Французы обернулись и порскнули сдержанным смехом: им, вероятно, показалось, что люди на сей раз Бог весть чему помешали. Священник покраснел и завернулся в воротник своей рясы.
— Что же люди? Я это могу сказать пред целым миром. Отчего такая несправедливость? Отчего мужчине позволено все… понимаете, все… а женщину клеймят за всякое увлечение? Нет, это гадко, это просто… подло.
Никто ничего не отвечал.
— А вы, кажется, опять спите? — обратилась ко мне дама.
— Нет-с, я слушаю, — отвечал я.
— Кого?
— Всех.
— И меня?
— Зачем же для вас исключения.
— Что же вы думаете?
— О чем, смею спросить? Говорено было много.
— Фуй! да вы, кажется, бестолковы?
— На некоторые вещи бестолков.
— Ну, что вы думаете о правах женщины?
— То есть о ее правах увлекаться?
— Ну да.
— Что ж, пусть увлекается, если хочет.
— А вы будете бросать в нее каменьями?
— Зачем же?
— Так уж заведено.
— Я говорю о себе, а не о заведении.
— А уж вас, батюшка, и не спрашиваю.
— За что я вам, сударыня, и сердечно благодарен.
— А можно ли, однако, по-вашему, прощать увлечения?
— Прощать должно все, — отвечал священник.
— Значит, вы извиняете женщину более, чем наши моралисты.
— Извините, я сказал о прощении, а не об извинении.
— Ах! я и не заметила этой тонкости.
— Женщина совсем не то, что мужчина, — проговорил немец.
— Юбку вместо панталонов носит и чинов не получает? — задорно спросила дама.
— Ну, не только это. Есть различные другие такие обстоятельства.
— Par exemple?[4]
— Ну, семейство.
— А! чужое дитя, как говорят, введет в семью!
Немец сконфузился.
— Это, что ли, вы хотели сказать?
— Я хотел… да, то есть, видите.
— Ну, да это самое?
— Да не это.
— А у вас не бывает детей, чужих для ваших жен?
Немец совсем загорелся.
— Говорят: первая любовь бывает самая сильная, — обратилась дама ко мне, оставив конфузливого немца.
— Говорят, — отвечал я.
— А вы как думаете?
— Да это как до человека.
— То есть для одного да, для другого нет?
— Да.
— Ну, а, по-вашему, как?
— По-моему, один раз полюбивши, пожалуй, и в другой полюбишь.