Сердечная настойка
Берем консервированные красные розы, одну унцию; консервированный огуречник аптечный, две унции; засахаренную толченую корку цитрона, шесть драхм; вылить на все это настой огуречника, девять унций; настой вязолистной таволги, три унции; настой дамасской розы, две унции; все тщательно смешать в мраморной ступке и дать настояться час, процедить жидкость и добавить сок кермесоносного дуба, пол-унции; лимонный сок, одну унцию; малиновый сироп, пол-унции; пропустить все это сквозь гиппократов рукав, пока не будет получена чистая и прозрачная консистенция.
Убирает жар и успокаивает горячую кровь. Также укрепляет дух. Хорошо помогает при горячке, особенно если пациент склонен к меланхолии и ипохондрии. Можно давать полный бокал вина трижды в день.
Он уехал в Венецию, не попрощавшись.
Словно я заслуживала этого. Словно я не сделала все, чтобы очаровать его в эти недели после смерти папы.
Я была довольно сильно рассержена.
Все, что я получила, — это написанное на скорую руку письмо, переполненное глупыми извинениями. Он написал, что отправляется разузнать кое-какие подробности «трагедии», одновременно разведывая возможности для некоего удачного коммерческого предприятия. Также он, возможно, привезет мне что-то, что сделает меня более счастливой и улучшит мою жизнь во многих отношениях.
«Не буду делать намеков, дорогая Певенш, в противном случае ты можешь угадать, ведь ты такая проницательная», — добавил он. Он так любит длинные слова, мой дядя Валентин. Когда он находит новое подобное слово, он обязательно его использует снова и снова, будто бы это уникальная находка. Конечно, он не может не нравиться. Даже папа его любил. Мой папа, у которого ни для кого никогда не было любви, который был готов драться голыми руками и дать затрещину любому, даже маленькой девочке, которая просит его об услуге.
Пока дядя Валентин шлялся по Европе, мне приходилось довольствоваться компанией Диззома, исполнявшего мои прихоти. Смешной маленький Диззом с панталонами, обвисшими так сильно, что казалось, у него четыре ноги. Мне было неприятно, когда он приходил ко мне в школу. Я спустила на него собак, но не для того, чтобы причинить ему вред, а просто чтобы отвадить.
Если он был мне нужен, я могла внезапно нагрянуть на склад. Это я любила. Я всегда надеялась застать его за извлечением венецианских стеклянных кинжалов из сальных свечей, в которых они к нему доставлялись, и попросить подарить мне один такой. Эти маленькие вещицы никогда не попадают к конечному покупателю в свечах, поскольку способ их перевозки хранится в секрете, таким образом стоимость подобного оружия возрастает. Как любой трюк, он кажется очевидным, если его объясняют, и чертовски загадочным, если остается неизвестным. Папа никогда не позволял мне держать у себя стеклянный кинжал и очень злился, когда я просила об этом.
Без подарков и прогулок под ручку с дядей Валентином дни проходили медленно и скучно. Мне это не нравилось, и я собиралась показать свое недовольство всеми доступными мне средствами. Небрежение способно ухудшить самочувствие девушки, иногда даже очень сильно. Поведение дяди доставляло мне страдания неимоверной силы.
Дядя Валентин услышит о моих треволнениях, скорби, горячке, слабости и депрессии. Это разобьет его сердце, и он быстро вернется в Лондон.
Мне казалось, я догадываюсь, что он намеревается привезти.
Венеция, январь 1786 года
Электуарий для мозга
Берем корень пиона в порошке, пол-унции; человеческий череп, киноварь и сурьму, всего по две драхмы, засахаренный мускатный орех, одну унцию; пионовый сироп, две унции или сколько потребуется; масло розмарина и шалфея, всего по четыре капли; смешиваем.
Улучшает работу мозга, очищает душу и укрепляет мятущийся дух.
Все время по дороге в Венецию Валентин твердит себе, что женщина — далеко не главное в его жизни.
Нет, он не будет страдать из-за нее. Он просто узнает, что случилось с Томом, и отомстит за его смерть. Незамедлительно. Следует признать, он удивлен, что эта мысль не пришла ему в голову раньше. Как он мог надеяться уладить это издалека, из Лондона? Смерть Тома слишком долго оставалась неотомщенной. Следует всегда мстить, быстро и точно.
В противном случае оскорбленное сердце продолжит болеть.
Чтобы облегчить страдания от этой экспедиции, Валентин собирается обдумать один вариант, мысль о котором неожиданно пришла к нему, когда он лежал в объятиях актрисы. После того как он закончит с Томом, он продолжит их дела, как того желал бы сам Том. Он создаст великолепный венецианский эликсир, за которым жители Бенксайда будут выстраиваться в очереди.
Его снедают противоречия. Он видит себя в Венеции занимающимся обоими делами с одинаковым вниманием и рвением. Если он вдруг встретит Мимосину Дольчеццу, гуляя по набережной возле театра Сан-Лука, пожалуй, это будет приятной неожиданностью. Возможно, он сможет попасть на ее спектакль. Естественно, если у него будет на это время. Что сомнительно.
Главное для него — найти подходящие бутылки роскошного вида, ибо именно они и будут привлекать покупателей, а не посредственное содержимое, которое он в них закупорит. Также ему нужно найти винный заводик, где возьмутся разливать эликсир в подобные необычные сосуды. Он уже успел придумать аферу, с помощью которой сможет оплатить этот дорогой проект.
Английская шерсть, экспорт которой запрещен под страхом смертной казни, является самым желанным материалом для венецианских ремесленников. Конечно, найдутся желающие купить контрабандные овчины. Платить они, разумеется, будут наличными, и не Валентину, поскольку он не хочет светиться в этом деле, а одному местному винному заводу. И сделка будет держаться в строгом секрете.
Пока карета трясется по покрытой льдом дороге в Дувр, Валентин обдумывает подробности плана и текст рекламного листка для нового эликсира. В Дувре он проводит несколько одиноких часов в местном трактире, ожидая следующего пакетбота на Кале и между делом обсуждая свое путешествие с разными людьми. К утру в другой карете прибывает Диззом с сундуками, образцами шерсти, накладными, монетами, не говоря уже о куче свежего белья для Валентина.
Он привозит еще кое-что — предложение сопровождать хозяина, хотя Диззом очень не любит покидать Лондон и с трудом переносит пребывание среди иностранцев. Убийство Тома в Венеции подтвердило опасение Диззома, что все итальянцы являются гнусными душегубами. Он любил Тома, хотя и с опаской. Он не может позволить, чтобы его дорогой хозяин пропал таким же образом. Если бы Валентин ехал в любое другое место, только не в Венецию… Более того, Диззом знает, что Валентин поражен любовью к женщине, сложным чувством, которое никогда не посещало сердце слуги. Видя Мимосину, Диззом понимает, что эта женщина может сыграть роковую роль в судьбе Валентина. Он опасается, что в нынешнем своем состоянии его хозяин слишком уязвим, чтобы отправляться в этот страшный город на поиски убийц Тома, подвергая себя опасности, последовать за другом на небеса. Хотя Диззом никогда не встречал коллегу из Венеции Смергетто, он всегда был об этом человеке дурного мнения, приправленного доброй порцией ревности.
Диззому нет нужды говорить об этом. Его собственный потрепанный чемоданчик и выражение непреклонной отваги говорят сами за себя. Валентин тронут почти до слез — или слезам просто нужен повод, чтобы скатиться по его щекам. Но он не хочет и слышать о том, чтобы Диззом его сопровождал. Он нужен Валентину в Лондоне для ведения дел. Если они оба уедут, конкуренты могут обнаглеть и попытаться разрушить их предприятие. К тому же ему следовало готовить почву для нового венецианского эликсира. Диззом должен заняться своими травками, порошками, семенами и прочими ингредиентами. Он также обязан поговорить с мастерами-металлистами и химиками Бенксайда, поскольку эликсир должен будет содержать, как они скажут общественности, большое количество частиц золота, как известно, не только продлевающего жизнь, но и замедляющего развитие неприятных признаков старения.
Да, пока Валентин в отъезде, Диззом приготовит некие алхимические соединения, чтобы к возвращению хозяина препарат был готов. Это вещество должно убивать пациента достаточно долго, чтобы причину его смерти можно было приписать каким-то другим факторам. Эликсир, который убивает на месте, какой бы хорошей ни была реклама, как бы притягательно он ни выглядел, абсолютно не полезен для зверя, человека или коммерческого предприятия. Большие издержки не так уж важны. Сама заоблачная цена снадобья подстегнет его популярность.
Диззом и Валентин качают головами, обсуждая подробности над большим английским стейком с устрицами. Валентину на много недель придется забыть о подобной пище. Он съедает приличный кусок стейка, запивая его пивом. Валентин уже давно привык относиться к любой изысканной иностранной кухне с подозрением. Он подбадривает Диззома, который почти не ест и совсем не пьет.
— Ну же, поешь немного, у тебя такой кислый вид, как будто ты лимон проглотил.
Они не говорят о Мимосине Дольчецце, ведя мужские разговоры, пока не звучит объявление о начале посадки на пакетбот.
Валентин, махая Диззому на прощание с палубы судна, кричит:
— Позаботься о Певенш. Давай ей все, что она захочет.
Но его слова уносит шум волн.
А Диззом, бегая по пристани, кричит хозяину:
— Я буду навещать Певенш каждую неделю и брать ее на прогулку! И делать все, что ей понадобится.
Но Валентин, увы, его уже не слышит.
Когда берег скрывается из виду, Валентин начинает расхаживать по палубе, пока его волосы не пропитываются водяной пылью. Это путешествие ему по душе. Он уже не чувствует себя таким беспомощным, он нашел цель.
Однако его щеки горят от унижения, которому он себя подвергает. Ему следовало подождать ее письма с мольбами о прощении, а не бросаться очертя голову на юг.
Декокт от желтухи
Берем коренья куркумы, марену, всего по одной унции; коренья и листья чистотела, две пригоршни; земляных червей (разрезанных и промытых), двадцать штук; кипятить в воде и рейнском вине (добавить под конец), с полутора пинт до двадцати восьми унций; к процеженной жидкости добавить настой шафрана (с патокой), одну унцию; сироп пяти корней, три унции, смешать.
Укрепляет кровь свежим ферментом, очищает печеночные гланды и желчные протоки.
Венеция дрожит от легкого ветерка, который пускает по воде рябь и ерошит волосы Валентина, когда тот проходит под мостом Риальто.
Веерообразные окна, пестрые занавески и тонкий аромат кофе. Все это привлекает его внимание одновременно. Здесь все создано для того, чтобы завлекать: витрины лавок, клетки с экзотическими птицами и шелковые портьеры. Валентин слегка раздражен и одновременно ощущает очарование этого города. Что больше всего поражает утомленного дорогой Валентина Грейтрейкса, так это хитрые лица венецианцев и заинтересованные взгляды, которые мужчины бросают даже на дам не слишком выразительной наружности. Даже теперь, в рабочий полдень здесь есть на что поглазеть.
Прошло уже два года с тех пор, как Валентин был в Венеции последний раз. Какое-то время Том занимался их венецианскими делами с таким успехом, что Валентину не было нужды сюда наведываться. Потому он забыл, как местные женщины любят пускать пыль в глаза и притягивать к себе восхищенные взгляды. В Лондоне женщины держат голову прямо, словно у них на голове лежит книга, а руки по швам. В отличие от них венецианки очень гибки и находятся в постоянном движении, будь то изящный наклон головы или незамысловатый взмах ладонью. Их невозможно уличить в недостойном дамы желании привлекать к себе чрезмерное внимание мужчин. Однако невозможно отвести взгляд от этих грациозных женщин, даже тех, что так похожи на Мимосину.
Когда Валентин не рассматривает женщин, он не может отвести глаз от чистой глади лагуны. Несмотря на усталость, он чувствует себя освеженным. Из гондолы каждый дворец, окруженный флагами и высокими заборами, казался больше и величественнее. Конечно, из гондол всегда есть на что посмотреть: красивая обшивка кораблей, каменные львы и горгульи, роскошные сады за витыми воротами, нарядно одетые часовые, которые едва ли будут вынуждены применять оружие, ведь никому не придет в голову нападать на столь прекрасный город.
Венецианцы считают, что их город непотопляем.
Собственно, в этом есть доля правды. Подобные мысли заразительны. Он спрыгивает на причал, думая, что все его начинания в этом городе должны увенчаться успехом.
Его приветствуют грубыми голосами.
— Bentornato! Ti vedo in forma splendida, — слышит он со всех сторон. — Signore Greet Raikes! Che piacere! — Он не понимает слов, но чувствует их теплоту, и ему это приятно. Он забыл, какой умиротворяющий эффект производит Венеция, вмиг смывая все заботы.
Он кивает и склоняет голову, бормоча: «Да, пожалуйста», — а лодочники воспринимают непонятные слова с явным удовольствием, показывая на него пальцем, словно для полного счастья им не хватало присутствия Валентина.
Его хорошо знают в Венеции, поскольку он вел дела со многими местными жителями. У него есть свой венецианский Диззом и венецианский склад. Смергетто — частично переводчик, частично стряпчий, частично химик, частично сутенер, живет в каком-то неизвестном районе Каннареджио и материализуется рядом с Валентином каждый раз, когда тот отправляется днем по делам. Каким-то образом Смергетто знает точное время и место, куда гондола доставит Валентина. Они вместе идут по улице Кампиелла де ла Пасина к апартаментам, которые Валентин постоянно арендует.
Штаб-квартира Валентина может похвастаться садом, который сложно было бы разбить на людном, покрытом сажей Бенксайде. Каждый раз, возвращаясь в этот город, ему приходится привыкать не только к его водным магистралям, но и к неспешному ритму жизни. Когда Валентин распахивает секретный вход в свой венецианский склад, ему всегда кажется, что он вступает в другой мир, находящийся не в Венеции, а, возможно, в Тоскане.
С другой стороны сада находится сам склад с удобным выходом в Большой канал. Фасад здания, выходящего к каналу, занят различными лавчонками местных ремесленников. У Валентина Грейтрейкса есть помещение для хранения товаров, сад и апартаменты на третьем этаже, окна которых выходят во двор здания. Таверна с отдельным выходом на улицу занимает первый этаж, а на втором этаже можно снять комнату на ночь. В западной части здания находится небольшая сапожная мастерская, а в восточной — харчевня для портовых рабочих.
Еще одна мастерская, на этот раз связанная с Валентином, занимает укромный уголок возле сада. Здесь опытные ремесленники аккуратно портят антикварные римские статуи и статуэтки. Они наносят лишь легкий ущерб, который легко исправить, однако недостающие носы и отломанные уши фигурок облегчают импорт этих антикварных вещиц в Англию. Это заведение известно как Никнекаториум. Оно продает богатым гостям города свежеизготовленные исторические ценности, поддельные шедевры живописи и фигурки недавно усопших друзей на заказ. Для итальянских пилигримов, падких на всякие вещицы, связанные со смертью, мастерская продает амулеты и талисманы различных видов, в частности, миниатюрные эбонитовые гробики со скелетами из слоновой кости внутри, чем меньше, тем лучше, а также бутылочки со святой водой, на которых нарисованы святые. Мастерская удачно расположена возле канала, откуда берется небольшая часть этой святой воды, которая на вид ничем не отличается от чистой вешней воды из священных источников, описанных на этикетках.
На четвертом этаже, в залитой светом комнате несколько дам с маленькими пальчиками сидят склонившись над раковинами каури, со скрытыми петлями. На перламутрово-белой внутренней поверхности они рисуют маленькие картины, на которых изображены епископы, расстегивающие пояса верности обнаженным монахиням, и прочие занимательные сценки. Ни одна из этих дам, естественно, не работает на Валентина напрямую. В Венеции, как и в Лондоне, ему приходится делать определенные реверансы в сторону закона.
Бесчисленные секретные лестницы скрывают проходы от одного предприятия Валентина к другому. Так и должно быть, чтобы Смергетто или любой другой его служащий мог отрицать, что знает что-либо о сети контор Валентина.
Между тем большие комнаты с окнами, выходящими на канал, все еще заняты пожилым дворянином, который унаследовал их и пытается вести себя за карточным столом словно беззаботный богач, хотя живет с жалкой ренты. Его гордость настолько хрупка, что он даже не может поздороваться со своими жильцами на улице, если вдруг повстречает их. Ему приходится напускать важный вид на покрытое пудрой лицо и следовать дальше. Подобное выражение, как ему кажется, выражает особую чувствительность его класса.
Но стоит какому-нибудь жильцу хотя бы на час просрочить оплату жилья, как визг, издаваемый его напомаженным ртом, раздается далеко за пределами дома. Вскоре он начинает колотить в дверь неплательщика и натянутым голосом, срывающимся с тенора на фальцет, требовать погашения долга, смешно размахивая руками.
Неизменно осторожный Смергетто делает все возможное, чтобы ничего подобного не произошло с любым из жильцов, связанных с Валентином.
Том, конечно, чаще пользовался этими апартаментами. Стоя на пороге, Валентин с болью оглядывает комнаты, в которых засыпал и просыпался его друг. Войдя, он замечает, что Смергетто тактично убрал все личные вещи с глаз. Единственная вещь, принадлежавшая покойному и оставшаяся в апартаментах, это сафьяновая сумка для документов. Она лежит закрытая на столе. Валентин уже в курсе, что ее сняли с бездыханного тела Тома. Он хочет посмотреть, какие документы были при нем во время убийства, ведь это может помочь найти его убийц. Смергетто не заметил ничего необычного. Возможно, Валентин будет более удачлив. В конце концов, ему известно о Томе все.
Как знать.
Валентин замечает, что один уголок сумки измазан чем-то темным. Это наверняка кровь Тома. Хотя он уже видел тело Тома в Лондоне, каким-то образом это засохшее темно-коричневое пятно причиняет ему больше боли и вселяет в душу больший страх.
Тяжело опустившись на лавку и повернувшись к сумке спиной, он спрашивает Смергетто:
— Ты что-нибудь здесь обнаружил? Что-нибудь, что могло бы объяснить это?
Он уже знает, что орудие убийства не было найдено, а стилет Тома лежал здесь, в сундуке. Это также является загадкой. Если он отправился на улицу ночью, ему следовало прихватить оружие. Уж кому-кому, а ему были прекрасно известны опасности ночной Венеции. Однако когда пришло время защищаться, в его распоряжении были лишь голые кулаки.
Смергетто хмыкает и засовывает руку в посудный шкаф. Он извлекает что-то завернутое в кружевной платок и раскрывает его. У него на ладони лежит сложенная женская ночная сорочка.
— Она была на полу, — просто поясняет он.
Значит, перед смертью Том был с женщиной. Ну, это не назовешь неожиданностью. Его ночи были так же насыщены событиями, как и дни. У него была известная слабость к местным девушкам. Валентин Грейтрейкс расстилает сорочку на столе.
Он на мгновение подносит ее край к носу, предполагая, что запах духов сможет поведать ему что-нибудь о хозяйке. Но увы, единственное чувство, которое из-за жизни на Бенксайде Валентин держит недоразвитым, это нюх. Смергетто говорит ему:
— Мы дали понюхать сорочку собаке, однако, по всей видимости, запах уже успел выветриться.
Сорочка сшита из дорогого шелка, но это едва ли суживает круг подозреваемых. Великие шлюхи и великие дамы Венеции носят одинаково роскошную одежду. Сомнительно, чтобы кто-то из них мог убить Тома с подобной жестокостью.
Тома уложил кто-то другой, не женщина.
Ответ должен содержаться в сумке.
Валентин заставляет себя придвинуть сумку, вздрагивая от прикосновения к мягкой, похожей на человеческую, коже. У него нет выбора, он должен открыть эту сумку. Откинув клапан, Валентин испытывает облегчение, ведь он больше не видит злополучного пятна. Он просматривает бумаги. Ничего интересного в них нет.
Он видит списки цен с перегонного завода, которым они обычно пользуются. Именно этот заводик должен помочь ему в его планах по созданию венецианского эликсира. Также в сумке он находит эскизы полых свечей. Том пошел по одному адресу, который ему дали. Однако Валентин уже знает, что возле рыбного рынка нет такого дома. Наверняка Тома хотели заманить в ловушку. Возможно, Том записал неправильный адрес. Иногда он бывал небрежен к деталям и из-за этого часто попадал в неприятности.
В сумке нет ничего, что могло бы пролить свет на смерть Тома.
Валентин вспоминает утонченное, злое лицо человека, который стоял за спиной Мимосины, пораженной видом трупа Тома на складе. Ему снова начинает казаться, что это и был убийца, который проделал весь путь до Лондона, чтобы взглянуть на дело своих рук. «И его лицо было осквернено рыбой». Эта фраза снова возникает в памяти Валентина. Человек, убивший с такой жестокостью, был способен на подобное извращение, ему бы понравилось видеть скорбь, причиной которой он стал, и он с радостью преодолел бы столько миль, чтобы увидеть ее.
Без сомнения, он мог это сделать. Он мог убить человека за секунду, этот пес.
Валентин пытается вспомнить черты лица того итальянца, но они меркнут и изглаживаются из памяти, уступая место милым сердцу чертам Мимосины Дольчеццы, падающей в обморок с полуоткрытым ртом — из него вырывается немая мольба, на которую он не обратил внимания.
Когда Валентин наконец отрывает взгляд от бумаг, Смергетто принимается зажигать свечи, внимательный и тактичный даже в таких мелочах.
Остатки дневного света медленно умирают в комнате. В конце концов, сейчас зима, даже в Венеции. К трем часам дня солнце начинает клониться к закату, к четырем оно уже у горизонта, а час спустя исчезает совсем.
В коридоре слышатся тяжелые шаги. Валентин вздрагивает, не сводя глаз с сумки Тома. Он так близок к месту гибели Тома, что ему следовало бы опасаться за собственную жизнь. Он тянется к карману за кинжалом.
Но, услышав смесь проклятий и смеха, которые сопровождают шаги в коридоре, он улыбается и поднимается со стула.
К вечеру Смергетто приглашает к ним двух парней-полуидиотов Тофоло и Момоло. Они тяжело вваливаются в комнату, радостно кланяясь хозяину, готовые снова служить ему. С тех пор как он видел их в последний раз, близнецы набрали лишний фунт в районе живота. Когда Валентин, расспрашивая об их житье, игриво тыкает пальцем в их животы, они рассказывают, что женились на прекрасных кухарках. А какие у них теперь тещи! Радостно размахивая руками, молодые люди добавляют, что старухи могут разрубить свинью так же легко, как это делает ночью разбойник с зазевавшимся иностранцем.
Внезапно их лица омрачаются, ведь они слишком поздно поняли, какую бестактность только что произнесли. Они тут же добавляют:
— Бедный синьор Томмасо! Это такая утрата для всех нас! Бедный синьор!
Лицо Валентина темнеет, ведь предполагалось, что эти двое должны охранять Тома, как охраняют сейчас его. Улицы Венеции, такие приветливые днем, чрезвычайно опасны ночью.
Когда парни начинают хныкать и шмыгать носом, он взмахом руки заставляет их успокоиться. Как им объяснить, что он терпеть не может подобного опереточного проявления чувств? Только не в этой комнате, где Том провел последнюю ночь в своей жизни. Только не сейчас, много недель спустя, когда его чувства притупились, а глаза готовы наполниться слезами при каждом взгляде на сумку Тома.
— Мир, — знаками говорит он им. — Мне нужно только объяснение. Не ваша кровь. — Он вытягивает воображаемый стилет, проводит им себе по горлу и отрицательно качает головой.
— Том сказал, что мы ему не нужны две ночи, — поясняют они, частично через Смергетто, частично жестами. — Мы, конечно, решили, что у него роман. Он сообщил, что для того, чем он занимается, мы не нужны.
Каждый из братьев обнимает воображаемую женщину и принимается страстно целовать ее. Потом они скорбно глядят на Валентина, который сам несколько раз давал им подобные инструкции, когда заводил очередную интрижку.
— Вы молодцы, — говорит он, заставляя себя улыбнуться. — Я не виню вас за то, что случилось. Теперь мы должны выяснить, кто это сделал, и угостить их собственным десертом.
В значении его жестов нельзя ошибиться.
Момоло и Тофоло всем своим видом показывают, что готовы на любую работу, какой бы страшной она ни была. Пока Валентин с ними, чтобы разгадать преступление, они готовы помочь ему привести наказание в исполнение.
Горчичный электуарий
Берем семена горчицы в порошке, пол-унции; консервированную руту, две унции; сироп стехас, полторы унции; масло розмарина и лаванды, каждого по четыре капли; смешать.
Проникает в нервы, расслабляет их и улучшает настроение.
Днем он работает, а ночью охотится.
С беззаботным видом он ищет ее в театрах. Не показывая, что кого-то разыскивает, он выдерживает «Брошенную Армиду» в театре Сан-Бенедетто, «Онемевшую от любви» в Сан-Самуэле, «Ложную свадьбу» в Сан-Кассиано и почти то же самое в Сан-Сальвадоре, Сан-Анджело, Сан-Джиованни Кризостомо, Сан-Лука, Сан-Анджело, Сан-Моисе и Сан-Фантине.
Вечер за вечером он слушает и смотрит на то, что готовы предложить гиганты и пигмеи венецианского Парнаса. Не желая задавать вопросы, которые ему так хочется задать, он проводит каждый вечер в одном из театров, внимательно оглядывая сцену в поисках Мимосины Дольчеццы. Каждый раз, когда она так и не показывается, он расстраивается и сидит в ложе, сгорбившись от досады и одиночества, не решаясь позвать к себе актрису, чтобы позабавиться за закрытыми ставнями.
Как, должно быть, неприятно актерам видеть, что большая часть лож закрыта ставнями, а в остальных престарелые аристократы заняты беседой или игрой в карты. Еще хуже, наверное, когда такие ставни распахиваются, обнаруживая полураздетых лордов и раскрасневшихся девиц.
Валентин переводит взгляд с одной закрытой ложи на другую, ожидая, пока хоть одна из них раскроется. Кроме того, он поглядывает в партер, где зрители требуют от актеров оживления популярных лицедеев, убитых по ходу пьесы слишком рано. Печеные яблоки и груши, продающиеся возле каждого театра, летят в актеров, которые не могут угодить публике. Раздавливаемые фрукты издают такой приятный чавкающий звук. Прочая снедь, продаваемая отважными девушками, входящими в партер во время антракта, слишком вкусна, чтобы тратить ее на посредственный талант. Вместо этого зрители кричат и свистят с полными ртами, набитыми жареными каштанами и пончиками, неизменно рассыпая на соседей часть еды в самые интересные моменты спектакля. Некоторые сидят на деревянных скамьях, но большинство толпится возле сцены, оживленно махая руками или посылая любимым актерам воздушные поцелуи. Единственная преграда, которая не позволяет разгоряченным зрителям взбежать на сцену и схватить любимых актрис, это пространство между залом и сценой. Этот участок обнесен ограждением и снабжен предупреждающими знаками с обеих сторон, которые гласят, что это место предназначено для облегчения женщин, страдающих недержанием мочи. Утверждение подкрепляется ароматом определенной природы, доносящимся оттуда.
Даже здесь глаза Валентина ищут Мимосину. Он обводит взглядом волнующуюся толпу, на головы которой сыплется разноцветный дождь отходов, выбрасываемых из лож: апельсиновые корки, сломанные цветы, иногда даже отвергнутые браслеты и интимные предметы туалета.
