В ожидании К—ча, который хотел прийти в 5 часов, чтобы показать мне исторические памятники Гродна, я завернулся в шинель и лег в постель. По мере того как я согревался, меня стал одолевать сон, и я проснулся, когда было уже темно. В соседнем нумере налево горели свечи, и свет сквозь дверные щели падал двумя яркими полосками на пол моей комнаты. Я очень люблю сумерки, когда остатки дневного света еще борются с ночною тьмою; спешить же было некуда, и потому я не встал с своей согревшейся постели. Szara godzina, серый час, как называют поляки сумеречный час, необыкновенно располагает к мечтам и воспоминаниям. У меня немного воспоминаний, но, тем не менее, они мне приятны. Под звуки свежих женских голосов моих соседок я вспомнил другой полупольский город, стоящий не в холодной Литве, а в роскошной Украине; вспомнил маскарады, желтый дом, комнатку над брамой (воротами), белокурые локоны на миловидном личике и коричневое платьице на стройном стане. Потом пошли другие воспоминания, розы смешались с шипами; потом розы совсем куда-то запропастились и остались одни иглы, все иглы, иглы, и вот я одинокий и разбитый лежу в холодной комнате литовского заязда и волей-неволей слушаю разговор двух польских помещиц, рассуждающих о приданом. Приданое! Какое это странное слово, думаю я, и снова чувствую, что меня одолевает дремота.
— Зося (Соня)! сердце мое! ты ли это? — весело вскрикнули обе мои соседки, и я опять возвратился к бдению.
— Вот же видите, что я, — немного разбитым, но симпатичным голосом отвечала гостья. — Здравствуйте, тетя, здравствуй, Ксаверна! Поздравляю тебя с женихом; дай Бог тебе много, много счастья!
Послышались частые и долгие поцелуи.
— Зачем? зачем? — говорила гостья.
— Ну, позволь, Зося. Ты ее старше, она любит и уважает тебя; отчего же ей не поцеловать твою руку?
Опять послышался поцелуй, другой, третий, вздох, опять поцелуй и опять вздох.
— А ведь я прямо к вам, тетя! — заговорила снова гостья.
— И прекрасно, и прекрасно; поговорим, поболтаем, посмеемся, поплачем, — так, что ли? Поплакать ведь есть о чем, а?
— Нет, тетя, все слава Богу.
— У тебя всегда слава Богу. Ксаверна, скажи, ну, сердце мое, чтобы Зосе дали чаю. Я думаю, девочку-то ты зазнобила?
— Где ж там зазнобила! Две мили разве далеко? Она, моя малюська, прижалась и вот до сих пор спит.
— Дай же, я составлю ей креселки да положу подушек.
Послышалось движение кресел к самым моим дверям, потом перебили подушки, и молодая женщина уложила на них спящего ребенка.
— Ну, что же, Ксаверна, счастлива ты, мой ангел?
— Счастлива, очень счастлива, Зосю, — отвечает младшая из моих соседок молодым, почти детским голосом.
— Любите друг друга?
— О уж, что любят, то и говорить нечего, — отвечает старшая.
— Дай же, Боже, чтобы этой любви вам стало навеки.
— Добрая ты, Зося, — отвечает опять молодой голосок, и раздается звучный, искренний поцелуй.
— Скажи же ты нам, как ты узнала, что мы здесь? — спросила старшая соседка гостью.
— Я вчера посылала Яна (Ивана) в город, и он вас встретил и сказал мне.
— Зачем же он не зашел ко мне?
— Я его наскоро посылала, тетя; он спешил.
— Иезус, Мария, так уж спешил, что и слова не мог выговорить! Что это за спех такой?
— Я его в аптеку посылала.
— Разве кто болен был? Муж, что ли, у тебя болен?
— Н-нет, он здоров; я для Мальвинцы брала лекарство.
— Чем же она больна?
— Теперь, кажется, ничего, видите, тетя, как спит, а вчера она что-то нехороша была.
— Что вы на меня так смотрите? — спросила гостья после непродолжительного молчания.
Старшая соседка вздохнула и сказала: “Ничего; так смотрю. Пей чай, Зося”.
— Благодарю, тетя, уж не хочется.
— Пей, согреешься.
— Я не озябла.
— Ты в чем приехала-то?
— Я на одной лошадке.
— Как на одной лошадке?
— Так, тетя, ездила в воскресенье в костел да нетычанку сломала; посылать за ней пройдет много времени, а я боялась, что вас не застану, и поехала.
— На возу?[13]
— Ну, да.
— Что же это ты, с ума сошла, что ли?
— Да что ж такое, тетя? Две мили, Боже мой, ведь это прогулка.
— Для женщины слабой, которая сама кормит?
— Эх, полноте, тетя! Давайте лучше говорить о вас, о Ксаверне, о ее счастье. Поди ко мне, моя пальма стройная! — добавила гостья, обращаясь к младшей соседке. — Поди, дай мне посмотреть в твои чистые глазки.
По полу зашелестело шелковое платье, и опять послышались два долгие звучные поцелуя.
— Где же твой муж? — спросила тетушка.
— Он здоров, тетя, благодарю вас, — p<ani> Софья отвечала и подошла к креслам, на которых лежал ее ребенок.
— Дома он, я спрашиваю тебя? — спросила тетка.