— Здоровье? Самочувствие?
— Прекрасно! — орал Пафнутьев, сбивая Анцыферова с толку, тот никак не мог перейти к главному, к тому, из-за чего и позвонил. — А у тебя?
— И у меня, — кисло ответил Анцыферов.
— Скажи мне, Леонард... Давно собираюсь спросить... Давно меня это тревожит... Как Леночка?
— Паша, — решился наконец Анцыферов. — Паша... Неклясов знает адрес твоей служебной квартиры. И я об этом сообщаю... Это все, что я могу для тебя сделать...
— Ты ему сообщил? — напористо спросил Пафнутьев все тем же тоном, хотя радости в его голосе резко поубавилось.
— Да, Паша... От меня он узнал.
— Зачем ты это сделал?
— Так уж получилось... Жизнь, Паша, это...
— Я знаю, что такое жизнь, Леонард. Я, видишь ли, сам немного иногда вижу... Объяснять мне, что такое жизнь, не надо. Скажи лучше — как понимать?
— Ты ведешь дело Бильдина, общаешься с Ерховым... Ты немного знаком с методами Неклясова?
— Немного, — Значит, мне нечего объяснить.
— Вон ты как, — озадаченно проговорил Пафнутьев. — Но это... Твое мужское достоинство при тебе?
— Похоже, при мне... Хотя до сих пор хочется время от времени в этом убеждаться.
— Тогда привет юной парикмахерше.
— Спасибо... Лена больше не стрижет, она у меня кассиром работает.
— Значит, все равно стрижет! — уверенно заявил Пафнутьев. — Но теперь уже зелененькие, а?
— Можно и так сказать, — уныло согласился Анцыферов, чувствуя тягостность и от выпитого коньяка, от которого он начал уже трезветь, а это состояние всегда ему было особенно неприятно, и от бестолковости разговора, в котором Пафнутьев куражился, злился и поддевал, как в былые времена. — Я тебе немного помог, Паша?
— Ты помог Неклясову. А меня угробил.
— Ну... Так уж угробил...
— Когда сообщил Вовчику адрес? — жестко спросил Пафнутьев.
— Сегодня утром.
— Посмотри на свои золотые часы, Леонард! Сколько они показывают?
— Четвертый час.
— Ты дал Неклясову на проведение операции не меньше пяти часов. Правильно?
— Где-то так, — вяло проговорил Анцыферов. — Где-то так...
— А после этого спрашиваешь, сильно ли ты мне помог? Плывешь, Леонард, плывешь. Лагеря тебя не закалили. Хотя с некоторыми это случается. И раньше ты был слабаком, и сейчас им остался...
— Если бы я сказал тебе об этом раньше, он бы меня убил.
— Леонард! — вскричал Пафнутьев. — Ты дурак. Ты круглый дурак. Я бы просто устроил небольшую автомобильную аварию, его роскошный «мерседес» нечаянно столкнулся бы с мусороуборщиком. Гаишники всех бы задержали на несколько часов, Ерхов за это время переселился бы в другое место...
— Вообще-то да, — согласился Анцыферов. — Я как-то не подумал...
— Да ты никогда не думал! Ты только думательные позы принимал! Как мне жаль, как мне ее жаль! — простонал Пафнутьев.
— Кого?
— Леночку, твою юную кассиршу. С кем ей приходится жизнь коротать! Бедное дитя!
— Может быть, ты скрасишь ее существование? — с обидой спросил Анцыферов.
— Интересное предложение... Не ожидал... Я подумаю.
И Пафнутьев положил трубку. И тут же набрал номер служебной квартиры, где залечивал раны Ерхов, где он в тишине и безопасности давал свои показания. Номер не отвечал. Пафнутьев позвонил снова, чтобы исключить всякую случайность и знать наверняка, что звонит он туда, куда требуется. Нет, все правильно. Длинные, безответные гудки были ответом. Положив трубку, он тяжело обмяк в кресле. Ему все стало ясно. Неклясов нанес удар, Ерхов мертв. Суда не будет. Неклясов остается на свободе, и все начинается сначала.
