– Шкатулка? Одна всего и есть – которую отец подарил. На свадьбу, кажется.
– И в ней лежали?..
– Ерунда всякая. Вот, – поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безделушки.
– Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.
Борис смотрит на него хмурясь.
– Извини, я слегка не в себе…
– Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.
– Да?.. – после паузы растерянно произносит Борис.
– Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?
– А… что они еще рассказывали?
– Почти накопил на машину. Вернешься – купишь.
– Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! – Он в крайнем волнении.
– Да, накликали. Но – не посетуй на откровенность – сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанциях. Ты ведь был ох не подарочек!
– Ну и что?
– Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенсации: «Вот каков наш Боря, получше других!»
– Ну и заварилась кашка! Первый сорт!
– Не знаешь, доехала до них твоя клюква?
– Господи, велика разница, доехала – не доехала… Надо ж, про клюкву известно!
– Сколько ее было?
– С полведра примерно. Велел ребятам набрать.
– Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил?
– Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг.
– «Ханурик» какого сорта?
– Да так…
– В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь.
– Чего ты прицепился с клюквой?
– Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей.
– Что же, они на клюкву позарились?
– Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не оставлять.
– Он?!.. – Борис садится посреди комнаты на стул.
– Обрисуй, что за личность, прикинем.
– В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово – алкаш. Неужели…
Его прерывает робкий звонок в дверь.
– На всякий случай, меня нет, – говорит Томин и встает в передней за вешалку.
– Кто там? – слегка оробев, окликает Борис.
С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в последний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмельной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку.
Томин выступает из-за вешалки.
– Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл – туда или обратно? – хихикает гость, таращась на Петухова.
– Туда, туда, входи.
– Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?..
Борис оборачивается к Томину.
– Познакомься с товарищем Хабаровым, – язвительно кривит он губы. – Больше у тебя никого на подозрении нет?
Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал.
– Снимаем с повестки дня? – спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы.
– Увы.
– Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи…
– И живущего рядом с Кирпичовым… Помню.
– У него племянница работает в почтовом отделении и занимается денежными переводами – обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый.
Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжествующе косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты.