— Часто у вас в селе так бывает? — спросил Холмин участкового милиционера, шлепая вслед за ним по лужам и набирая воду в башмаки.
— Как? — не понял тот.
— Да вот, как сейчас. Дождь, темень, слякоть и непроходимое болото по улицам.
Милиционер охотно пустился в объяснения:
— Об этую пору завсегда так. Потому осень, дождик, грязюка. Летом, конечно, посуше. На дорогах пылюка по колено и выше, В селе от нее серость на все сто процентов. Даже флаг над сельсоветом, и тот серый. Областные товарищи смеялись: «Вас, — говорят, — надо в тюрьмы пересажать за искривление линии партии посредством серости красного знамени». Опять же потьмах в селе полный. Надо бы лампочки Ильича по улицам пустить, чтоб гражданин видал, куда ему ногу ставить, но сплошная электрофикация до нас пока еще не дошла. Лампочки имеются токо в сельсовете, в правлении колхоза, ну и у меня тоже. А больше нету.
— Фонарь какой-нибудь надо было с собою захватить, — сердито сказал репортер, обозленный неприятным путешествием по лужам.
Тюха-Митюха поторопился успокоить его, опасаясь начальственного гнева:
— Да я вас, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин, в момент приведу и без фонаря. В обход, где посуше. А то, ежели напрямки, то вовсе утопнешь. Обувка-то у вас для нашей уличной непроходимости неподходящая. В ботиночках тут не ходют. Юхтовые сапоги выше колен иметь надобно. Как у меня.
— Далеко еще до дома, где живет старец? — прервал Холмин словоохотливого милиционера, болтовня которого порядком ему надоела.
— Совсем близко. Рукой подать, — ответил Тюха-Митюха. — Вон ту хату на углу видите? Под соломенной крышей.
Этот неожиданный вопрос вызвал у репортера невольный смех.
— Я не кошка, В такую ночь не только соломенную крышу, но и собственный нос не разглядишь.
— Без привычки разглядеть, конечно, трудно, — согласился с ним милиционер. По первах и я тут зрением страдал. Напало на меня что-то, вроде курячей слепоты. А после привык. Теперь по-кошачьему ночью вижу.
В этот момент впереди, метрах в пятидесяти от них, блеснул свет и во мгле ночи четко обозначился мутно-желтый квадрат открывшейся двери.
— Вон то и есть старцев дом. От него кто-то вышедши. Видите? — указал на свет милиционер.
— Теперь вижу, — сказал Холмин.
Появившаяся в светящемся квадрате человеческая фигура, на секунду задержавшись в нем, скользнула вправо, во мглу ночи. Всмотревшись в нее, милиционер воскликнул удивленным полушепотом:
— Чего это у него ему потребовалось?!
— Кому? — спросил репортер.
— Да Кондратию.
— Разве это он?
— А то, кто же?
— Вы не ошиблись?
— Ну, вот еще. Я кондратиеву личность за полверсты установлю. А это темное дело с ним моментально выясню, — решительно сказал милиционер и направился в сторону скрывшейся фигуры. Холмин, не обращая внимания на лужи, поспешно прыгнул за ним и ухватил его за рукав.
— Погодите. Выяснять будем потом.
Тюха-Митюха остановился.
— Слушаюсь. Потом, так потом. Но зачем он к старцу ходил? Этого я недопонимаю.
— Может быть, ваш Кондратии из староверов? — предположил Холмин.
— Какое. Член союза безбожников. С верующими скоко разов лаялся, — возразил милиционер.
В квадрате двери вырос силуэт второй человеческой фигуры. Она была ниже, но шире, чем первая.
— А это кто? — спросил репортер.
— По обличью видать, что сам старец — ответил Тюха-Митюха.
— Семья у него есть?
— Нету. Он бессемейный…
Постояв на пороге несколько секунд, человеческий силуэт отодвинулся вглубь комнаты. Дверь закрылась и все вокруг нее на улице снова окутал ночной мрак.
— Мы так сделаем, Дмитрий Лукич, — обратился Холмин к милиционеру после короткого раздумья, — теперь дорога к старцу мне известна. Я отправлюсь к нему, а вы…
— Разве я не с вами? — перебил его вопросом Тюха-Митюха.
— Нет. Вы подождете меня здесь, где-нибудь в подворотне. Я хочу поговорить со старцем наедине. Часы у вас есть?
