– У Зинаиды день рождения. Чистая рубашка найдется?
– В шкафу.
– Ты же всегда ворчала, что я слишком много работаю.
– В данном случае – дело другое, Сашко. Это уже вопрос семейной чести! Я боюсь нос за дверь показать: кто-нибудь встречается и требует новостей.
– Мама, для меня каждое дело – вопрос чести.
– Ах-ах-ах!.. Воротничок подверни… И Зиночке кланяйся!
– Мама шлет тебе поклон. – Томин кланяется.
– Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно.
Друзья пришли в числе первых гостей…
…А уходят последними.
Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна.
– Что невесел? Недоволен Зининым мужем? – усмехается Пал Палыч.
– Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортсмен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии.
– Кто велит ходить бобылем?
– Никто. Захочу, будет вагон невест.
– На вагоне не женишься, нужна одна.
– Одной пока нет.
Они приближаются к дому Томина.
– Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю…
Тот, глядя вверх, хватает его за руку:
– Стой! У Петуховых свет!
Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке.
Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было.
– Кто дома?
В коридоре появляется Борис Петухов.
– А-а, здравствуй, Борис! – и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой.
– Здравствуйте… Кто это?.. Сашка!
– Что дверь не заперта?
– На что ее запрешь? – Петухов указывает на дыру от выпиленного для экспертизы замка. – Как мои старики, не знаешь?
– Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? – Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры.
– Валяй… Извини, руку не подаю – в земле.
– А что ты делаешь?
– Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, – смущенно бормочет Борис.
Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает.
– Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи!
– Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.
– Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.
– Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спрашивать – тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.
– Ладно, – он вытаскивает поллитровку. – Раздавим?
– Нет, уволь, только от стола.
– Тогда смысла нет ходить.
Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается.
Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угадывается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…
– Скажи, Боря, родители писали регулярно?
– Ну! – утвердительно произносит Петухов.
– В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?
– А старики-то чего говорят?
– От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?
– И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!