- Ну, это было так давно... - протянула она.
- Все, что тебе удастся вспомнить, может оказаться для меня полезным. Например, в какое время дня это произошло?
Я вытащил записную книжку и положил ее на колени.
- Это было как раз тогда, когда все уходили из школы. Как обычно, я собиралась идти одна. - Она подняла голову, вспоминая. - И около школы стояла та машина.
- Какая это была машина?
Она пожала плечами.
- Я не разбираюсь в марках машин и вообще во всем этом. Но она была большая и черная, и за рулем сидел шофер.
- Это шофер заговорил с тобой?
- Нет, другой человек, который сидел сзади. Я думала, это полицейские. Тот, что сидел сзади, опустил стекло и позвал меня, когда я выходила из калитки. Я была одна. Большинство девочек уже ушли. Он попросил меня подойти поближе и, когда я подошла, сказал мне, что я... - Она слегка покраснела и замолчала.
- Продолжай, - сказал я.
- ...что я очень красивая и, он уверен, мои родители гордятся, что у них такая дочь. - Она бросила смущенный взгляд на своих родителей. - Я ничего не выдумываю, - произнесла она, и в ее тоне я уловил нотки удовольствия. - Честное слово, именно так он и сказал.
- Я тебе верю, Сара, - подбодрил я ее. - Что он еще говорил?
- Он обратился к своему шоферу и сказал, что я прекрасный образец германской девушки или какую-то подобную глупость. - Она засмеялась. - Это было так смешно! - Она поймала взгляд своего отца и снова стала серьезной. Короче говоря, он сказал что-то в этом роде. Я точно не помню.
- А шофер ответил ему что-нибудь?
- Он предложил своему боссу отвезти меня домой. Тогда тот, что сидел сзади, спросил меня, хотела бы я, чтобы они довезли меня до дому. Я ответила, что никогда не каталась на такой большой машине и с удовольствием...
Отец Сары громко вздохнул:
- Сколько раз мы говорили тебе, Сара, не...
- Если вы не возражаете, - остановил я его, - это может подождать. - Я снова посмотрел на Сару. - Что же случилось дальше?
- Этот человек сказал, что, если я правильно отвечу на несколько вопросов, он меня подвезет, совсем как кинозвезду. Ну, сначала он поинтересовался, как меня зовут, и, когда я ему сказала, он поглядел на меня так, будто был шокирован. Конечно, потому, что он понял: я - еврейка, и тут же спросил, не еврейка ли я. Я хотела было ответить ему, что нет, - просто ради смеха, но потом испугалась, что он может проверить, и я попаду в беду, и тогда я сказала, что я еврейка. После этого он откинулся на своем сиденье и велел шоферу ехать. А мне больше не сказал ни слова. Это было очень странно. Как будто я вдруг перестала для них существовать.
- Очень хорошо, Сара. Теперь ответь мне: ты сказала, что подумала, будто это - полицейские. Они были в форме?
Она неуверенно кивнула.
- Начнем с цвета этой формы.
- Кажется, что-то зеленое. Вы знаете, как у полицейских, только немного темнее.
- А какие у них были фуражки? Как у полицейских?
- Нет, это были скорее офицерские фуражки. Папа был офицером флота.
- Что-нибудь еще? Значки, нашивки, знаки различия на воротниках. Что-нибудь в этом роде. - Она отрицательно качала головой. - Ну хорошо. Теперь этот мужчина, который говорил с тобой. Как он выглядел?
Сара поджала губы, подергала кончики своих волос и взглянула на отца.
- Мужчина был старше своего шофера, - наконец произнесла она. Пятидесяти пяти - шестидесяти лет. Крупный, волос мало, или они коротко острижены, и маленькие усики.
- А другой?
Она пожала плечами.
- Тот был моложе, довольно бледный. Светлые волосы. Я его плохо запомнила.
- А как он говорил, я имею в виду человека, сидевшего сзади?
- Вас интересует акцент?
- Да, если ты смогла его определить.
- Я не уверена. Мне трудно сказать по разговору, откуда тот или иной человек. Я различаю акцент на слух, но не всегда могу определить, что это за акцент. - Она глубоко вздохнула и нахмурилась, напрягая память. - У него был австрийский акцент. Хотя, мне кажется, его можно с таким же успехом назвать и баварским. Знаете, такая старомодная манера говорить.
- Австрийский или баварский акцент, - повторил я, записывая ее слова в записную книжку. Я хотел было подчеркнуть слово "баварский", но потом передумал. Не надо делать на это упор, хотя баварский мне больше подходил. Перед тем как задать последний вопрос, я сделал паузу, чтобы убедиться, что она кончила говорить.
- Теперь напряги память, Сара... Ты стоишь у машины, окно опущено, и ты смотришь прямо в салон машины. Ты видишь человека с усиками. Что еще ты можешь увидеть?
Она сомкнула веки и облизнула нижнюю губу, стараясь представить себе картину как можно четче.
- Сигареты, - сказала она через минуту. - Не такие, как у папы. - Она открыла глаза и посмотрела на меня. - У них был приятный запах. Сладкий и довольно сильный. Как у лаврового листа или душицы.
Я пробежал глазами свои записи и, окончательно убедившись, что она больше ничего не сможет добавить, встал.
- Спасибо, Сара, ты мне очень помогла.
- Правда? - спросила она радостно. - Правда помогла?
- Конечно.
Мы все улыбались и на какое-то мгновение забыли, кто мы и зачем я сюда пришел.
Возвращаясь из дома Хиршей, я думал, понял ли кто-нибудь из них, что один-единственный раз национальность Сары оказалась ее преимуществом - то, что она еврейка, вероятно, спасло ей жизнь.
Я был доволен тем, что узнал. Ее описание - пока единственная реальная информация в этом деле. А что касается акцента, то ее слова соответствовали словам Танкера, дежурного сержанта, который отвечал на анонимный звонок. Но важнее всего было то, что я понял: теперь-то мне непременно нужно выяснить у генерала Мартина из Нюрнберга, в какие дни Штрейхер бывал в Берлине.
Глава 14
Понедельник, 26 сентября
Выглянут из окна своей квартиры, я различил, как в соседнем доме семьи в нетерпеливом ожидании собрались в своих гостиных у радиоприемников. Из другого окна, выходившего на Фазаненштрассе, было видно, что улица совершенно опустела. Я прошел в гостиную и налил себе выпить. Снизу, из пансиона, расположенного под моей квартирой, доносились звуки классической музыки, которую передавали по радио. Перед началом трансляции очередной речи какого-нибудь партийного лидера и после нее всегда передавали старика Бетховена. Это как раз то, о чем я всегда говорю: чем хуже картина, тем богаче ее рама.