– Та-ак. Карету мне, карету?
– Да я… знакомая пригласила, немного проветриться…
– Когда поезд?
– Десять сорок пять, – автоматически отвечает Борис.
– Ту-ту – и прощай неприятности. Блистательный ход!
– Саш, ну слушай… ну можно с тобой как с человеком?
– Я и есть человек. Незаметно?
– Заметно, заметно! – заводится Борис. – Под милицейским мундиром бьется благородное сердце! Не то что у некоторых, да?
Томин молча смотрит на него усталыми глазами. Сейчас бы поесть да завалиться спать…
– Я тут уже восемь дней! За каким чертом мне здесь сидеть?
– А родители?
– Может, так даже лучше, Саш. Скажут, вызвали срочной телеграммой, – и меньше разговоров.
– Отец с матерью на ладан дышат, впереди следственные процедуры, суд. Пусть все тянут одни?.. Давай билет!
– Нету билета. Рассчитывал на вокзале схватить.
– А и есть – пусть пропадает. Заворачивай обратно.
– Не имеешь права! – слабо артачится Борис.
– Имею. Не юридическое, так моральное. – Он берет Петухова за локоть. – Когда-нибудь сам спасибо скажешь.
Дождавшись, пока тот войдет в квартиру, Томин направился было дальше, но засомневался…
А Борис стоит в передней, не снимая с плеч рюкзака. Прислушался, тихонько приоткрыл дверь… и оказался лицом к лицу с Томиным.
– Гражданин, вы задержаны при попытке к бегству! – Томин старается взять добродушный тон.
– Может, я под домашним арестом?!
– Не шуми.
Борис в сердцах скидывает рюкзак на пол и уходит в комнату. Томин, улыбаясь, двигается следом.
– Поймал и радуется! Тоже мне, великий сыщик! Ловил бы кого положено!
– Гляди-ка, замок новый вставил, прибрал, даже пол подмел. А цветочек-то не завял.
– Зря ты меня не пускаешь, – впадает Борис в страдающий тон. – Я ведь тут… ну прямо по уши в навозе! Старики чего-то наплели, пойдут теперь насмешки…
– Ты тоже сочинял. Отец у тебя не отставной бухгалтер, а большой ученый, вместо домика на восьми сотках – загородная вилла.
– Откуда?! – отшатывается Борис.
– Пал Палыч у Хабарова выспросил.
– Этот Пал Палыч меня возненавидел с первой минуты!
– Он тебе просто не поверил с первой минуты.
– Нет, не просто! Как он меня обхаживал! То лестью, то хитростью. Все испытывал… Ты знаешь, я иск написал, – говорит он упавшим голосом. – Вот до чего довел… Может, за мной есть грехи, но на чужое я не зарился. Да еще на чье!..
– Иск в дело не подшит.
– Но ты ведь знаешь. И я знаю. Главное, что обидно – не нужны мне те деньги! Все вот тянутся, жилы рвут, чего-то там достигают. Кому должность, кому магнитофон какой-нибудь сумасшедший нужен или еще что. А я что потопал – то и полопал… Лег – свернулся, встал – встряхнулся.
Томин садится верхом на стул и смотрит на Бориса внимательно.
– Хочешь верь – хочешь нет. Старики, между прочим, тоже на деньги были не жадные. Пошлешь четвертак, мать накупит дребедени и обратно шлет. У меня одних галстуков штук тридцать.
– Значит, честолюбием не мучаешься? А зачем приукрашивал свой портрет? Именитые родственники, невесты-красавицы?
– Что я думаю и как себя внутри ценю, это личное дело. Но люди должны меня уважать. Тут уж извини!
– Боря, если сам себя не уважаешь, другие не будут.
– Слушай, ну нельзя же признаться, что я весь тут, и больше ничего! – Прижав обе руки к груди, он с обидой взирает на Томина: простых вещей человек не хочет понимать!
– А почему, собственно, нельзя? Давай разберемся. Ты не воруешь? Не спекулируешь?
– Иди ты!
– По меркам Хабарова почти непьющий. От работы бегаешь?
– Куда от нее убежишь?
– Правильно. Получаешь во всяком случае, больше моего. Может, какой талант в землю зарыл? – отвлекает Томин от наболевшей темы.
– Там зароешь, – хмыкает Борис. – Ты пробовал вечную мерзлоту копать?
– Так. Подведем итоги. Ты не академик. Не герой. Не мореплаватель. Примерно, плотник.
– Хм… – кривится Борис. – Припечатал, так припечатал. Дальше?
– Дальше: плотник ты честный, трудишься в сложных условиях и приносишь обществу посильную пользу.