В последнюю ночь в последнем театре Мимосина так и не появилась ни на сцене, ни в ложах, ни, по всей видимости, в партере. Его глаза видели ее в каждой девушке, в каждой молодой актрисе, однако она так и не пришла. Валентин теряет надежду и, по всей видимости, публика, не дождавшись воскрешения Гольдони, тоже. Театр наполовину пуст, потому гондольерам позволено входить в зал. Но в партере появляется всего несколько лодочников, потому что у этой пьесы дурная репутация, и теперь Валентин понимает почему.
Валентин сидит в ложе, слишком расстроенный, чтобы работать над рецептом венецианского эликсира, слишком уставший, чтобы вызвать близнецов с галерки, где они дремлют на стульях. Он слышит их храп даже в ложе, в десяти метрах от того места, где они расположились. Публика в партере ест даже больше, чем обычно, желая компенсировать недостаток действия на сцене. У некоторых театралов лицо становится зеленоватым от большого количества разной еды, которую они успели умять за короткий промежуток времени. Не в силах оторвать взгляд от сотен глоток, постоянно поглощающих еду, Валентин начинает подозревать, что он оказался в каком-то кошмаре. Тысячи зубов перемалывают твердую пищу под аккомпанемент оркестра. Сотни вымазанных в жире пальцев тянутся за новыми котлетами, завернутыми в промасленную бумагу, исходящими мясным соком. Валентин наблюдает за отвратительными сценами, когда эти люди начинают заливать вина в свои жадные глотки. Он решает быстро уйти без всякого сопровождения.
Бесшумно блуждая по тихим улицам, он ощущает одиночество, которого не знал до знакомства с Мимосиной, ибо оно приходит лишь тогда, когда ее нет рядом. Никто другой не сможет его утешить. Даже Том, хотя он и скучает по нему. Разве он не опрометчиво решил позабавиться с этой актрисой, чтобы развеяться после гибели Тома? Если бы Том не погиб, он бы не был так убит горем и не позволил бы обычной актрисе украсть свое сердце.
Шагая, он пытается анализировать разные события из прошлого. Его сердце сжимается и разрывается от боли, когда он касается некоторых виньеток, впаянных в плоть блеском свечей.
На каждом перекрестке он на секунду замирает, представляя, что слышит ее легкие шаги.
Он несет любовь к ней перед собой. В Венеции, в ее отсутствие, ему нет нужды защищаться от правды. Он любит ее. Он в нее влюблен. Он отпустил ее. Ее нет.
Это полностью моя вина.
Теперь, когда ее возвращение кажется невозможным, становится мучительно очевидным, что единственный человек, способный привнести порядок в его жизнь, это Мимосина Дольчецца.
Он думает, что ее присутствие смогло бы помочь решить проблему с Певенш. Девочке больше всего нужен пример для подражания, пример настоящей леди. Изящество — это то, чего не хватает девочке и чего в избытке у актрисы.
Он понимает, что поход в чайхану с вдовой Гримпен был чем-то вроде репетиции. Он восхищался ее немногословностью и спокойствием. Он считал, что она смогла бы справиться с Певенш, воспитать ее немного, возможно, научить некоторым женским штучкам. Если бы та встреча прошла по плану, возможно, он предложил бы Сильвии стать компаньонкой Певенш, повлиять на нее немного.
Господь знает, что своевременная подсказка дороже золота.
Конечно, что-то в Сильвии не понравилось Певенш. Но что? Возможно, девочка была права, думая, что заслуживает большего. Ибо кто скромная швея вдова Гримпен по сравнению с Мимосиной Дольчеццой? И что такое платная компаньонка по сравнению с… Валентин озадачен этой мыслью.
Мимосина Дольчецца. Как же ему нравится произносить это имя.
Он считает ее имя поэмой, повторяя его на разные лады.
Иногда он спрашивает себя: а что, если эта любовь была немного подпорчена определенной долей корысти? И что? Валентин знает сердцем, что все равно хотел бы ее. Действительно, он не заметил в ней ничего от охотницы за богатством, вспомнил, как она отвергла бриллианты. На самом деле сила и чистота ее любви пугают. Он почти желает, чтобы ее любовь была слегка разбавлена неким недостатком, что сделало бы ее безупречность менее пугающей. По правде говоря, ему всегда нравилась некоторая мишурность ее профессии. Она делала Мимосину более доступной.
Валентин Грейтрейкс — обычный человек, привыкший к приносящей удовольствие, но более приземленной любви.
Когда в его дверь постучала большая любовь, он даже не смог ее узнать. Он позволил ей ускользнуть, словно неуклюжий ребенок. Возможно, он даже не заслуживает такой прекрасной женщины, как Мимосина Дольчецца.
Однако его сердце жаждет ее.
Для сна Валентин выбрал не комнату Тома, выходящую окнами в сад, а другое помещение, из которого открывается хороший вид на улицу Кампьелло де ла Пасина. Утром он лежит на кровати, прислушиваясь к шуму нагруженных телег и тачек на мостовой и голосам венецианцев, грубым, громким и ироничным.
Ночью, после просмотра оперы Гольдони, он просыпается от другого звука, менее городского и более приземленного. Встав с кровати, он голышом подходит к окну. В нескольких метрах от него, в квартире на втором этаже, какая-то пара занимается любовью при свечах. Он их прекрасно видит через распахнутое окно, забранное решеткой. Они двигаются нежно, осторожно, но основательно. Валентин стоит и глядит на них до тех пор, пока их движения не начинают замедляться. Наконец они практически замирают, держа друг друга в объятиях, все еще продолжая двигаться в полудреме.
Когда-то нечто подобное происходило у Валентина с Мимосиной.
