В следующий раз, когда вы окажетесь на Сицилии, мой вам совет: уеб...те. Чем скорее, тем лучше. С тех пор как римляне сожгли там леса и сровняли холмы, чтобы выращивать пшеницу поближе к Апеннинам и подальше от саранчи, это гиблое место. Даже «краснорубашечники» Гарибальди, освобождая Италию, оставили Сицилию в кандалах. Не расставаться же с таким сокровищем.
В течение столетий среди сицилийцев сформировалось три ярко выраженных социальных класса. Крепостные, и этим все сказано. Землевладельцы, весьма редко приезжавшие в свои усадьбы. И надсмотрщики, этакий класс паразитов, коим было позволено вытворять с крепостными все, что заблагорассудится, лишь бы те давали прибыль.
В отсутствие хозяев в усадьбах жили надсмотрщики. В период Оттоманской империи их называли майва, что значит «индюки». Позднее из этого слова получилась мафия.
В начале двадцатого века, когда сицилийцы начали эмигрировать в Америку, где они в основном собирали бумажный мусор в районе Нижнего Ист-Сайда на Манхэттене, за ними увязалась мафия сосать их кровушку. Если в период сухого закона от нее вроде как была определенная общественная польза, то затем вся ее деятельность вновь свелась к шантажу и угрозам насилия. Некто Саль Манцаро по кличке Маленький Цезарь, большой поклонник римской истории, даже обзавелся личной армией, где воинские звания звучали на итальянский манер: capodecini,[31] consiglieri.[32] Ситуация в Нью-Йорке стала выходить из-под контроля, и тогда в дело вмешалось ФБР. От разгрома мафию тогда спас мусорный бизнес. По невыясненным причинам, возможно связанным с тем, что, в отличие от государственных, частным компаниям проще нарушать закон о сбрасывании отходов в городской черте, в 1957 году муниципальные власти Нью-Йорка прекратили собирать отходы коммерческих предприятий. Всех, раз и навсегда. Впервые за сто лет. Тут же компании, поголовно ударившись в экспортный бизнес, завалили город горами гниющего мусора, вывезти который можно было только большущим траком.
Мафия заинтересовалась траками еще во времена сбора бумажного мусора. Трак медлителен, далеко не уедет, а водителя легко запугать. К середине шестидесятых прошлого века нью-йоркская мафия отработала четкую схему: профсоюзы мусорщиков, которые ею контролировались, периодически бастовали против мусорных компаний, которыми она же владела, а в это время мафиозные боссы наблюдали со стороны за тем, как мэр вынужденно поднимал ставки за сбор мусора во избежание эпидемии из-за расплодившихся крыс.
Так продолжалось до середины девяностых. По сей день ходит много разговоров вокруг костюмов Армани и «щеголеватых донов», люди отпускают шуточки в таком духе: «Слыхали, Тони Сопрано решил податься в мусорщики, ха-ха-ха!» А между тем именно благодаря мусору держалась на плаву большая пятерка самых влиятельных «семей». Наркотики, заказные убийства, проститутки и даже игорный бизнес (до появления индейских преференций) — все это было так, довеском.
Но в конце концов терпение Руди Джулиани лопнуло, и тогда в городе появился монстр — интернациональная корпорация «Waste Management», против которой мафиозные рекруты были что твои первоклашки против прокуренной шалавы. На совести «Waste Management» хватало криминала, тут поучаствовала и Комиссия по ценным бумагам, и много кто еще, с кого следовало бы снять стружку, но нас сейчас интересует не это: она подписала нью-йоркской мафии смертный приговор.
Однако вновь смерти удалось избежать с помощью законодательства. На этот раз на уровне штата.
Годами мафия проворачивала один трюк: открывала заправочные станции через подставных владельцев, но как только приходила налоговая декларация, автозаправка закрывалась. Налог штата равнялся двадцати пяти центам с каждого галлона бензина, и, таким образом, все честные заправщики оставались с носом. Это был прибыльный бизнес, но случались вынужденные простои: три месяца с момента объявления о банкротстве и до принятия судебного решения заправка не имела права работать. И вот по новому закону налоговое бремя переложили с мелких предпринимателей на оптовиков.
