Тут она подумала, что с глазу на глаз я расскажу ей больше и здорово повеселю, так что она кивнула, и мы нырнули в одну из комнаток за книжными полками.
Инга открыла записную книжку, и тут зазвонил телефон.
Как плохо быть старухой. Ей казалось, что старость — это холод, поднимающийся от земли и постепенно обвивающий её ноги, бёдра, лобок, живот, грудь, шею, лицо. Никто не видит этот незримый вьюн, но все видят те следы, что он отставляет и все видят, как он тянет тело обратно в землю.
Мимо шли студенты.
Когда-то и она была молода и хороша собой. Она танцевала ночи напролёт, возбуждая ребят и заставляя их драться за право танцевать с собой, и танцевала с ними до упаду, и они дрались и танцевали, потому что иногда она звала того из них, кто оказывался самым крепким, и дома накидывалась на него так, что им и не снилось, и не только позволяла себя трахать, но и трахала сама. Словом, Инга предавалась обычным размышлениям старой женщины о том, куда же ушла юность. А если она сейчас возьмёт да и перелезет через свой стол и оттрахает какого-нибудь из этих восемнадцатилетних студентиков? Вот смеху-то будет!
Когда-то она влюбилась, крепко влюбилась, она разбила семью своего любимого, и заполучила своего ненаглядного преподавателя в мужья. Теперь она понимала, что именно это и было началом конца, началом её увядания, началом превращения скандинавской девушки в женщину 21-го века. А потом его не стало, и это разрушило не только его, но и её жизнь. Он покончил жизнь самоубийством, и она так и не смогла об этом забыть. С того самого времени она и перестала чувствовать себя молодой и проводила дни в тоске и печали.
Инга взяла трубку. Звонила Таниша. Она рассказала ей, что Дэвид занимался сексом с лошадью. Инга не поверила, хотя Таниша изо всех старалась её убедить, что так оно и было. Ну, может быть, не убедить, что так оно и было, но хотя бы здорово повеселить.
Таниша сказала, что Министерство внутренней безопасности и ФБР скоро придут и заберут все его бумаги, снимут жёсткий диск, опечатают кабинет, ну, в общем, сделают всё, что они обычно в таких ситуациях делают и что теперь каждый, кто увидит Дэвида, должен непременно сообщить об этом охране.
Сердце Инги забилось чаще. Она рассердилась — она терпеть не могла, когда полицейские бывали в библиотеке. Библиотеки — это свобода. Они как факелы в ночной тьме, как цитадели, которые готовы выдержать любой напор всех этих власть имущих гадов.
— Мне пора, у меня дела — извинилась она перед подругой, к большому неудовольствию последней.
Инга прошла в кабинет Дэвида. На его компьютере могли быть фотографии или рассказы, если он действительно занимался сексом с лошадью. Их библиотеку могли посчитать скоплением преступников. Эта мысль была невыносима.
А даже если всё это неправда, у него в компьютере наверняка хранится какая-нибудь личная информация. К примеру… да не важно что, это не их собачье дело?
Она не сильно разбиралась в компьютерах, так что просто отключила его, отсоединила монитор и клавиатуру и отнесла системный блок под свой стол. Потом поставила монитор на столик в углу, как будто тот был сломан и ждал мастера, а клавиатуру отнесла в кладовку.
И когда этот наглый короткостриженный тип с официальным взглядом из Министерства внутренней безопасности пришёл к ней, она не отвела глаз и начала врать, врать и ещё раз врать.
Она чувствовала себя превосходно.
— Я попал, Сьюзи.
— Вижу. Давай рассказывай. Тебе по-любому придётся мне рассказать.
Там, на лестнице, за дверью с надписью «Служебный вход» я и рассказал ей всё, что случилось после того, как ко мне на работу пришла Элайна и попросила заменить её на пару дней.
— Я её помню. Такая немножко не от мира сего. Говорила тихо, хотя и вообще-то была не очень разговорчивой.
— Да, да, да, именно такой она и была.
«Твоя прямая противоположность», — подумал я про себя.
— Моя полная противоположность, — радостно заржала Сьюзан. Я подумал, что её смех можно услышать в читальном зале. — А, помню, она искала работу, но стеснялась сказать об этом. Я бы хотела ей помочь, но, конечно же, мест у нас не было.
