Дагестанец осторожно ступил в комнату, бросая по сторонам быстрые взгляды, опустил Ольгу на просторную кушетку, прошелся по периметру комнаты. Он здорово напоминал майору большого и опасного тигра, осваивающегося в незнакомой обстановке.
Али осмотрел ванную и туалет, заглянул в холодильник и, достав оттуда пакет сока, отлил немного в стакан, затем принялся осторожно поить из него Ольгу, придерживая ей голову.
— Нужно позвонить, — сказал он, не отрываясь от своего занятия.
— Пока нет. Может быть, позже, — осторожно ответил Рулев, вспомнив лихорадочную поспешность, с которой дагестанец говорил по телефону.
— Это не мне, это тебе нужно. Позже будет поздно! — пожал плечами Али и вновь склонился над Ольгой.
Трепетала над лесом, над озером утренняя заря, нежная и розовая, как сосок школьницы.
Гром, затянутый в белый маскировочный балахон, лежал в редком ельнике на краю леса и наблюдал за неуклюже раскорячившимся на берегу озера помпезным особняком, построенным в стиле неоампир, а-ля рюс.
Грубая, показная роскошь этого строения как нельзя лучше соответствовала представлениям его хозяина о красоте и изяществе.
— Журден, мать его, — усмехнулся Алексей, вспомнив вечно живого мольеровского «Мещанина во дворянстве».
Он опустил электронный бинокль, переключил его из инфракрасного режима в обычный. Сильно потер пальцами покрасневшие от недосыпания и долгого, непрерывного наблюдения веки и вновь прильнул к окулярам.
Заснеженный берег и нелепое строение слово прыгнули навстречу, приблизились рывком. Гром отчетливо видел вооруженных людей, передвигавшихся внутри высокой металлической ограды и за её пределами, видел многочисленные следящие камеры и остро, болезненно чувствовал свое бессилие.
Но не охрана и не электронное наблюдение беспокоили Грома, а то, что военные называют «фактором случайности». Этот фактор вперся в реальность и грозил разрушить безукоризненно заточенное Громом лезвие, уже нависшее над нитью черной жизни Андрея Николаевича Хмуры.
Всю прошлую ночь Алексей провёл в заброшенной сараюшке, на окраине города. Оторвав провода от прилепившейся под потолком загаженной мухами лампочки, Гром поставил на зарядку мобильник. Ворочаясь без сна в пуховом полярном спальнике, занимавшем в свернутом виде не больше места, чем батон колбасы (еще один подарок Магомедова), Алексей не смыкал глаз, прокручивая в воображении различные варианты нападения на особняк, дающие возможность завалить Борова и в то же время сохранить жизнь Ольге. Гром не сомневался в том, что Хмура держит его сестру возле себя, прикрываясь ею, как щитом.
Варианты отпадали один за другим. Не было вариантов.
Как ни крути, а в случае атаки Ольга погибала вместе с Хмурой.
Утром десятого числа, усталый и невыспавшийся, Гром занял позицию на краю леса и от безнадеги снова позвонил Маго-медову.
— Ты где? — спросил дагестанец странно подрагивающим голосом.
— Сижу вот у дома Хмуры и обдумываю условия капитуляции, — уныло ответил Гром.
— Сдаешься, значит? Ну, флаг тебе в руки и ракету в жопу! — Грому показалось, что Магомедов с трудом удерживается от смеха.
— А ты чего радостный такой? — изумленно спросил Алексей.
— Вчера вечером позвонил Али… Ты знаешь, где сейчас твоя Ольга?! — Магомедов все выдерживал, тянул эффектную паузу.
— У Хмуры, где же…
— А вот, хера, Алешенька! Хера! Она с Али у ментов в отделении. У майора твоего! — голос дагестанца ликующе звенел.
— Да ты что-о-о?! — протянул Гром, чувствуя, как у него словно гора падает с плеч, и тут же подумал, что радоваться-то особенно нечему. Рулев разрывался между чувством долга и старой дружбы. Пока побеждала дружба, но майора беспрестанно прессовали другие люди и обстоятельства.
— Так что не грузись, занимайся этим своим уродом, — говорил между тем Магомедов. — Мои люди уже на пути в город. Они выдернут у ментов Али и твою сестру, потом поступят в твое распоряжение. Ты там всё равно уже весь гадюшник разворошил, так что шифроваться без толку.
— Слышь, Дамирыч, может, не надо у ментов?.. Давай я сам с майором поговорю?