Валентин пятится от окна и садится на холодную постель. Оттуда он смотрит на ветви садовых деревьев, колыхающиеся на ветру. Сад большой. В нем много кустарников, источающих прелестные ароматы, и несколько кипарисов.
Днем мускусный запах мертвых розовых бутонов щекочет его обоняние. Здесь все пахнет летом. Даже теперь, среди зимы, предрассветные трели птиц ласкают слух. Привычный шум доносится из обветшалого павильона, расположенного в дальнем углу. Смергетто, криво ухмыльнувшись, обозвал его Храмом кошачьей любви.
Бабочки наполняют этот сад даже в холодные месяцы. Они сотнями порхают среди верхушек деревьев. Валентин подумывает наловить их целую комнату. Когда он отыщет Мимосину, он приведет ее туда, чтобы миллион крылышек гладили ее, прежде чем он прикоснется к ней. Он тут же отбрасывает эту мысль. Он здесь, чтобы отомстить за Тома и уладить дела по поводу эликсира. Валентин засыпает с мыслью об эликсире.
Несколько секунд спустя он просыпается от громкого стука. Он мгновенно оказывается на ногах, держа в руке кинжал и готовый броситься в атаку. Стук продолжается, он распахивает дверь и не находит там никого. Все еще плохо соображающий после сна и совершенно голый, он сбегает по лестнице в сад. Стук, кажется, доносится снаружи.
Когда он выбегает в сад, то видит, что земля покрыта блестящими камнями, похожими на бриллианты, которыми он осыпал Мимосину.
Валентин машет кинжалом, но не поражает никого, кроме маленьких камешков, сыплющихся сверху.
Кто-то атакует его с помощью этих маленьких снарядов. Они приземляются на его покрытые гусиной кожей руки и шею, где тут же начинают таять.
Его глаза привыкают к темноте. И тут к нему приходит понимание. Здесь нет врага. Это еще один венецианский феномен. Город засыпает градом, которого Валентин никогда прежде не видел.
На этот раз с неба падают не обычные кусочки льда, а большие остроконечные ледышки. Они похожи на наконечники стрел или на маленькие кинжалы.
Валентин поднимает взгляд, чтобы увидеть, не следят ли за ним. По всей видимости, в здании проснулся лишь он один. Он поворачивается, чтобы взглянуть на окно любовников. В нем тоже темно.
Теперь, когда шок прошел, холод льда начинает жечь кожу. Он заходит в дом и поднимается по ступенькам, надеясь, что никто его не заметил.
Войдя в комнату, он замечает две темных струйки крови на груди. Пара градин распорола ему кожу.
С приходом утра он оплакивает последствия града. Весь сад усыпан трупами несчастных бабочек.
Пара любовников из дома напротив занимает его мысли.
Днем он развлекается тем, что поносит их союз. Он говорит себе, что перед ним еще одна коммерческая сделка, такая характерная для этого города, в котором все покупается и продается. Ее томные вздохи и его героические позы, определенно, оплачены.
На следующую ночь он снова глядит в окно и видит ту же парочку за тем же занятием. Он вынужден признать, что между ними явно присутствует страсть, а также любопытство, что заставляет его заключить, что они настоящие любовники. Они игривы и гибки, но взгляды, которыми они обмениваются, глубоки. Он дважды видел, как мужчина пускал слезу при виде бедер любимой, а однажды девушка нежно поцеловала закрытые глаза спящего любовника.
Теперь каждую ночь Валентин сидит у окна и наблюдает за ними. Да, он завидует, но ему это также помогает. Невероятный оптимизм Валентина Грейтрейкса снова овладел им, несмотря на все обстоятельства, несмотря на тишину и необъяснимое отсутствие Мимосины Дольчеццы. Каждую ночь он видит то, что у него снова будет с Мимосиной. Он желает этой паре добра. Он много о них думает. Когда они засыпают, он долго наблюдает за ними, желая убедиться, что ничего дурного не случится.
Он даже решает сделать им подарок, поскольку не может ничего подарить Мимосине. Он заставляет близнецов наловить уцелевших бабочек у него в саду и не может удержаться от улыбки, наблюдая за их потугами. Смех идет ему на пользу. Когда наконец в коробке трепыхается дюжина маленьких насекомых, он помещает их в большую стеклянную банку, украшенную купидонами, в крышке которой имеется несколько отверстий для того, чтобы бабочки не задохнулись.
На следующее утро он оставляет банку возле двери дома, где живут его соседи-любовники. Он не знает, найдут ли они его подарок.
Для него достаточно просто сделать этот дар.
Припарка из сельди
Берем свежий белый корень переступня (если он высушен, то взять перетертый корень), две унции; черное мыло, три унции; маринованную сельдь (или анчоусы), четыре унции; соль, полторы унции; смешать.
Привязывать к подошвам, менять каждые двенадцать часов. Использовать, когда лихорадка поражает голову, дух, вызывает оцепенение или сонливость.
Следующим вечером любовники из соседнего дома охвачены небывалой страстью, словно таким образом они принимают дар Валентина. Валентин даже не притворяется спящим. Прижавшись всем телом к окну, он замечает золотистое мельтешение вокруг горящей свечи и понимает, что они выпустили бабочек в комнате.
Проведя всю ночь у окна, днем Валентин уже ничего не хочет делать.
Он идет на прогулку, усаживается на площади за столик и заспанным взглядом обводит окружающий мир. Заказывает кофе и пончики. Подумав, он добавляет к заказу пиво. Его ноги распухли и покрылись волдырями. Венеция, где невозможно кататься в карете, всегда доставляла ему хлопоты в этом плане. И каждый раз он забывает принять меры предосторожности. Его ночные бдения никак не помогают ногам выздороветь. К счастью, Диззом положил ему в сумку флягу с эффективной припаркой из сельди. Сегодня вечером он обмажет ступни этой пастой и завяжет их тряпками. Эта штука никак не влияет на мозг, но прекрасно помогает ногам.