— Отошли в предание притоны, — нараспев произнес Пафнутьев слова старой, забытой песенки, которая в молодости казалась ему чрезвычайно смелой и крамольной. — Кортики, погоны, ордена... Но не подчиняется законам трижды разведенная жена... Кортики, погоны, ордена, — со вздохом повторил Пафнутьев и опустил лицо в ладони.
Все получилось, состоялось, сбылось, как хотелось. Неклясов был нервен, возбужден и радостен. Быстрой, легкой походкой, едва касаясь земли своими маленькими, остренькими туфельками, опережая собственное длиннополое пальто, которое развевалось где-то сзади и едва поспевало за ним, с непокрытой головой и развевающимися небогатыми светлыми волосенками вышел он из подъезда, откуда только что, за секунду до этого, два его амбала выволокли бледного Ерхова. Он был еще в бинтах и после перевязки пребывал в тошнотворном состоянии. Но был, вот он, живой и подлый, предавший и выболтавший.
Ерхова с разгона вбросили на заднее сиденье «мерседеса», охранники зажали его с двух сторон, а Неклясов расположился на переднем сиденье, в последний момент подобрав полы и захлопнув за собой дверцу «мерседеса». Захлопнул легко, небрежно, этаким бросающим жестом руки. И откинулся на спинку сиденья. И весело, шало, обнажив беленькие свои зубки, взглянул в зеркало на поникшего Ерхова. И вздохнул облегченно, и уронил руки на колени, обнажив белоснежные манжеты. Выглянув из черных рукавов пальто, они создали в машине какое-то траурное настроение. Так оно и было, так и было, это понимали все, прежде всего сам Ерхов. Полуприкрыв глаза, он привалился к одному из охранников, не в силах уже выпрямиться.
— Здравствуй, Славик! — бодро приветствовал его Неклясов. — Давно не виделись, а?
— Давно, — прошептал Ерхов. — С тех пор как вы бросили меня истекать кровью в ресторане и слиняли, как подлые твари.
— Не надо так, Славик, не надо. Мы исправимся. Веришь?
— Верю...
— Мы теперь будем уделять тебе очень много времени, мы уделим тебе все наше время без остатка... Веришь?
— Верю...
— Поехали, — Неклясов вытянул вперед тощую, слегка искореженную болезнью ладошку, обнажив на секунду золотой браслет «ролекса». Любил Неклясов роскошь и по наивности своей, глубинному невежеству полагал, что такие вот вещи подтверждают власть и вызывают уважение. И был прав, да, он был прав, потому что люди, окружавшие его, тоже стремились к таким же вещам, тоже мечтали о них и преклонялись перед теми, кто этими вещами обладал.
Было дело, как-то вошел Неклясов в лавку на Кипре, в столичном городе Никосии. Долго ходил вдоль витрин, посверкивающих золотом, настолько долго, что хозяин, заподозрив неладное, нажал невидимую кнопочку и вызвал в зал еще двоих сотрудников откуда-то из глубин помещения. А Неклясов, пройдоха, вор и бандюга, все это видел, все понимал и усмехался тому, что сейчас произойдет. Хозяин попытался было обратиться к нему на нескольких языках, а он только усмехнулся, смотрел устало и, наконец, произнес единственную фразу:
— Моя твоя не понимает, иди к такой-то матери...
Но хозяин понял, побледнел от оскорбления и отошел к кассе. А Неклясов остановился, наконец, у самой дорогой вещицы, у швейцарских часов «ролекс» с золотым браслетом и золотым корпусом. И молча ткнул пальцем — хочу, дескать. Хозяин не осмелился ослушаться, покорно подошел к витрине, щелкнул замочком, снял с полки часы и протянул странному посетителю. Стояла жара, остров задыхался от зноя, улицы были пусты и раскалены солнцем так, что плиты тротуара жгли сквозь подошву. И никого, никого больше в лавке не было. Неклясов примерил часы, повертел рукой — браслет подошел. И, не снимая их, он вынул из кармана пачку долларов, отсчитал прямо на подоконник десять тысяч, хотя стоили они где-то десять с половиной, и, сделав небрежный жест рукой, вышел в слепящий жар Средиземноморья.