— Надо, Алеша. Ты же попросишь только Ольгу отдать. А Али как же? А вдруг майор после твоего звонка застремается? Ведь пособничество преступнику получается! И либо в район их отправит, либо тому же Хмуре сдаст. А так мы их по-тихому выдернем, менты и не заметят ничего.
— Знаю я твоё «не заметят», — протянул Гром, признавая правоту дагестанца. — Опять шуму на весь город, как тогда, с «Бригом». Ну, ладушки. Как мне связаться с твоими людьми?
— Позвонишь по этому телефону. — Магомедов продиктовал цифры. — Скажешь: «Аллах велик» — и назначишь встречу.
— Всё понял, Дамирыч. Не знаю, смогу ли когда-нибудь…
— Пошёл в жопу! — перебил Грома дагестанец. — Чтобы я не слышал больше!.. Это я тебе по гроб жизни обязан!
Спрятав в карман мобильник, Гром бросил еще один взгляд на особняк Хмуры и, пробормотав: «Ну, молись, сука!», белой тенью растаял в белом же лесном безмолвии, только качнулась пару раз заснеженная еловая лапа.
Тамара Васильевна открыла глаза, потянулась под теплым одеялом, посмотрела за окно в снежную пелену и ощутила Тьму.
Проснулась она с неясным томлением, но осознала, что ощущает Это, только посмотрев в окно.
Подобно тому как дребезжащий звук треснувшего камертона порождает не гармоничное созвучие вторящего ему инструмента, а хаотическую какофонию, так и душа Тамары Васильевны исполнилась смутного беспокойства, странно созвучного с туманной, молочно-белой мутью за окном.
Уже почти месяц Тамара Васильевна с дочкой спокойно и скучновато лечились неизвестно от чего в загородном санатории.
Мама и дочь были молоды и, по нынешним меркам, практически здоровы, хотя последнее время у Тамары Васильевны стало нет-нет да и покалывать легонько под высокой и упругой левой грудью. Это было, впрочем, неудивительно при ее нервной педагогической профессии — Тамара Васильевна работала завучем в одной из школ города. А Надюшу, бывало, по осени беспокоил кашель, память о хроническом бронхите, перенесенном в детстве и практически вылеченном покойным доктором Кацманом…
Муж Тамары Васильевны, майор милиции Виктор Михеевич Рулев, вечно загруженный своими служебными проблемами и уже в течение пяти лет обещающий летом непременно вывезти семью к морю, до поры до времени не замечал тревожных симптомов.
Но после того как однажды утром, во время завтрака, Тамара Васильевна, неожиданно побледнев, выронила чашку и схватилась за сердце, майор молча встал из-за стола и позвонил своему школьному другу Ролику.
Родик, со временем выросший в Родиона Матвеевича Гольца и ставший главным врачом санатория «Лесные сосны», молча, внимательно выслушал Рулева, посопел в трубку и сказал: «Угу», что означало понимание, согласие и сочувствие.
С этого самого утра потянулись для Тамары Васильевны и Нади долгие санаторные дни, похожие один на другой, разнообразящиеся лишь процедурами и визитами в санаторную библиотеку, имевшую богатую подборку фантастики, до которой мама с дочкой были большие охотницы.
Доктор Родик знал своё дело, и скоро рассосалась, пропала ледяная иголочка в груди Тамары Васильевны, а Надя перестала привычно покашливать в кулачок.
Неспешное течение дней действовало расслабляюще. Тамара Васильевна, обычно тщательно следившая за своей фигурой, даже поправилась на пару килограммов.
И вдруг, пробуждаясь в хмурое утро из неясного сна, в котором мужская рука перебирала пряди ее волос, оставив мягкую, сладкую истому внизу живота, молодая женщина услышала дребезжащий звон разбитого камертона, почувствовала его темную вибрацию в своем теле.
И поэтому, прогуливаясь в парке после обеда, она ничуть не удивилась, увидев покатившую к въездным воротам неприметную «шестерку» и двух появившихся из нее людей в милицейской форме. Оглядевшись по сторонам, менты безошибочно направились к ней.
— Что-то случилось с Витей? — непослушными холодными губами спросила она у того, который был помоложе, — интеллигентного вида очкарика.
Любитель-душегуб Коля Гусев дернул плечами в неловко сидящей на нём форме и обворожительно улыбнулся.
— Ну, что вы, Тамара Васильевна. Виктор Михеевич в полном здравии. Просто он попросил доставить вас и Надю домой.
«Слава богу!» — подумала она. ПОДУМАЛА, а не ПОЧУВСТВОВАЛА! При виде улыбчивого юнца с пустыми глазами и его угрюмого спутника звенящая тьма внутри неё не пропала, а, наоборот, натянулась мучительно дрожащей струной.