Спускалась ночь. Закат за окном горел неправдоподобно яркими красками. С моря доносился неспешный перестук моторной лодки. В такие вот вечера люди расстаются — без причин, без обид, без сожалений. Почему? Может быть, одна лишь музыка могла бы объяснить. Может быть, анданте из «Трио Эрцгерцога»… Когда печаль поднимается из такой глубины, которая глубже самой печали… «Бедная моя жизнь, — думала Жюли. — Скверная жизнь». Она поднялась и широко распахнула окно. Глории в 1917 году был тридцать один год, а сколько же было бедняге Фернану? Двадцать два или двадцать три. То, что она была его крестной матерью, еще можно было бы понять. Но его любовницей! А она стала его любовницей сразу же, едва этот мальчик прибыл в свое первое же увольнение, а потом из ее постели отправился прямо на войну, уверенный, что когда-нибудь потом она выйдет за него замуж. Почему она написала то письмо? А главное, почему воспоминание о нем с головокружительной тошнотой всплыло в ее памяти именно сегодня, именно в этот вечер? С чего она взяла, что должна предупредить его, рассказать ему, что Глория не любит и никогда не полюбит никого, кроме самой себя, что в ее жизни имеет значение только скрипка, только известность и зарождающаяся слава? Письмо не было анонимным. Она подписалась под ним. Тогда она была уверена, что выполняет свой долг. Значит ли это, что именно она повинна в том, что вскоре он погиб? Как знать, может быть, он, поняв, что в жизни ему нечего больше терять, нарочно бросился навстречу опасности? Глория проронила несколько слезинок и согласилась дать концерт в пользу раненых.
Награжденный посмертно, Фернан Ламбо был похоронен на военном кладбище, куда теперь водят туристов. Жюли смотрела, как в сгущающихся сумерках понемногу исчезают аллеи. Зачем прошлое вышло к ней из ночи? Ведь не потому же, что ее разбередила стычка между Глорией и Джиной? Конечно не поэтому. Это ерунда, не стоящая внимания. Унизить, задеть Глорию, заставить ее почувствовать себя побежденной — это было вполне законно. Быть может, не слишком красиво, но все-таки законно. Так же как вполне законно было честно предупредить молодого лейтенанта со слишком горячей головой. Но почему только сейчас, глядя на догорающий летний закат, Жюли поняла, что она начала мстить еще до того, как лишилась рук? А главное, за что мстить? Что такое отняла у нее сестра до того, как отнять руки? Она не знала. Понимала только, что начала сводить с сестрой счеты задолго до того, что произошло во Флоренции в 1924 году, и, значит, тому была какая-то смутная причина. Чем закончится ее месть? Нет, она не хотела! Просто оказалось, что она начала играть какую-то загадочную партитуру… Она трогала клавиши, но почему-то слышалось совсем не то, чего она ждала. Но не фальшь, нет… Это был похоронный марш.
Тыльной стороной затянутой в перчатку руки она с силой надавила на мокрые от слез веки. Бедный лейтенант. Какой он был светлый, какой красивый! На нее он даже не взглянул. Он любил одну скрипку, ее сентиментальное, ласкающее вибрато…
Она закрыла окно, чтобы не напустить комаров, и в темноте стала раздеваться. Потом, устав от борьбы с особенно недостижимыми застежками, вытянулась на постели. Она не старалась уснуть. Ей хотелось одного: загнать назад и больше не выпускать рой ставших непослушными воспоминаний, заставить их молчать, уйти в небытие. Как было бы хорошо научиться ничего не видеть, ничего не слышать, превратиться в ничто. Это совсем не трудно. Это умеют делать гуру, монахи, проводящие жизнь в созерцании, отшельники-анахореты… Что ж, я протянула Джине руку помощи, теперь пусть действует сама. Я самоустраняюсь.
События между тем набирали обороты. Уже на следующий день Джина объявила о своем намерении купить «Подсолнухи», и весь «Приют отшельника» пришел в волнение. Совет домовладельцев собрался под председательством мадам Женсон-Блеш в общей библиотеке, куда Глория попросила себя отнести. Господин Хольц сам предложил позвонить Жюли и держать ее в курсе, поскольку ее на совет не приглашали — она ведь была всего лишь жиличкой у собственной сестры. Сказать заранее, чем закончится собрание, было невозможно. Если кандидатуру Джины отклонят, то Глория по-прежнему останется королевой. Если же ее примут… Жюли нервно шагала между телефонным аппаратом и диваном в гостиной, на который время от времени вынуждена была присаживаться, ожидая, пока не утихнет боль в боку. Глория не осмелилась открыто выступить против Джины. Но она высказалась в том смысле, что присутствие на острове такой знаменитости, как Монтано, непременно повлечет за собой наплыв журналистов, фотографов, писателей и артистов, особенно во время проведения фестивалей в Каннах, Ницце и Монако. Многим этот аргумент показался решающим, но тут очень ловко вступил господин Хольц:
— Джина Монтано известна в мире не больше вас, а вы тем не менее принимаете ничуть не больше гостей, чем каждый из нас. Кроме того, я уверен, что Джина Монтано прежде всего стремится к спокойной жизни. Не забывайте о ее возрасте.