Законодатели штата рассчитывали таким образом покончить с налоговой аферой в этой сфере, а в результате два мобстера, итальянец Лоренс Иориццо и русский Игорь Ройзман по кличке Малыш одновременно, как Ньютон и Лейбниц, придумавшие дифференциальное исчисление, придумали новую, еще более прибыльную аферу.
Теперь они открывали на подставных лиц и потом закрывали оптовые автозаправки, круглогодично, уже без всяких простоев, получая дополнительные и немалые доходы. Идея вроде бы простая, лежащая на поверхности. К концу 1995-го сицилийцы и русские общими усилиями обчистили государственную казну на четыреста миллионов — и это только в двух штатах, Нью-Йорк и Нью-Джерси.
Столкновение бизнес-интересов было явно не в пользу первых. За две тысячи лет европеизма с его стервятниками, никогда не испытывавшими недостатка в падали, сицилийцы, как и британцы, изрядно обленились. Собственный замок и куча слуг — их желания этим ограничивались. Русские, недавно расставшиеся с иллюзиями по поводу организованного общества, возможно, мечтали о том же, но свою мечту они были готовы выгрызать зубами.
Все шло к тому, что русские рано или поздно монополизируют Новую Бензиновую Аферу — точно так же, как они приберут к рукам Кони-Айленд. Это был лишь вопрос времени и плавности перехода, а также величины отступных для сицилийцев.
Те, кто жили с открытыми глазами, понимали: чем скорее, тем лучше. Переговоры с позиций силы предпочтительнее позорного бегства с мусорного поля боя.
Те, кто не умели смотреть на вещи трезво, не спешили расстаться с прибыльным делом и всячески мутили воду. Среди русских тоже нашлись свои смутьяны. Одним словом, пока этот подпольный бизнес переходил из рук в руки, то и дело обнаруживались острые углы.
А сглаживать углы — это как раз по части Дэвида Локано.
Я закончил третий год школы в постоянном ожидании ареста за убийство братьев Вирци. Отчасти поэтому я решил не идти в колледж, хотя в основном все упиралось в лень. В моем-то возрасте и при моей общительности вымучивать в общаге Фолкнера, пока какой-то чувак бацает на гитаре! Я отдавал себе отчет в том, что недоучка в доме — это прямое оскорбление моих предков, но я также отлично понимал, что их уже ничто не может оскорбить.
Я взял короткую передышку в общении с семейством Локано. Вместо того чтобы поехать с ними на остров Аруба, куда мне очень хотелось, я остался дома. Были у меня и другие слабые попытки ревизии наших отношений.
Так, однажды мы со Скинфликом, обкурившись, двинули в забегаловку под названием «Черт из табакерки». Нам захотелось что-нибудь бросить в рот, и тут я его спросил, не собирается ли он вступать в мафию.
— Ты чё, в натуре, — ответил он. — Отец бы меня убил.
— Гм. А кого он пришил, чтобы его приняли в мафию?
— Никого. Его как адвоката освободили от клятвы на крови.
— Ты в это веришь?
Он рыгнул:
— Абсолютно. Он мне не врет.
Кажется, Скинфлик с отцом действительно были как иголка с ниткой, при том что, по его собственному признанию, единственной книжкой, которую он прочел от корки до корки, была «Золотая ветвь» Джеймса Фрезера. А ведь там речь идет об отцеубийстве и межпоколенческой борьбе, лежащей в основе цивилизации. Странный выбор. В примитивных обществах молодой раб, желая вызвать царя на смертельный поединок, срывает золотую ветвь, а победителю схватки достается корона.
