Пан Антоний повертелся у лошадиных голов, и мы, слава Богу, выехали за пределы г. Пружан.
— Проклятая эта фурманка, — сказал мой товарищ, — совсем сидеть нельзя.
— Да, сидеть скверно, — отвечал я, поглядывая на сундук, по железной крышке которого мы так и скользили из стороны в сторону. — И зачем вы возите вещи в сундуке? Где видано ездить с сундуками на телегах?
— Что ж, когда чемоданы моей езды не выдерживают.
— Купите хороший, так выдержит.
— Уж покупал; так и летят вдребезги.
— Закажите Вальтеру.
— Не выдержит никакой.
Сопутник мой, значит, взлез на своего конька. Не сомневаясь, что его нельзя разуверить в том, что ездить по-людски, с чемоданом, а не с гробом, окованным сверху железным листом, гораздо удобнее, я только слегка заметил, что если и действительно он находится в положении богатыря, который никак не мог найти меча по своей длани, то лучше же пусть рассыпаются чемоданы, чем кости людей, трясущихся на его сундуке.
— Ничего, на нем ямщики всегда сидят и не жалуются. Только в морозы, как настынет крыша, так недовольны.
— Я думаю, будешь недоволен, принимая дорогою холодную ванну.
— Не долго же каждому приходится.
— Примерзать-то?
— Ну, уж и примерзать! А, впрочем, на нем сидеть ловко.
— Ну, этого я, по теперешним моим ощущениям, не скажу. А как вот наш пан Лукаш взъедет на косогор, то и покатимся мы с вами долой с фурманки.
— Я уж один раз упал.
— Ну, вот видите! — заметил я.
— Да еще как! Был у одного из служащих у нас французов. Переночевал. Утром подают фурманку, француз с женою вышли на крыльцо, напутствуют меня парижскими любезностями, а я, “с ловкостью почти военного человека”, прыгнул в фурманку. Сел и только что крикнул “пошел!”, как вдруг чувствую, что фурманка из-под меня выскочила. Сознаю, что в какое-то короткое мгновение я видел свои собственные ноги торчащими вверх каблуками, что у меня болит затылок и что я лежу на дороге.
Приводя себе на память довольно почтенную фигуру моего товарища, его гомеопатические чувства, его коротенькие ножки и полные ручки, я не мог удержаться и расхохотался.
— А тут, — продолжал рассказчик, — и больно-то! И неприятно так упасть в глазах подчиненных! Экая, думаю, досада! Смотрю, француз с женой и все провожавшие меня люди стоят надо мной, высказывают сожаления, а сами, вижу, как не лопнут со смеха. Поднялся я и скорей уехал.
— Ну, вот видите, что делает ваш сундук!
— Да разве я с сундука упал?
— А с чего же?
— С куля. Куль рогожный набили соломой, чтоб было покойнее сидеть, да набили-то по усердию туго, как валик. Как только лошади дернули, куль покачнулся, я и полетел через задок фурманки.
— Пане! — прошамшил извозчик.
— Что тебе?
— Куда ехать-то: на Свадбичи или на Запрудов?
— На Запрудов, на Запрудов. Зачем нам ехать на Свадбичи?
— А так, пане; зачем же вам на Свадбичи?
— А ты дорогу-то хорошо ли знаешь?
— Ого! Я тут взрос. Я того и спрашиваю панов, что сейчас будет разъезд на Свадбичи и на Запрудов.
— На Запрудов, на Запрудов. А какая отличная станция Свадбичи! Можно спросить кушанья, все свежее, и сейчас изготовят, — сказал мой товарищ.
— А в Запрудове?
— Там ничего нет.
— Ну, и Бог с ним, лишь бы скорей доехать да пересидеть в тепле катар.
— Да вы принимайте аконит.
— Я принимаю.
Мне начало дрематься, и, несмотря на неловкое сиденье, я чувствовал, что глаза у меня слипаются. Спать, однако, оказалось невозможным, и я только довольствовался молчанием.
— Погоняй, — говорил мой сопутник.
— Не можно, пане!
— Отчего не можно?
— Поносят кони.
— Что ты плетешь?
— Ей же ей, поносят. Вот ей, конек только первый раз запряжен.
— Который?
— Что в оглоблях.
— Что ж это вы, с ума сошли, жеребенка запрягать в корень?
— Ничего, пане!
— Погоняй хоть большую-то.