказать ответную услугу и пригласить на чай и разговор.
В его элегантной гостиной чай подала горничная в гофрированном чепце с боковинками. Сколько же он ей платит, подумал Далглиш, чтоб она этот чепец носила. По виду горничная подошла бы на роль в одной из любимых Глатом викторианских драм, и Далглишу стало неуютно от мысли, что в сандвичах с огурцом может оказаться мышьяк.
Глат откусывал помалу и ничего не таил.
— Любопытно, что у вас возник неожиданный и, если позволите, весьма малопонятный интерес к убийству Боксдейла. Как раз вчера я брал в руки мой блокнот по тому делу. Колбрук — Крофт ломают, чтобы возвести новый особняк, и мне захотелось в последний раз побывать там. Семья, конечно, не живет в доме с войны четырнадцато го — восемнадцатого годов. Архитектура ничем не примечательна, но гнусно при мысли, что дом рушится. Если вы не возражаете, можно съездить туда после чая. Я ведь так и не завершил книгу об этом деле. Готовил работу «Тайна Колбрук — Крофта, или Кто убил Огастеса Боксдейла?», но, увы, ответ самоочевиден.
— И правда, никакой тайны?
— Кто бы мог это сделать, кроме новобрачной? Кстати, звали ее Аллегра Портер. Аллегра. Необычное имя. Едва ли ее мать читала Байрона. На второй странице моего блокнота есть фотография, снятая в Каннах в день свадьбы, и я назвал бы этот снимок «Краса и чудище».
Фото почти не поблекло, и Бабенька Алле чистосердечно улыбнулась Далглишу сквозь семь десятков лет. Ее широкое лицо с крупным ртом и коротковатым носом, по бокам обрамленное взбитыми темными волосами, венчала по моде того времени огромная шляпа с цветами. Черты лица грубоваты для подлинной красавицы, но глаза чудо, посаженные глубоко и прелестно; подбородок круглый, но решительный. Рядом с этой юной амазонкой, полной жизни, Огастес Боксдейл, обреченно улыбающийся в объектив, уцепившись за руку невесты словно в поисках подмоги, смотрел, бедняга, тщедушным трогательным чудищем. Позу они приняли нескладную — казалось, невеста сейчас проведет бросок через плечо.
— Физиономия убийцы? — пожал плечами Глат. — Мне попадались еще менее на то похожие. Разумеется, ее адвокат выдвинул предположение, что старик сам положил яд себе в кашу, пока та студилась на умывальнике, а жена вышла в ванную. Но с чего бы ему? Все показания говорят, что он был в состоянии послесвадебной эйфории, ветхий несчастный олух. Наш Огастес отнюдь не торопился покидать сей мир, в особенности таким мучительным способом. Я к тому же сомневаюсь, знал ли он, где стоит каша. Он, вспомните, прилег в другой комнате, в своей гардеробной.
— А что, если Маргерит Годар?