Впрочем, Скинфлик отрицал, что за этим кроется его враждебное отношение к отцу. Он утверждал, что выбрал эту книгу только потому, что ее читает Куртц в фильме «Апокалипсис сегодня», и его захватили идеи свободы и переклички с современностью. Как-то едем мы в машине, а за рулем, кстати, сидел его отец, и он расфилософствовался:
— Многие жалуются, что есть природные инстинкты, вроде «бей-беги», и что не надо их подавлять, а вот я совершенно свободен. Могу засадить в кого-нибудь из дробовика на ходу, прямо из окна машины, и плевать я хотел.
— Ты, стоя на твердой земле, хрен в кого попадаешь, — отреагировал его отец.
Мои отношения с Дэвидом Локано были ни на что не похожи. Он настоял на вознаграждении в сорок тысяч за убийство братьев Вирци. «Можешь их выбросить на помойку», — сказал он и в дальнейшем никогда не возвращался к этой теме, даже с глазу на глаз.
Но однажды, когда мы сидели в кухне вдвоем (Скинфлик отправился в видеосалон за кассетой, а миссис Локано по каким-то своим делам), он вдруг спросил, не возьмусь ли я за еще одно задание.
— Нет, спасибо, — говорю. — Я с такого рода работой завязал.
— Эта работа не такого рода.
— А какого же?
— Просто разговор.
Я не стал его останавливать.
— Эти параноидальные русские не доверяют телефону, — продолжал он. — Мне надо, чтобы ты разыскал на Брайтон-Бич одного человека и спросил, о чем он хотел со мной потолковать.
— Я совсем не знаю Брайтон-Бич, — говорю.
— Дело нехитрое, — сказал Локано. — Ты ведь не я. Все просто. В баре «Клевер» на Оушен-авеню назовешь фамилию, там его все знают. Он местная шишка.
— Это опасно?
— Не опаснее, чем доехать туда на машине.
В ответ я только хмыкнул.
Позволю себе на минутку отвлечься и поговорить о том, чего так боятся в преступном мире. Сделаться живцом.
Классический пример — начинающий сутенер в поисках девки, которая бы на него поработала. Ни одна профессионалка к нему не пойдет, поскольку у нее уже есть свой сутенер. Что он делает? Знакомится с местной девушкой, такой тихой мышкой, и начинает ее обхаживать. Изображает пылкого влюбленного. В один прекрасный день он сообщает ей, что должен срочно отдать деньги, иначе ему кранты. Его приятель готов выложить сто баксов, если она с ним перепихнется. После того как она это сделала, он становится в позу оскорбленного, избивает ее, унижает, а потом дает ей наркотики, чтобы успокоить. И вот она уже на крючке, работает на него регулярно, то есть «сделалась живцом». И начинаются поиски дурочки № 2. Таков человек, венец природы.
Живцы — они есть везде, куда ни глянь, и первое, что приходит на ум, это тюряга, где вчера ты одолжил своему сокамернику сигаретку, а завтра уже приторговываешь им на право и налево в обмен на батарейки или жратву. Впрочем, чаще в криминальных ситуациях, когда человека ловят на крючок или ему кажется, что его ловят, есть куда более тонкие нюансы.
Все это я знал. Я прочел «Daddy Cool». Я знал, что Дэвид Локано ловит меня на крючок. Что даже если эта работа напрямую не связана с насилием, все равно этим кончится, только позже.
Просто я предпочел закрыть на это глаза.
Суббота, когда я отправился на Кони-Айленд, выдалась солнечной. Я сунул свою серебристую пушку (45-й калибр, деревянная рукоять, без глушителя) во внутренний карман анорака и в «ниссане», принадлежавшем моим старикам, двинул в Манхэттен через мост Джорджа Вашингтона, оттуда через Манхэттенский мост перебрался в Бруклин и проехал его насквозь, до самого Кони-Айленда. Чтобы припарковаться возле «Аквариума», мне было достаточно упомянуть имя Дэвида Локано, никто даже не сверился со списком.
Подростком я бывал и в самом «Аквариуме», и в старом парке развлечений, западнее его, а вот восточная сторона, то бишь Брайтон, оставалась для меня загадкой.
Улицы были запружены. То и дело встречались блондинистые братки в спортивных костюмах таких ярких расцветок, что слепило глаза, а на скамеечках сидели пожилые люди в купальных костюмах и в носках, с полотенцем вокруг шеи, при том что до воды было добрых двести метров. Многодетные латиноамериканские семьи, одетые по-летнему, контрастировали с ортодоксальными евреями в меховых шляпах и наглухо застегнутых лапсердаках. Куда ни посмотришь, кто-то поколачивал ребенка.
Я вошел в кварталы Маленькой Одессы на морской косе. Дома казались декорациями фильма про жизнь городской бедноты. Над Оушен-авеню протянулись вырвавшиеся на поверхность рельсы нью-йоркской подземки, а в тени эстакады, на фасадах допотопных магазинчиков, можно было разглядеть где прежние вывески на английском, а где и более поздние, на кириллице. Через пару кварталов я увидел бар «Клевер» с негорящей неоновой вывеской в виде трилистника. Я вошел внутрь.
Меня встретил занозистый пол, стойка кедрового дерева и запах срыгнутого пива, оставшийся, по всей видимости, в наследство от хозяина-ирландца, зато радовало неожиданно хорошее освещение и ламинат в красную клетку на маленьких квадратных столешницах. За одним столиком сидели мужчина и женщина, за другим — двое мужиков.
Худосочную блондиночку за стойкой, на вид не старше меня, с темными кругами под глазами, похоже, недокормили в детстве там, откуда она приехала в эту страну. Впрочем, английский у нее оказался на уровне.
— Если хотите поесть, присаживайтесь за столик.
— Мне только содовой, — говорю. — Я ищу Ника Дзелани.
Она отделилась от стены и подошла ближе.
— Кого?
— Ника Дзелани, — краснея, повторил я, особо тщательно выговаривая букву «Д». Попробуйте сами произнести такую фамилию, и вы меня поймете.
— Не знаю такого, — сказала она и после паузы: — Так вам принести содовую?
— Да, — говорю. — А что, тут поблизости есть еще один бар с таким же названием?
— Не знаю.
Когда она принесла мне напиток в узюсеньком бокале, я сказал:
— А вы не могли бы кого-нибудь спросить?
— Спросить?
— Про Ника Дзелани. — Я произнес это так, чтобы меня услышали за соседними столиками. Вдруг это имя им знакомо. — Мне говорили, что его здесь все знают.
Барменша вроде как задумалась, а затем сходила и принесла ручку и салфетку.
— Напишите, пожалуйста.
Я написал имя и фамилию. Кажется, ничего не переврал, а впрочем, не поручусь, и мои сомнения с каждой минутой только крепли. Что, если сам Дэвид Локано написал их с ошибками?
Она отошла к стойке бара и набрала номер телефона. Разговор шел несколько минут, по-русски. В какой-то момент ее голос зазвучал резко, затем тон стал извиняющимся. В мою сторону она не смотрела.
Закончив разговор, она вернулась.
— Я выяснила, кто это. Теперь, видите ли, я должна все бросить и отвести вас к нему.
— Мои извинения, — говорю, вставая с табурета. — Сколько с меня?
— Четыре пятьдесят.
О'кей. Считайте, что это деньги братьев Вирци. Я положил на стол червонец. Барменша даже не взглянула, просто подняла загородку, открывая проход в служебное помещение.
— Сюда, — сказала она, показывая мне дорогу.
Мы прошли через маленькую кухоньку, где толстая блондинка, сидя на перевернутом пластиковом ведре, с сигаретой во рту читала книжку на кириллице в твердой обложке. Она не подняла глаз. Отперев три замка, барменша вывела меня в проулок.
И тут же, поскользнувшись на выбоине, с криком рухнула, схватившись за лодыжку. Пытаясь ее удержать, я потерял равновесие, но успел при этом что-то сообразить, хотя и не так быстро, как следовало бы.
За спиной послышалась какая-то возня, и в следующую секунду затылок мой пронзила острая боль. Валясь сверху на барменшу, я исхитрился развернуться в падении и приземлился на одну ногу.
