— Что это? — спросил я извозчика. — Луг?
— Болото.
Действительно завиднелась кое-где вода, и послышался легкий шелест болотных трав.
— А велико это болото?
— Скрозь.
— Как скрозь? Разве и с левой стороны болото?
— Болото, — отвечает литвин бесстрастным голосом.
— И мы едем по болоту?
— По болоту.
— Что же это, гать, что ли?
— Гать.
— А по оба бока болото.
— Болото.
— Зубры тут ходят?
— Что им делать в болоте?
— А лоси?
— Лось любит болото.
— И не тонет он?
— Нет.
— А дик? (кабан — по-польски dzik).
— Дик везде.
— И к болотам ходит?
— Больше около дубу. Желуди жрет.
Что-то треснуло и зашумело в лесу.
— Зверь? — спрашиваю я извозчика.
— Зверь.
— А какой зверь?
— А кто его знает.
Нет, с этим не разговоришься. В Кивачи приехали ночью и остановились у избы “пана совестного”. Изба чистая, светлая, стены вверху выбелены, а в рост человека просто чисто выскоблены. Печка выбелена не мелом, а белою глиною. Побелка очень чистая. На загнетке горели кусочки смолистого корня. Свет довольно ярок, но красноват и беспрестанно мелькает. Березовая лучинка, как ее приготовляет мордва в Пензенской губернии, на мой взгляд, светит несравненно лучше. Впрочем, “пани совестная” объяснила мне, что во время прядева или другой ручной работы изба этими же смолистыми кусками освещается иначе. Она взяла несколько щепок распиленного корня, зажгла их и положила в крошечный каминок, устроенный в угле печки: изба осветилась так, что можно было прясть и шить в нескольких шагах от каминка. Каминок особым узким рукавом соединяется с трубою выше вьюшки, и дым от горящих для освещения щепок уходит в трубу, не унося с собою теплого воздуха из избы. Пан и пани “совестные”, три девочки, которыми благословен их супружеский союз, и работница, довольно красивая девушка лет 18-ти, имеют вид здоровый. Глаза у детей чистые голубые, и ни малейшего признака колтуна или болезни век, которые так нередко встречается видеть у литвинов, живущих в курных избах. Пан “совестный” все хлопотал: послал за лошадьми и за пивом, которого мы просили купить у еврея, а пани “совестная” и ее работница сели против нас на лавочку. Я нарезал галяреты проснувшимся детям, из которых старшее имеет не более пяти лет, и они, с полуоткрытыми глазенками, начали уплетать, чавкая ртом громче одной известной мне энергической украинской дамы. Пива на гривенник принесли такую массу, что мы сами выпили, попотчевали хозяев; я напоил девочек, из которых одна, с белыми волосами и черными глазенками, выпила два стакана, и все-таки пива осталось. Пиво слабое, как русская брага, и на брагу похоже и вкусом, но пить его при жажде очень приятно. Работница у пана “совестного” живет “из милости”, т. е. из-за прокормления и одежи.
— Что же так дешево? — спросил я девушку.
— А так, бо у нас дешево, — отвечала она, грустно надпираясь рукой.
— Ты сирота, верно?
Девушка утвердительно кивнула головою.
— Ни отца, ни матери нет?
— Мать умерла, — так же грустно продолжала сирота.
— А отец?
— Отца не было, — отвечала она с полувеселою, полуироническою улыбкою.
— Верно, мать солдатка была?
Девушка опять утвердительно кивнула головою.
— Что ж, тебя никто не сватает?
— Никто.
— Ты ж такая хорошая, красивая.
Девушка слегка зарумянилась, утерла рукавом нос и сказала: “Ну, дак что ж?”
— Чего ж на тебе не жениться?
Девушка молчала.
— А ты пошла бы замуж?
— Разумеется, пошла бы. Надоело уж чужие кутки-то (углы) обивать, — отвечала она, с постоянным выражением грустной иронии.
— Может быть, Бог даст, выйдешь, — сказал я, чтобы сказать что-нибудь.
— Может, знайдется такой же до пары, да и поберутся, — промолвила “пани совестная” с чувством некоторого достоинства.