— А как же. Часишки у меня мировые. Мозеровские. От одного ликвидированного кулака достались, — похвастался милиционер.
— А вам хозяина часов не жаль? — спросил Холмин.
— Чего же кулака-то жалеть? — удивился Тюха-Митюха.
— Человек все-таки.
— На всех раскулаченных жалости не хватит.
— Пожалуй, верно. Так вот, Дмитрий Лукич, если я через полчаса не вернусь, бегите к Дохватову и, вместе с ним, сделайте у старца обыск.
— Опасаетесь покушения, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин?
— Не покушения, но… всяко бывает.
— Староверы у нас мирные. Они ни на кого не покусятся.
— Посмотрим…
Расставшись с участковым милиционером, репортер кое-как, через лужи, добрался до крыльца дома старца, взошел по четырем покосившимся деревянным ступенькам и постучал в дверь. За нею послышались быстрые шаркающие шаги и раздался вопрос, заданный густым рокочущим басом:
— Кто там?
— Откройте, пожалуйста. Человек из города. По делу, — ответил на вопрос Холмин.
За дверью загремел железный засов и она открылась.
— Входите. Даст Бог, гостем будете, — произнес встретивший Холмина человек, пропуская его в сени и стараясь ласковыми словами и приветливой интонацией смягчить свой грубый бас.
От стука железного засова закрывшейся двери Холмин ощутил на мгновение неприятное чувство попавшего в ловушку, но хозяин дома так приветливо поклонился ему и так ласково заговорил с ним, что чувство это улеглось.
— Сюда пройдите. В мою клетушку-комнатушку, — сказал хозяин, открывая дверь, ведущую вглубь дома. — Тут у меня тепленько, печечка топится, вы, видать, озябли. И обогреетесь, и побеседовать сможем.
Холмин вошел и огляделся. Перед ним было то, что можно увидеть в любой крестьянской хате Северного Кавказа: глинобитные, беленые известкой стены, глиняный пол, два узких окошка на улицу, стол, грубо сколоченный из потемневших от времени досок и такой же топчан вместо кровати, с соломенным матрасом на нем, да две длинные деревянные лавки: одна у стола, другая вдоль стены. В одном из углов висело несколько икон, с горящей перед ними лампадой, другой занимала двухярусная полка со старинными, — если судить по их корешкам, — книгами.
По размерам маленькая и тесная комната действительно походила на клетушку; в таких крестьянских хатах живут обычно одинокие бобыли. Холмина, однако, удивило здесь то, что в подобных жилищах одиноких людей встречается довольно редко: почти образцовая чистота. Заметив и поняв его удивленный взгляд, хозяин сказал:
— Чистенько тут у меня. Это наши сестры, мои дочери духовные, стараются. Помогают мне клетушку эту в порядке содержать. Ну и питают меня по бедности моей. Взаимно у нас. Я им — пищу духовную, а они мне, как бы, мирскую, — и он хохотнул басисто, но приятно.
Назвать его старцем можно было лишь с очень большой натяжкой. Перед Холминым стоял человек не старше сорока пяти лет, приземистый, широкоплечий, но стройный. По его полному, румяному лицу, с небольшими усами и русой, кудреватой бородкой, разливалась ласково-медовая улыбка; ласковость была и в серых с прищуром глазах — они не просто смотрели на человека, а как бы осторожно трогали, мягко ощупывали и поглаживали его. Одет был староверческий начетчик чисто и не по-древенски богато в белую шелковую рубаху, бархатную жилетку поверх нее, штаны тонкого сукна и добротные хромовые сапоги. С его чистой и ласковой внешностью как-то не вязались только руки, — красные, волосатые, с широкими ладонями и толстыми узловатыми пальцами — да голос, слишком густой и басистый.
«Тебе бы лирическим тенором петь, — подумал Холмин, слушая старца. — А говор у тебя никак не сибирский. Скорее, пожалуй, ярославский»
— Что же нам стоять так? В ногах правды нет. Сядем рядком да потолкуем ладком, — говорил, между тем, хозяин, указывая гостю на лавку у стола.
Холмин сел. Старец уселся с ним рядом.
— С чем ко мне пожаловали?
— Дело у меня к вам, — начал Холмин. — Но, прежде всего, как мне называть вас? Имени и отчества ваших я не знаю.
По мнению Холмина, показать, что он это знает, было неосмотрительно.
Старец ласково погладил его глазами.
— Звать меня Федором, а по батюшке Матвеичем. Но тутошние верующие отцом зовут. Вы сами из каких будете? Нашей веры или никонианской? А, может из обновленцев?
— Затрудняюсь ответить на такой вопрос, — сказал Холмин. — Ни к какому церковному течению я, собственно, не принадлежу.
— А в Бога веруете?
— Верую.
— Ну, Господь простит.
— Простит? Что? — не без удивления спросил репортер.
Старец вздохнул.
— Всякий верующий считает правильной только свою веру. Так и мы, грешные… Но в чем состоит ваше дело ко мне?
— Дело, видите ли, вот в чем. Приехал я сегодня утром сюда из города вместе с товарищем. Мы заготовляем перо и пух. И случилась с нами здесь большая неприятность. Мой товарищ убил сельского гармониста Пашку.
По улыбающемуся лицу старца скользнула тень удивления и с его губ невольно сорвалось;
— Не мог он убить…
— Почему вы так думаете? — быстро спросил Холмин.
— Потому, — старец запнулся и закончил фразу вопросом:
— Зачем городскому человеку убивать сельского парня?
Репортер пожал плечами.
— Не знаю.
— Но вы говорите, что ваш товарищ… убил. Вы видели это?
— Нет. Дело было так. Я и мой товарищ вышли вместе из столовой Дома колхозника и возле его крыльца обнаружили труп зарезанного гармониста.
— Но вы утверждаете, что убил ваш товарищ.
«Да он, кажется, пытается меня допрашивать», — подумал Холмин и сказал:
— Это не я утверждаю, а участковый милиционер, который нас арестовал. После допроса он меня выпустил, а мой товарищ им задержан.
На лице старца явственно проступило чувство облегчения и он снова заулыбался.
— Теперь я понимаю. Неприятность у вас большая, но не падайте духом. Власти во всем разберутся. Господу Богу молитесь.
— Федор Матвеевич! Как же духом не падать? — жалобным тоном заговорил Холмин. — Власти могут разбираться и месяц и два, а дело у нас будет стоять. Меня мое начальство за это по головке не погладит. Нас специально прикрепили к этому селу по заготовкам пуха и пера, а здесь такое творится…
— Что творится?
— Какие-то бродячие мертвецы людей до смерти пугают. Разве вы не слышали об этом?
— Слыхал. Болтают люди.
— Очень много болтают, Федор Матвеевич. Вот, например…
И, глядя ему прямо в глаза, Холмин произнес слова, услышанные им и Дохватовым в доме сумасшедших:
— «Молодой месяц взойдет на небе. И встанут из гробов мертвецы. И скажут: „Идите!“ А кто не пойдет — да будет проклят. И помрет лютою смертью. И сгорит в геене огненной».
Старец вскочил с лавки и в волнении зашагал по комнате. Холмин с жадным интересом наблюдал за ним. Старец вдруг резко остановился и, повернувшись к нему, спросил в упор:
— Откуда вы это знаете?
— От людей, — спокойно ответил репортер.
— Какие люди вам это говорили? Где? Тут? в нашем селе?
— Да. В Доме колхозника.
— Не слушайте болтунов, — средито бросил старец.
Его лицо, за несколько минут до этого приветливое и улыбавшееся, теперь было нахмуренным, озабоченным и злым. Он снова заходил по комнате, опустив голову и о чем-то раздумывая.
— Кто мог придумать такую бессмыслицу? — спросил Холмин.
Старец не понял его вопроса.
— Какую?
— О молодом месяце и мертвецах.
Не оборачиваясь к нему, старец объяснил неохотно и скупо:
— Это не бессмыслица, а старинное пророчество. Его произнес протопоп Аввакум, но когда и по какому поводу — нам неизвестно, До нас это не дошло, затерялось в веках.
— Вот как? Интересно, — заметил репортер.
Походив по комнате, старец сел на лавку у стены. По его лицу, опять расплывшемуся в медовой улыбке, было видно, что он обдумал и принял какое-то решение. Погладив Холмина ласковым взглядом, он сказал:
— Дело ваше, молодой человек, вы мне объяснили. Но что же вы от меня хотите?
— Я надеялся и надеюсь, что вы сможете мне помочь, — ответил Холмин.
— Помочь? Как и чем?