Надо мной возвышались трое молодцов, и один из них уже наносил повторный удар кастетом.
После чего я сразу вырубился, даже не почувствовав жесткого контакта со стеной.
Я несколько раз сморгнул, глаза застилали слезы, но что-то перед собой я все-таки видел. Ощущение было такое, будто меня подвесили за руки, за ноги. Гортань ссохлась от жажды. А еще мне казалось, что кто-то сзади пытается молотком отбить кусок от моей черепушки.
Реальностью оказались головная боль и жажда. Сморкнувшись и проморгавшись, я увидел, что нахожусь в подвале выгоревшего здания. Стена передо мной отсутствовала как таковая, и взору открывался пустырь, заваленный битым кирпичом и вывороченной арматурой, казавшейся раскаленной под ярко-голубым небом.
Нет, меня не подвесили. Я сидел на стуле, руки-ноги стянуты изолентой.
Рядом звучала русская речь. Кто-то тюкнул меня прямиком в кровавое месиво на затылке, и от дурацкой боли я закричал в голос. Я говорю «дурацкая», поскольку отдавал себе отчет в несерьезности этой поверхностной раны, но вот, поди ж ты, не удержался. В правую лодыжку и глазную впадину тут же впились две острые иглы. Еще несколько русских слов.
Из-за спины вышли четверо: уже знакомая мне троица (вот и кастет с образчиками моего скальпа!) и какой-то новый тип.
У последнего в облике было нечто такое, явно нездешнее, что невольно рождало вопрос: то ли это лицо сформировал родной язык, то ли питьевая вода с высоким содержанием кадмия или еще что-нибудь в этом роде. Заостренный подбородок и широченный лоб превратили его лицо в треугольник, нацеленный в землю.[33]
Он загородил собой солнце, и когда мои глаза привыкли к новому освещению, я увидел, что его лицо, вовсе даже не старое, изборождено глубокими морщинами. Такой сморчок.
— Ну? — сказал он. — Ты меня искал?
Я отклонился, чтобы лучше его видеть. Стул подо мной заскрипел, тоже подавшись назад, и я как-то сразу почувствовал себя гораздо лучше.
— Я ищу человека по имени Ник Дзелани, — говорю.
— Это я.
— Вы ничего не хотите сказать Дэвиду Локано?
— Дэвиду Локано?
— Да.
Дзелани хохотнул, глядя на своих дружков.
— Скажи, что ему здец, — объявил он. — А еще лучше ему об этом скажет твоя голова. Решено, пошлю ему твою голову. Разве он тебя не предупредил?
— Нет.
Только сейчас я заметил у Дзелани в руке мачете. Он похлопал лезвием по бедру, потом медленно поднял вверх и приложил к моей шее.
А дальше произошло вот что...
Надо что-то делать.
Эта мысль пробежала по позвоночнику, как электрический разряд, застав меня врасплох. Я было попытался ее остановить, но, поняв, что поздно, будет только хуже, махнул рукой.
Я встал так резко, что стул подо мной развалился на части, и провел быструю «троечку», как учат в кемпо.
Сводишь ладони вместе, как при хлопке, но со смещением. По одной щеке — хрясь, по другой — хрясь, и еще раз, тыльной стороной правой, — хрясь. От быстроты происходящего противник в растопыре. Так лев обмирает, увидев перед собой четыре ножки стула.
Впрочем, это была не совсем «троечка». Третий удар я нанес не открытой ладонью по щеке, а кулаком в висок. Не делайте так, если не хотите вырубить человека, а то и вовсе его прикончить. От Дзелани я таким образом избавился.
И тут же, как молотобоец, обрушил кулак на парня с кастетом.
Прелесть такого приема в том, что жертва отлетает и твой кулак (или, к примеру, нога) по инерции убирает с дороги еще кого-то. В данном случае я сломал этому «кому-то» правую ключицу, и паренек отвалил на полусогнутых.
Стратегически, наверно, можно было действовать и получше, а так слева и справа от меня осталось по противнику, притом вне досягаемости. Однако в том, что их было двое, а не один, заключалось для меня определенное преимущество. Обыкновенный человек (о специально обученных бойцах я не говорю) в составе группы дерется хуже, чем в одиночку: он готов пережидать в сторонке, пока его напарник делает за него грязную работу.
Развернувшись к тому, что слева, я отскочил назад, через деревянные обломки, и ударил того, что сзади, в солнечное сплетение.[34]
Тип, стоявший ко мне лицом, успел было вытащить пушку из кожанки, но в эту секунду моя рука с еще болтающимся на ней подлокотником стула въехала ему в глотку чуть не по локоть, после чего мы оба отлетели к стене. Когда я поднялся, он стоял на коленях, издавая какие-то жуткие звуки, впрочем — недолго.
Я забрал у него пушку, дорогой «глок», и, спустив предохранитель, добил четырех придурков контрольным выстрелом в голову. Вытаскивая их бумажники, чтобы понять, с кем имею дело, в кармане у парня с кастетом я обнаружил своего монстра 45-го калибра. Вот так. Уродство бессмертно.
А потом я отдирал дурацкую изоленту. Проще было расправиться со всей этой шарашкой.
В четыре пополудни я нажал на кнопку звонка. Миссис Локано, открывшая мне дверь, громко вскрикнула. Ее реакция меня не удивила. Я уже успел полюбоваться на себя в зеркальце заднего вида, после того как прошелся пешочком от Флэтбуша до «Аквариума», по возможности избегая прохожих. Краше в гроб кладут — тот самый случай.
— Пьетро, боже мой! Что же ты стоишь!
— Боюсь испачкать кровью все вокруг.
— Какое это имеет значение!
Появился Дэвид Локано.
— Ну и видок у тебя, приятель! — сказал он. — Что произошло?
Они провели меня в дом, и правильно сделали, сам я мог передвигаться только по стенке.
— Что произошло? — повторил он свой вопрос.
Я бросил взгляд на миссис Локано.
Дэвид повернулся к жене:
— Дорогая, ты не оставишь нас вдвоем?
— Я вызову «скорую».
— Нет, — сказали мы с Дэвидом в один голос.
— Но ему нужен врач!
— Я приглашу доктора Кэмпбелла. А пока принеси нам все, что нужно.
— Что именно?
— Ну, не знаю. Полотенца и все такое. Дорогая, я прошу тебя.
Она ушла. Дэвид Локано принес мне простой стул из прихожей, где у них был столик для корреспонденции, чтобы я не испачкал им обивку. Сам присел рядом и шепотом:
— Ну, рассказывай!
— Я спросил Дзелани. Мне устроили западню. Трое и он в придачу. Я прихватил их бумажники.
— Ты прихватил?
— Я убил их.
Пару секунд он молча смотрел на меня, потом осторожно прижал к себе.
— Пьетро, прости. Мне очень жаль. — Он отстранился, чтобы заглянуть мне в глаза. — Но ты молодец.
— Я знаю, — говорю.
— Обещаю, тебе хорошо заплатят.
— Плевать я хотел.
— Ты молодец, — повторил он. — Ё-моё. Да ты в этих делах просто ас!
Это был интересный момент в моей жизни. Вместо того чтобы сказать ему: «Я ухожу» или «На этом мы ставим точку», я продемонстрировал постыдную зависимость от Локано и непреодолимую тягу к новым кровавым разборкам.
— Никогда мне больше не лгите, — сказал я.
— Разве я... — начал он.
— Пиз.. .ть не надо. Еще одна такая история — и я убью вас.
— Хорошо. Я тебя понял.
Это уже шел торг.
Десятиначальник (библ.).
Советник.
Иначе говоря, в женское лоно, чтобы не ходить вокруг да около.
Для тех, кто все еще руководствуется «Анатомией» Грея, поясняю, что медики вместо «солнечное сплетение» говорят «брюшное сплетение» вот уже лет двадцать. Примерно столько лет они не пользуются «Анатомией» Грея.