Мадам Лавлассэ воскликнула:
— Но мы понятия не имеем о ее возрасте!
Общий шум и восклицания. Снова пришлось вмешаться господину Хольцу и призвать к тишине.
— Мне кажется, что я могу ответить на этот вопрос. Мы подолгу разговариваем между собой, и совершенно случайно я узнал, что ее тетка когда-то служила в гардеробе миланской Ла Скала. И якобы она уверяла, что Джина родилась в тот самый вечер, когда Верди создал своего «Отелло». Впрочем, с уверенностью ничего утверждать нельзя, потому что в это время в Неаполе случилось сразу несколько извержений Везувия, а следом за ними и землетрясений и мать Джины вынуждена была срочно покинуть город и переселиться к сестре. В спешке она забыла даже окрестить ребенка. Вот почему само рождение Джины невольно оказалось окутанным некоей тайной. Достоверно известно лишь одно: она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году.
— Тогда же, когда и я! — с внезапной тревогой в голосе воскликнула Глория.
— Совершенно верно, — подтвердил Хольц, — но если хотите знать мое мнение, то мне кажется, что вся эта история с созданием «Отелло» оказалась настолько в ее вкусе, что она ухватилась за нее из самого обыкновенного кокетства. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, это бесспорно. Какого числа? А так ли уж это важно? Надеюсь, вы не собираетесь организовывать расследование в Неаполе? Лично я убежден, что она намеренно прибавляет себе годы, потому что это выглядит достаточно шикарно — дожить до ста лет. Что вы об этом думаете, мадам Глория?
— Я думаю, что единственная, кто доживет до ста лет, — это я, — кисло ответила Глория.
Все присутствующие громко засмеялись, приняв ее слова за остроумную шутку. Они глубоко заблуждались. Вечером, придя навестить сестру, Жюли застала ее в самом мрачном расположении духа.
— У тебя что-нибудь болит?
— Ничего у меня не болит.
Жюли машинально протянула руку, чтобы пощупать у Глории пульс.
— Не прикасайся ко мне! Оставьте меня наконец в покое! Нет у меня температуры! Это все из-за этой интриганки! Она выводит меня из себя!
Она села в постели и теперь уже сама схватила Жюли за запястье.
— Она совершенно заморочила своего дорогого Юбера! Этот искренний болван в конце концов убедил все собрание. Большинство проголосовало за Джину. Больше того! Скажу тебе честно, за нее были все, кроме меня. Понимаешь, в какое положение я попала? Они подумают, что я испугалась этой развалины! Что я ей завидую! Я — завидую!
— Успокойся, прошу тебя.
Но Глория ее не слышала. Ее душил гнев.
— Они хоть знают, откуда она взялась? — кипятилась она. — Даже Хольц вынужден был признать — раз уж об этом заговорили, ему просто некуда было деваться, — что Джина сама выдумала себе романтическое происхождение, потому что она прекрасно понимала, что подобная жалостливая легенда может помочь ей в карьере. И что ты думаешь? Даже Кейт, даже Симона проглотили наживку!
— Послушай, — сказала Жюли, — ну какое это может иметь значение, что никому не известно в точности происхождение Джины?
— Я уже сказала тебе: оставь меня в покое! Ты никогда ничего не понимаешь!
— Да что тут понимать-то?
— Да подумай же ты хоть чуть-чуть!.. У меня нет никакого ореола тайны, так? И теперь, если эта шлюха захочет, она всех их приберет к рукам! Они будут ходить за ней по пятам, как безмозглые гусыни, надеясь, что она швырнет им пару зерен! Скажи на милость, для чего мне жить до ста лет, если это больше никого не удивит?
Это был крик души, и Жюли едва не дрогнула.
— Погоди, дело ведь не зашло еще так далеко, — попробовала возразить она. — Она ведь еще даже не переехала. Ты всегда успеешь снова взять инициативу в свои руки. Тем более что она не так уж крепка, как кажется. Говорят, что она очень мало ест и почти не спит.
— Правда? — встрепенулась Глория. В ее убитом голосе забрезжили нотки надежды.
— Ты же знаешь, — продолжала Жюли, — я никогда ничего не вижу. Зато я слушаю… И умею заставить болтать служанок.
— Спасибо! Спасибо тебе. Я чувствую себя уже гораздо лучше. Теперь ступай. И береги себя тоже.
Прошло еще несколько дней, внешне мирных, но заполненных напряженными внутренними интригами. Господин Вирлемон де Грез, бывший директор банка «Лотарингский кредит», написал мадам Женсон довольно сухое письмо, в котором сообщал, что выводит свою кандидатуру из совета, в котором, по его мнению, распространился недопустимый дух сплетен и пересудов. Мадам Женсон немедленно ответила на это послание. У Глории теперь каждый день собирался военный совет, снова сплотивший готовое было рассыпаться ядро вернейших сторонниц. К Глории вернулся аппетит, на щеках у нее снова заиграл румянец. Жюли навещала Джину, и та, радостно обходя еще пустые комнаты виллы, уже распределяла, куда поставит мебель, доставки которой ожидала с минуты на минуту. Она не могла нарадоваться на такую приятельницу, как Жюли, — ведь та была в курсе всех интриг, сотрясавших «Приют отшельника». Она делилась с Жюли планами о том, где разместит книжные шкафы, где — витрины с сувенирами, куда поставит кресло-качалку («Я привыкла качаться, когда смотрю телевизор»), и одновременно расспрашивала ее о Глории.
— Она все еще злится на меня?
— Не то чтобы злится… — тянула Жюли. — Скорее она чувствует себя немного растерянно. В сущности, она ведь вас побаивается. Здешние обитатели настолько очерствели сердцем, что присутствие сразу двух столетних дам может показаться им… гм… несколько чрезмерным.
— Ах, кара мия, ты меня уморишь! Только я ведь вовсе не прошу, чтобы меня здесь любили! Скажи ей… Скажи ей… Я — не воровка. Так, сюда поставлю кинопроектор. Устроим здесь «киноуголок». Знаешь, у меня довольно большая фильмотека. В конце концов, я ведь имею право смотреть кино, нет? Она же слушает свои пластинки! Так что ты можешь приходить ко мне, когда захочется увидеть какой-нибудь фильм.
После этого Жюли проинструктировала Клариссу:
— Расскажи моей сестре, что у Джины есть кинопроектор и что она собирается устраивать для соседей показ кинофильмов. Только смотри, говори это не в лоб, а так, как бы между прочим.
В тот же вечер Глория задержала у себя Жюли:
— Присядь. Вечно ты носишься как угорелая.
Она, против обыкновения, казалась тихой и едва ли не нежной. Сегодня на ее лице было больше макияжа, чем обычно, но слой пудры не мог скрыть мельчайших, словно трещинки, морщинок, от которых ее фарфоровые щечки выглядели какими-то неживыми. В свете двух настенных бра, укрепленных с обеих сторон от постели, ее голубые глаза казались серыми, окруженными темными тенями и словно больными.
— Кларисса тебе уже рассказала? — спросила она.
— О чем она должна была мне рассказать? Ее сплетни меня не интересуют.
— А жаль! Потому что иначе ты бы знала, что эта самая Монтано собирается устраивать у себя киносеансы! Она будет показывать диапозитивы и вообще разведет здесь самую бесстыдную рекламную кампанию! Еще неизвестно, не собирается ли она брать за это деньги. К счастью, по условиям договора она не имеет на это права. В нашей резиденции запрещено использование жилых помещений в коммерческих целях.
— Куда тебя занесло? — прервала ее Жюли. — И вообще, что ты терзаешься, когда ничего еще не известно?
— Ладно-ладно, вот увидишь. Монтано — это же чума. Не пойму, чем она вас всех купила, что вы все бросаетесь ее защищать? Впрочем, я кое-что придумала. Ты поможешь мне, Жюли. Не забывай о своем возрасте! К тебе будут относиться так же, как сейчас отнесутся ко мне.
— Я готова помочь тебе, но скажи, чем именно?
— Ты в хороших отношениях с Юбером Хольцем. Не спорь, я знаю! Поговори с ним. Потихоньку порасспроси его о Джине, только как бы между прочим, не напрямик. Если бы нам удалось доказать, что она жульничает… Ты же видела, как она ходит, как она разговаривает, как смеется. Я руку готова дать на отсечение, что ей меньше, чем она всем говорит. Клянусь тебе, она лжет. Ведь кто она такая? Какая-то иностранка. Она может наболтать что угодно.
— Допустим, — согласилась Жюли. — Но что же дальше?