Рассказывал я долго, потому что она постоянно меня перебивала и начинала говорить что-то своё, высказывать своё мнение или рассказывать анекдот на тему. Здорово досталось и традиционной многоуровневой системе, и законодательству, и теологии, и истории западных цивилизаций. По ходу разговора она сообщила, что она больше не Сьюзан Коен-Миллер, теперь она — Сьюзи Бэннобён. Она решила сократить имя, потому что решила, что Сьюзан — имя слишком голливудское и слишком уж городское и потому гадкое. А фамилию Коен-Миллер она поменяла ещё два замужества назад. Ей сейчас 33? Или 36? Словом, она поменяла пару фамилий, но, в конце концов, решила остановиться на девичьей фамилии матери. Собственная её не устраивала, потому что это была фамилия отца, а та фамилия была старинной, её носили несколько поколений её предков. Она находилась с отцом в нелёгких отношениях, и ему крайне не понравилось, что она просто вычеркнула его из жизни и решила взять материнскую фамилию, тем самым восстановив изначальное положение вещей — ведь когда-то он заставил мать принять его фамилию.
Эта феминистка говорила так много, что я уже и не думал, что мне удастся закончить свой рассказ. И всё же мне удалось договорить, и я высказал предположение, что всё происходящее тесно связано с выборами: президентом должен стать Скотт, а не Мёрфи.
— О! Энн Линн Мёрфи?
— Ага.
— Не дай бог.
— Почему?
— Надо, чтобы у нас разразился кризис, настоящий кризис. Скотт окончательно уничтожит нашу экономику, совсем убьёт. Вероятно, сейчас ещё не поздно повернуть всё назад и спасти положение, но если он снова станет президентом, хлоп! карточный домик рухнет, рассыплется. Он назначит в Верховный суд ещё одного своего человека, хлоп! и вынесут положительное решение по Roe Wade.[22] Эх, как разозлятся женщины! А ведь надо ещё будет изменить сознание обывателей, этого генерального прокурора, надо подумать и о том вое, что поднимет церковь… Слушай, ты веришь, что Скотт по-настоящему верит в то, что президентом его сделал сам Христос?
Два года и страна умрёт, у нас начнутся беспорядки на улицах, мародёрство, поджоги, словом, у нас наконец-то случится самая настоящая революция. А Мёрфи может сделать так, что революции не будет.
— Блядь, — опустился я на ступеньки. — Блядь, блядь, блядь.
— Ты чего?
— Сьюзи, они хотят убить меня, ну или изуродовать. Меня приложили электрошоком. Тебя когда-нибудь прикладывали электрошоком? А? Прикладывали?
— Не ори на меня! Был у меня уже один такой, который покричать любил.
— Не ори!
— Я не ору!
— Нет орёшь! Ты всегда орёшь!
— Ты меня терпеть не можешь, да?
— Я могу тебя терпеть. Честно. Но я устал. Я боюсь. Моя рожа висит в Интернете, и я боюсь даже просто выйти отсюда. Меня ищут все копы, все эмвэбэшники, все эти уроды из Министерства внутренней безопасности. Я боюсь, я очень боюсь, Сьюзи.
— Бедный мальчик!
— О да.
— Не переживай, мамочка Сьюзи обо всём позаботится.
Ну, ничего себе! Какая мгновенная смена настроений.
Сьюзи наклонилась и притянула меня к себе, наверное, она думала, что мне станет легче. Я сидел, а она стояла, поэтому я упёрся лицом прямо в её грудь и все мои попытки заговорить были бы просто своеобразным куннилингусом через одежду.
— Не переживай, я с тобой.
И она тихонько раскачивалась из стороны в сторону и перебирала мои волосы.
Вот уже во второй раз меня спасали от верной гибели. Она притащила мне шерстяную шапку, спрятать мои кудри, и щегольскую кожаную куртку. Куртка была мне очень велика, но было бы хуже, если бы она оказалась мала.
Потом она отвезла меня к себе. Я пошёл в душ, Сьюзи снабдила меня гостевой щёткой и гостевой бритвой. Потом она нашла мне огромную футболку и случайно завалявшиеся мужские семейные трусы. Она увильнула от ответа на вопрос, чьи они, что для неё было совсем не характерно, а может быть, просто забыла, чьи именно. Как бы там ни было, она заверила меня, что они стиранные и чистые.
Она заварила чай и заказала какой-то китайской стряпни. И делая все это, она ни на минуту не замолкала, слова вылетали из её рта непрерывным потоком и стремились в стратосферу. Я был в безопасности, только пока ей не надоест играть в дочки-матери.