— Вы получили наш последний бюллетень? Нет? Возьмите тогда мой.
Она протягивает Жюли отксерокопированный листок, но тут же спохватывается.
— Ах, извините. Я все время забываю, что вам неудобно…
Продолжая что-то бормотать, она снимает свои темные очки и надевает вместо них другие. Наконец с воодушевлением продолжает:
— Бедный Тони совсем заморочился с этим бюллетенем! Но согласитесь — идея очень изобретательная, потому что это позволяет связать всех нас. Вот, целую колонку он посвятил этому господину Хольцу. Лично мне кажется, мы должны его принять. Шестьдесят два года. Здоров. Вдовец. Он оставил свой завод старшему сыну, который живет в Лилле. И готов хоть сейчас купить «Тюльпаны». Именно такого совладельца мы все хотели бы иметь. Что вы об этом думаете?
— Я не думаю, — отвечает Жюли. — Думает моя сестра.
Пэм слегка хихикает, словно школьница, и шепотом добавляет:
— Кстати, о вашей сестре. Мы все хотим как-нибудь отпраздновать день ее рождения. Только ей ни слова, идет? Все должно остаться между нами. Ведь ей первого ноября исполняется сто лет? Боже мой, сто лет, подумать только!
— Да, первого ноября.
— Мы непременно приготовим что-нибудь для нее, благо времени достаточно. Еще больше трех месяцев.
Она тянет Жюли за рукав и вынуждает ее наклониться.
— Милая Жюли, строго между нами. Сегодня утром комитет обсуждал именно этот вопрос. Мы хотим сделать ей очень хороший подарок, но вот чего бы ей хотелось? Ведь у нее было все! Талант, слава, любовь, здоровье, богатство! Что тут придумаешь? Может быть, у вас есть какая-нибудь идея? Наш друг Поль Ланглуа предложил одну оригинальную мысль. У него до сих пор сохранились некоторые связи в министерстве, но мы все-таки немного сомневаемся… Как вы думаете, орден Почетного легиона доставит ей удовольствие?
Жюли резко встает. С нее хватит! Она настолько потрясена, что даже не может скрыть растерянности.
— Извините, — бормочет она. — Я слишком много ходила сегодня. Устала, да еще эта жара… Но я подумаю…
Орден Почетного легиона! Ей кажется, что она только что получила пощечину. Если бы она могла, то сжала бы кулаки. И всего три месяца! Три месяца, чтобы помешать… Чему помешать?
Она свернула на аллею Ван Гога и идет сейчас мимо лужайки перед «Бегониями».
— Салют! — кричит ей Уильям Ламмет, который раскладывает пасьянс на садовом столике. Свою старую колониальную каску он сдвинул на самый затылок. У ног стоит транзистор, и из него несется мелодия «Битлз». На столбе развевается английский флаг. Ламмет подходит ближе. — Зайдите на минутку, — приглашает он. — Моя жена сейчас у вас. Ваша сестра рассказывает какую-то очередную историю. А мне больше нравится сидеть в саду. Что хотите выпить?
Жюли охватывает чувство, что всеобщая приветливость обволакивает ее, как липкий клей. Она неловко отказывается. Ну и пусть, думает она, пусть считают, что я — некоммуникабельная. Еще одно, последнее усилие. Вот наконец и дом. Она обходит его кругом, чтобы зайти с заднего крыльца, которое ведет в «ее» крыло: четыре небольшие комнатки, отделенные от основного помещения длинным вестибюлем. Стоит пересечь его, как оказываешься на чужой территории, у той, кого все здесь называют «мадам Глория». Квартира была спланирована по ее личному проекту: на первом этаже — большой зал, в котором при необходимости свободно поместятся человек пятнадцать. Вдоль стен рядами высятся полки, заполненные пластинками. Здесь и ее пластинки, и пластинки других великих скрипачей века. Повсюду развешаны ее лучшие фотографии — она заносит над струнами смычок, готовая наброситься на инструмент. И разумеется, автографы, посвящения — наискось через снимки. Сплошь знаменитости: Айсэй, Крайслер, Энеско…
Из «концертного зала» посетитель попадает в комнату, разделенную надвое подвижной перегородкой: в одной части — гостиная и столовая одновременно, в другой — обтянутая шелком спальня, в глубине которой стоит огромная кровать под балдахином. Кружавчики, финтифлюшки от Дюфи и Ван Донгена, кресла, низенькие столики и надо всем — рассеянный свет, призванный хранить укромный полумрак. Звук шагов тонет в толстых коврах. Здесь мадам Глория принимает гостей. За ширмой открывается небольшой коридорчик, ведущий в ванную комнату и дальше, в кабинет. Второго этажа нет. Комнаты для гостей тоже нет. Все-таки Глории уже не двадцать лет, и ногам ее, соответственно, тоже.
