ХРИСТИАНИН
Перевод А. Ильф
Однажды летним днем, после второго завтрака, я отправился на прогулку со старым приятелем, с которым мы учились вместе в колледже. Нас всегда волнуют встречи с теми, кого мы много лет не видели; и, идя через парк, я искоса приглядывался к другу. Он сильно переменился. Худощав он был всегда, а теперь совсем похудел - просто кожа да кости. Держался так прямо, что воротник его пасторского сюртука подпирал затылок длинной и узкой головы с темными, седеющими волосами, еще не поредевшими над лбом от тяжких раздумий. В его гладко выбритом лице, очень худом и продолговатом, привлекали внимание только глаза: темные брови и ресницы подчеркивали их стальной блеск, взгляд был неподвижный, отсутствующий, неизвестно на чем сосредоточенный. Эти глаза наводили на мысль о тайной муке. А рот его всегда улыбался кротко, но словно бы принужденно - то был рот распятого, да, распятого!
Молча ступая по выжженной солнцем траве, я чувствовал, что, если мы заговорим, то непременно разойдемся во мнениях; его прямой узкий лоб свидетельствовал о непримиримой натуре, словно разделенной на железные клетки.
День был жаркий, и мы сели отдохнуть у пруда Серпентайн. Как всегда, молодые люди скользили в лодках подзеркальной его поверхности с обычной своей отчаянной энергией, а гуляющие лениво слонялись вокруг, глазея на них, и та же неизменная собака плавала, когда не лаяла, и лаяла, когда не плавала. Мой друг сидел улыбаясь, вертя в тонких пальцах золотой крестик, висевший на его шелковом жилете.
Потом мы вдруг разговорились; и это была не обычная светская беседа об особенностях редких видов уток или о карьере наших университетских товарищей - то, о чем говорили мы, никогда не обсуждается в изысканном обществе.
За завтраком наша хозяйка рассказала мне печальную историю об одном несчастливом браке, и я сгорал от желания узнать, что думает об этих вещах мой друг, который, казалось, отошел куда-то далеко от меня. И теперь я решил, что момент настал.
- Скажи мне, - начал я, - что, по-твоему, важнее, буква или дух христианского учения?
- Дорогой друг, - ответил он мягко, - что за вопрос? Как можно разделять их?
- Но разве сущность веры Христовой не в том, что дух - превыше всего, а форма ничего не значит? Разве этой мыслью не проникнута вся нагорная проповедь?
- Разумеется,
- В таком случае, - сказал я, - если учение Христа придает первейшее значение духу, считаешь ли ты, что христиане вправе держать других в тисках установленных правил поведения - независимо от того, что происходит в их душах?
- Да, если это делается для их блага.
- А как вы можете знать, в чем их благо?
- Нам это указано.
- "Не судите, да не судимы будете".
- О, да, мы же не судим сами; мы лишь слепые исполнители заповедей господних.
- Вот как! А разве общие правила поведения учитывают все особенности каждой души?
Он взглянул на меня сурово, будто почуял ересь.
- Лучше бы ты объяснил точнее, - сказал он. - Право, я не понял.
- Хорошо, возьмем конкретный пример. Мы знаем, Христос сказал о супругах, что они единая плоть! Но мы знаем и то, что некоторые женщины живут брачной жизнью со страшным чувством душевного отвращения - это жены, которые поняли, что, несмотря на все их усилия, у них нет духовной близости с мужьями. Отвечает это духу христианского учения или нет?
- Нам предписано... - начал он.
- Возьмем определенную заповедь: "И станут двое одной плотью". Нет ведь, кажется, ни одного более сурового, незыблемого закона; но как же вы примирите его с сущностью христианского учения? Откровенно говоря, я хочу знать, есть ли в нем последовательность, или это только собрание законов и предписаний, не составляющих духовной философии?
- Конечно, - сказал мой собеседник терпеливо, страдальческим голосом, мы не смотрим на вещи с этой точки зрения, и нам нет нужды рассуждать и сомневаться.
- Но как же вы все-таки примиряете с духом христианского учения такие браки, как тот, о котором я говорил? Могу я узнать это или нет?
- Да, разумеется, - отвечал он, - примирение идей через страдание. Страдания этой несчастной женщины ведут к спасению ее души. Это - духовное величие, и в нем оправдание закона.
- Получается, значит, - сказал я, - что жертва или страдание связующая нить христианской философии?
- Страдание, которое приемлется с радостью, - ответил он.
- А не думаешь ли ты, - спросил я, - что в этом есть что-то нелепое? Скажешь ли ты, к примеру, что несчастливый брак более угоден богу, чем счастливый, где нет страданий, а одна только любовь?
Он сдвинул брови.
- Хорошо! - сказал он наконец. - Я тебе отвечу. По-моему, женщина, с готовностью умерщвляющая плоть свою в угоду богу, стоит в его глазах выше той, что не приносит такой жертвы в своей брачной жизни.
У меня было такое чувство, словно его пристальный взгляд направлен сквозь меня к некой невидимой Цели.
- Значит, сам ты принял бы страдание как величайшее благо?
- Да, - ответил он, - я смиренно старался бы так его принимать.
- И, конечно, желал бы страданий другим?
- Боже избави!
- Но это же непоследовательно.
Он пробормотал:
- Понимаешь, я страдал.
Мы помолчали. Потом я сказал:
- Ну, теперь многое неясное стало для меня ясным,
- Вот как?
- Знаешь, немногие - даже среди людей твоей профессии - страдали по-настоящему. Вот почему им не так трудно, как тебе, требовать, чтобы страдали другие.
Он вскинул голову, как будто я ударил его в подбородок.
- Это слабость моя, я знаю, - сказал он.
- Скорее, это их слабость. Но допустим, что прав ты и не желать несчастий другим - это слабость. Тогда почему бы не пойти дальше и не сказать, что люди, не испытавшие тех или иных страданий, поступают по-христиански, навязывая их другим?
Он помолчал с минуту, очевидно, стараясь до конца продумать сказанное мною.
- Конечно, нет, - сказал он наконец. - Это миссия только служителей божьих.
- Значит, ты считаешь, что это не по-христиански, когда муж такой женщины заставляет ее страдать, если, конечно, он не служитель божий?