— А легче теперь?
— Таперича легче, аше бродие!
— Что у тебя такое? — спросил я солдатика, когда офицер отправился командовать гасильщиками.
— Дверью в агоне прищемил.
— И крепко прищемил?
— Совсем увесь коготок так и отворотил.
— Что ж ты сделал?
— Табаком присыпал, да вот тряпицей обмотал. Кровь только все так и валит, — добавил он, показывая мне на тряпку, смоченную кровью.
— Купец! послушайте, купец! — обратился ко мне больной. — Не обидетесь, что я вас попрошу?
— Не обижусь, мой друг, не обижусь.
— Одолжите цигарочку, — и солдатик сделал мягкую улыбку. Я дал ему две сигары.
— Вот благодарение вам. — Солдатик взял левою рукою сигары и запахнул их за обшлаг рукава больной руки.
— Садись, — скомандовал офицер. Солдатики начали прыгать в “агон”, и через десять минут мы пристали к гродненскому вокзалу, устроенному еще хуже ландваровского.
Вчера целый день протаскался по Гродно. Гадкий городишко, хуже Чернигова, кажется. Еврей, поймавший меня за саквояж при выходе из вагона, уложил его в свою “бричку” и таким образом обязал меня влезть туда же.
— Куда ехать? — спросил он, проехав шагов тридцать.
— К Эстерке. — Я еще на дороге условился с моими знакомыми остановиться вместе, а они почему-то предпочитают “заязд Эстерки”.
“Заязд Эстерки”, как все еврейские заязды, грязный, холодный, с дурно прилаженными окнами и хлопающими дверьми. Двери между нумерами ничем не заклеены, и под каждою дверью большое пустое пространство. В нумере слышно все, что говорят в соседних нумерах, справа и слева. Один из моих товарищей К—ч отправился к своему отцу, для свидания с которым он приехал из Вильна, а другой занял нумер рядом со мною, в нумере с другой стороны слышны молодые женские голоса и треск от раздираемой материи: там что-то кроят.
Извозчик еврей, похитивший меня со станции железной дороги, взыскал с меня полтинник за доставление к Эстерке. Абрам, метрдотель Эстерки, стоявший при моем расчете, освидетельствовал, что это “стоит полтинника”; ну, стоит и стоит, делать нечего. Приезжает мой товарищ, обыватель литовского края и знаток здешних людей и здешних нравов. Извозчик в два приема сносит за ним кучу вещей, которых со мной не было, и получает за это 40 грошей, т. е. 20 коп. сер<ебром>.
— Замало, пане, — говорит извозчик, — нужно бы 50 грошей.
— Иди вон!
— Дайте десять грошей.
— Абрам!
— Только пять грошей прошу.
— Абрам! Абрам!
Входит Абрам.
— Что ему следует от железной дороги?
— А чи я знаю? — говорит Абрам.
— Врешь, говори!
— Ну, вы же рядились с ним.
— Нет, не рядился.
— Ну, так дайте ему злотого (15 копеек).
Извозчик забормотал по-еврейски, тыкая под нос Абраму злот и десятигрошовый билон.
— Пошли оба вон.
Евреи продолжают кричать.
— Пошли вон, говорю вам, пошли!
Извозчик выскакивает за дверь, а Абрам за ним. “Подерутся”, — думаю себе и выхожу на галерею, устроенную вдоль нумеров, а Абрам стоит с извозчиком и беседуют самым любезным образом на своем жаргоне. Все-таки мне неприятно, что мой сопутник, добрый и мягкосердечный человек, так круто обращается с евреями.
— Пане!
Оборачиваюсь: за мной стоит хромой еврейчик.
— Я помощник Абрамки.
— Что ж тебе нужно?
— Постель пану нужна?
— Нужна, только чистая.
— О! что уж чистая, то будет чистая.
Еврейчик скрывается и через полчаса вносит две простыни и две подушки.
— Разве это чистая постель? — говорю я, указывая на подушки и простыни.
— Ну, что это, это пустяки, так якое-то пятнышко.
— Пусть и так, а ты мне дай другую постель.
— Ой, нету, далибуг же нету, пане!
— Так за что же вы деньги берете?