Жюли входит к себе в комнату и падает в кресло. Орден Почетного легиона! Только этого еще не хватало! Она медленно стягивает приклеившиеся к коже перчатки, свертывает их в комочек и вытирает себе лоб и губы. Потом прислушивается. Приглушенный шум голосов, доносящийся из-за тонких стен, напоминает ей, что Глория, как всегда, собрала свою дневную аудиторию. Это уже стало привычкой, чтобы не сказать ритуалом. Глория принимает гостей с четырех до шести. Утром ее приятельницы звонят ей по телефону: «Дорогая Глория, расскажите нам сегодня о вашем концерте в Нью-Йорке с Бруно Уолтером». Или: «Какой из ваших концертов оставил у вас лучшие воспоминания?» Иногда какая-нибудь из дам выражает страстное желание еще раз прослушать «Испанский концерт» или «Крейцерову сонату», и тогда общество собирается в «концертном зале». Ближе к пяти двое из приглашенных вызываются приготовить чай, чаще других — Кейт или Симона. Для них это как игра в школьное угощение. Раньше одна из них командовала многочисленным штатом прислуга в особняке на авеню Гранд-Армэ, а вторая — в просторном доме на авеню Георга V. Конечно, далеко не высший свет, но все же… Нужно было уметь показать приглашенным сотрудникам мужа, что господин президент и генеральный директор лично заинтересован в каждом из них. Разумеется, у них был под руками отряд метрдотелей, которые делали всю грязную работу. А сейчас они развлекаются, подавая пирожные и печенье, раскладывая столовое серебро… И чувствуют, что благодаря этому становятся как бы приближенными Глории, как бы ее любимицами… Время от времени в кладовую, где они возятся, заглядывает еще какая-нибудь гостья, особенно если отсюда раздается что-то похожее на смех.
— Я смотрю, вы тут веселитесь!
Тогда вновь пришедшую берут под руку, и, пока Симона, известная сладкоежка, мимоходом угощается миндальным пирожным, Кейт спешит поделиться последней новостью.
— Знаете, что мне только что рассказала Симона? — (Смех.) — Про второго мужа Глории? — (Смех.)
Симона с набитым ртом отчаянно качает головой.
— Не про второго, — поправляет она, — а про третьего. Вечно ты все путаешь. — (Здесь, в кладовке, они называют друг друга на «ты».) — После Бернстайна у нее был Жан Поль Галан.
Три головы сближаются.
— Тише! Там все слышно!
Из зала доносится потрескивание пластинки. Само собой разумеется, они слушают очень старые пластинки — те самые, с красной этикеткой «Голос твоего хозяина». Ну и пусть! Нежный голос скрипки поет одну из тех мелодий, которые Глория всегда исполняла на бис, в знак благодарности публике, в течение пяти минут заходившейся в аплодисментах и криках «браво». Вальс Брамса… «Девушка с льняными волосами»…
Жюли прикрывает глаза. Все ее существо обратилось сейчас в немой крик протеста. Как же можно красть у фортепиано то, что может принадлежать только фортепиано? Разве эта сладкая грусть, пропитанная влагой непролитых слез, — это Брамс? Это Глория. Золотистая томная нега, рождающаяся под ее смычком, — какой это Дебюсси? Насколько рояль стыдливее! Он не ласкает, не тешит, не заигрывает. Он просто рассказывает то, что есть, без всяких комментариев… Все, что он себе позволяет, — это вибрация, которая может длиться до тех пор, пока аккорд не проникнет в душу.
В Шопене… Ее руки тянутся к воображаемой клавиатуре, а несуществующие пальцы касаются клавиш — и она немедленно отдергивает их, словно обожглась. Что за кошмарный, что за несчастный сегодня день! Над крышами вьются стрижи, а с моря доносится рокот моторной лодки. Она медленно качает головой. Нет, так дальше продолжаться не может. Усталость и отвращение переполняют ее. С нее хватит! У нее болят руки. Нужно пойти на сеанс лечебной физкультуры. Как раз пора. Никто не должен догадаться, что у нее…
Она со стоном поднимается и, держась за мебель, идет в свою спальню. Чтобы сменить платье, приходится вступить в схватку со шкафом, с вешалками, с материями, которые никак не даются в руки. Обычно ей помогает Кларисса, но сегодня Клариссу мобилизовала Глория. Наконец Жюли удается обуздать платье в мелкий цветочек. Глория по его поводу сказала: «Оно тебе не по возрасту». Тем более стоит его носить. Она оглядывает себя в большом зеркале, занимающем целую стену ванной комнаты. Рауль — красивый тридцатилетний мужчина. Вполне можно ради него немного привести себя в порядок. И пусть, кроме него, в кабинете не будет никого, все-таки это какая-никакая публика. Последняя ее публика. Когда-то… В Риме… Она считает про себя: это было шестьдесят пять лет назад. В голове у нее до сих пор звучит странным шумом, похожим на звук прибоя в ракушке, дыхание толпы. Ее последний сольный концерт! Сотни лиц, повернутых к ней в немом восхищении!
А теперь остался один Рауль. Зато как уважительно он сгибает и разгибает ее пальцы, все время стремящиеся сжаться в кулак. «Вам не больно? Если что, скажите!» Он массирует ее пальцы бережно, как будто это коллекционная редкость. Еще бы! Они касались Баха и Моцарта! Она оставит ему после смерти — правда, у нее не так уж много наследства — часы, когда-то подаренные ей Полем Гиру, великим и забытым дирижером. Как он нервничал, бедняга, потому что она постоянно опаздывала на репетиции…
А впрочем, зачем они ему? Разве садовнику дарят опавшие листья? Она сурово, без поблажек, оглядывает в зеркале свое лицо, ставшее таким неузнаваемым. Лишь глаза еще живут на нем, но и они понемногу утрачивают свой голубой блеск. Вот у Глории…
Ну почему у Глории по-прежнему такие же прекрасные глаза? Почему ее лицо так необъяснимо сохранилось? Почему у нее все те же длинные пальцы, едва задетые старческими пятнышками? Почему?.. Жюли со злостью улыбается собственному отражению. Все-таки и у нее есть кое-что, чего нет у сестры. Болезнь. Стоит сказать ей, как она перекосится от страха.
Но нет. Жюли никогда не воспользуется этим оружием. Она действительно не раз предпринимала против Глории некоторые шаги, за которые ей сегодня стыдно. Но ее вынуждали к самообороне. И все это время музыка жила в ней, как религия в душе верующего. Глория была безумной жрицей, она — мудрой. Но несмотря на ссоры, на взаимное недовольство и даже краткие разрывы, они служили одному божеству и подчинялись одним и тем же моральным законам. А вот теперь…
Жюли с трудом закуривает сигарету. Рауль наверняка заметит, что она курила, и устроит ей взбучку. Он скажет: «Лапуся, если вы будете продолжать в том же духе, я вас брошу». Или начнет выпытывать, с чего это она вдруг вернулась к этой вреднейшей привычке. А, пусть. Пусть ругается, пусть воображает себе что угодно. Скрючившись над палкой, она медленно идет через комнату. Из соседней комнаты слышатся шаги Клариссы. Ведь есть же люди, которые могут себе позволить ходить так быстро!
— Мадемуазель! Мадам Глория хотела с вами поговорить.
— Так пусть позвонит. Что, ее гости уже ушли?
— Только что.
— А ты не знаешь, зачем я ей понадобилась?
— Не знаю. Но мне кажется, это из-за господина Хольца.
— Можно подумать, она привыкла со мной советоваться, — бормочет Жюли. — Да ладно, сейчас приду.
— Перчатки! Вы забыли надеть перчатки! Мадам Глория не любит, когда вы приходите к ней с голыми руками.
— Ну да, ей это слишком многое напоминает… Помоги-ка мне.
Кларисса не такая уж старая, ей всего-то лет пятьдесят, но она всегда так тускло и бесцветно одета, что напоминает монахиню. Жюли она предана всем сердцем. И сейчас ловко натягивает перчатки на изуродованные руки, отступает на шаг, чтобы осмотреть хозяйку, и поправляет складочку на ее платье.
— Глория сегодня не слишком невыносима?
— Ничего, — говорит Кларисса. — Правда, из-за «Нормандии» чуть было не вспыхнула перебранка. Мадам Лавлассэ утверждала, что каюта, которую она занимала вместе с родителями, так ходила ходуном, что у нее разбился стакан с зубной щеткой. Мадам Глория немедленно поставила ее на место. Вы бы видели! Касаться «Нормандии» не позволено никому!
— Да уж. Ее воспоминания руками не трогать! И ее прошлое тоже. Что ты хочешь, бедная моя Кларисса, она ведь полная идиотка. Я буду ужинать здесь, у себя. Яйцо вкрутую и салат. Справлюсь сама. Ну пока. До свидания. До завтра.
Она проходит вестибюлем и входит в зал.