— После этого несчастного случая с гармонистом дубовичане на меня будут смотреть, как на чорта. В результате мои заготовки пуха и пера могут сорваться. А это задание — государственное. У вас в селе много староверов. Вот если бы вы им… посоветовали…
— Что?
— Сдавать мне пух и перо. Ведь вы не против того, чтобы помочь советской власти?
— Несть власти, аще не от Бога. Так сказано в Священном Писании, — наставительно прогудел старец.
— Следовательно и советская власть от Бога? — спросил репортер.
— От Бога.
— А колхоз?
— От Бога.
— Вот и отлично. Значит, вы мне поможете?
Старец пересел на лавку к Холмину, легонько хлопнул его по колену своей волосатой толстопалой рукой и, поглаживая глазами, пообещал мягко и ласково:
— Помогу. Вам нужно помочь. Тем более, что вы неопытный заготовитель. Скажите мне, сколько вам требуется пера и пуха, адрес вашей заготовительной конторы и вашу фамилию.
Двусмысленный намек старца и его неожиданные вопросы застали Холмина врасплох. Адреса областной конторы «Заготпухперо» он не знал; в его фальшивом служебном удостоверении этот адрес не был указан. Репортер мысленно выругал себя за оплошность:
«Дурак! Нужно знать точно место службы того, под чьим видом действуешь. И в запасе подходящие фамилии иметь».
Надо было выпутываться из создавшегося щекотливого положения и Холмин попробовал выпутаться. Он назвал первый, пришедший в голову, адрес и вымышленную фамилию, похожую на его настоящую:
— Наша контора помещается на Советском проспекте № 76. Фамилия моя — Колбин. На первое время нам было бы достаточно полцентнера перьев и килограмм десять пуха.
— Хорошо. Вы это получите. Мои люди, дня через три-четыре, привезут пух и перья к вам в контору. Деньги можете уплатить им. А вам мой совет: завтра же уезжайте из Дубовского. Тут вам делать нечего, — произнес старец строго, с повелительными нотками в голосе.
Холмин сделал удивленное лицо.
— Как завтра? Ведь командировка сюда у меня на целую неделю.
— А вы доложите своему начальству, что за сутки управились. Оно вас похвалит и, может быть, даже премию выдаст.
— Но должен же я, хотя бы, познакомиться как следует, с местом моей командировочной работы.
— Вот завтра до вечера и познакомитесь. А с вечерним поездом уезжайте. К вокзалу, через кладбище, итти не бойтесь. Вас не тронут никакие… мертвецы.
Репортер подумал и сказал:
— Пожалуй, Федор Матвеевич, вы правы. Я так и сделаю.
Старец слегка подмигнул ему.
— А если вас в городе будут спрашивать о селе Дубовском, то скажите, что у нас тут все в порядочке.
Окончание последней фразы резнуло Холмина по слуху — оно было слишком советским и в устах староверческого начетчика прозвучало непристойно, Репортер еле удержался от возгласа удивления. Старец зевнул, прикрыв рот рукой, и сказал:
— А теперь вы, наверно, устали? Где остановились на ночлег?
Холмин развел руками.
— Пока еще нигде.
— Если хотите, то можете переночевать в семье Карповых. Они живут в четвертой хате по этой же улице, с правой стороны от меня. Веры не нашей, но люди хорошие. Скажете, что я прислал.
— Большое спасибо.
Поняв намек старца на то, что пора уходить, Холмин встал и начал прощаться. Ушел он раздосадованный тем, что староверческий начетчик так быстро и легко «раскусил» его инкогнито. Однако, репортер утешался мыслью, что и ему кое в чем удалось раскусить этого странного моложавого «старца».
На улице Тюха-Митюха встретил Холмина тихим свистом из подворотни и вопросом:
— Ну, как, товарищ нач… извиняюсь, товарищ Холмин? Все в порядке?
— В порядочке, — ответил ему репортер словами староверческого начетчика. — Мне предлагают ночлег у Карповых, живущих приблизительно вон там. Как по-вашему, можно у них переночевать?
— Можно. Хата просторная, теплая.
— Не пристукнут они меня ночью?
— Не должны бы. Люди тихие, смирные, проверенные.
— Тогда я у них и заночую. А вы, Дмитрий Лукич, пожалуйста, предупредите товарища Дохватова, что навещу я его завтра перед вечером.
— Слушаюсь!..