Валентин вытягивается на кровати, освещенной зимним солнцем. Хоть его ступни болят, кашель совсем прошел и в горле уже не саднит. Он чувствует прилив новых сил. В Лондоне он никогда не задумывается о солнце. Иногда его радужный луч прошивает газету, которую он читает. В редкие дни освещенная солнцем Темза ярко блестит и искрится, ослепляя его, пока он гуляет по Лондонскому мосту. Вскоре это проходит. Даже если солнце светит над Лондоном, оно едва ли будет светить Валентину. Он проводит жизнь на складе, в подвалах пакгаузов, в каретах, театрах и спальнях. Лучи солнца редко достают его там. Но здесь, в Венеции, оно освещает его в избытке. Оно сопровождает его, куда бы он ни пошел. И даже когда оно садится, он знает, что оно вернется к нему на следующий день.
За неимением иного, только солнце может пролить свет на его проблемы.
До сих пор все его поиски актрисы давали довольно скудные результаты. При упоминании ее имени друзья с удивлением глядят на него:
— А зачем тебе это?
Когда они читают в его глазах пыл, они тут же мрачнеют. У итальянцев есть сильная склонность к трагедии. Они нежно похлопывают его по руке и говорят:
— Естественно, ее здесь уже нет. Мы должны найти тебе другую женщину.
Это лучший ответ Валентину, по мнению абсолютного большинства, поскольку почему-то считается, что его страсть к этой конкретной актрисе автоматически перейдет на другой объект подобной формы. И не важно, что он восклицает:
— Да она только что вернулась из Лондона!
Ему всегда отвечают с уверенностью:
— По всей видимости, дружище, ее здесь уже нет.
Потому продолжать расспросы становится бессмысленно и бесполезно. Актрису, которой сейчас нет рядом, легко заменить другой очаровательной леди. Валентину называют имена других актрис. Он сгорает от смущения. Как сильно он выдал себя этими вопросами? Он напрасно скомпрометировал себя, поскольку не смог получить сколько-нибудь полезной информации.
Близнецы ему сочувствуют. Они присылают ему цветочниц, швей, продавщиц рыбы, кондитерских изделий, мяса, но он отсылает их всех восвояси. Когда-то они знали его как самого веселого и неутомимого прелюбодея, но теперь он хочет просто бродить в одиночестве. В отчаянии они приводят ему губастенького мальчика, ведь в Венеции хорошо известно, что англичане, разочарованные в прелестях женского пола, иногда прибегают к грубым утехам с себе подобными. Но Валентин вне себя от ярости, когда понимает, для чего ему прислали мальчика. Он произносит несколько выражений, которые даже англичане (живущие на окраинах Лондона) вряд ли смогли бы понять.
Спустя месяц Валентин отчаялся просто так наткнуться на актрису в Венеции, даже здесь, на Пьяцца, где полным-полно женщин ее роста, форм и цвета волос. Некоторые шлюхи прекрасно одеты, но выглядят грубовато. Аристократки не многим отличаются от них.
Теперь, сидя на Сан-Марко, Валентин понимает, что женщины, ласкающие его взор, интересуют его меньше, чем голуби. Он думает, что, в отличие от него, у голубей есть план. Он думает, что разбросанный тут и там их помет служит средством передачи информации для других голубей. Есть что-то ироничное в их ухаживаниях. Они преследуют некоторых людей, явно подражая их походке, и потом оживленно обсуждают их между собой. На углу Пьяцца, где их жертва поднимается по невысоким ступенькам, очередной голубь поворачивается к собратьям и воркует:
— Эй! Этот был неплох, так ведь? Вы видели?
После приема трех кружек крепкого пива, что не рекомендуется в столь раннюю пору, Валентин чувствует определенную легкость. Он понимает, что если попробует встать, то будет похож на новорожденную газель и станет объектом насмешек голубей. Лучше немного посидеть.
Иначе можно очутиться в месте более неприятном, чем площадь Сан-Марко.
Валентин улыбается своим мыслям. Опустившиеся брови взлетают вверх, он раскрывает рот и начинает хохотать. Люди оборачиваются, чтобы посмотреть на симпатичного англичанина. У некоторых женщин на лицах написана досада, поскольку они хотели бы узнать, в чем соль шутки. Но Валентин их не замечает. Дело в том, что комические портреты, создаваемые голубями, подсказали ему мысль.
Природа Валентина Грейтрейкса такова, что он не может позволить, чтобы одна дверь захлопнулась перед ним, а другая не была приветственно распахнута. Он только что вспомнил, что после своего последнего приезда (точнее говоря, предпоследнего) Том восхищался работами одного венецианского художника, который мог передать чувства на полотне с выдающейся точностью и выразительностью. Этот художник — молодая женщина из знатной семьи, которая была любовницей Казановы. Она среди вельмож и дам буквально нарасхват.
Конечно, любая дама в расцвете лет захочет запечатлеть свою красоту на холсте. Валентин поражен, что смог вспомнить даже имя этой дамы. Ее зовут Сесилия Корнаро. У нее в мастерской наверняка хранятся эскизы портрета Мимосины, а может быть, даже незаконченное полотно. Актриса, возможно, сейчас возлежит на тахте, пока художница переносит черты ее лица на холст. Он вскакивает на больные ноги, готовый снова взяться за работу. Весь день, в промежутках между встречами и работой над новым эликсиром, он размышляет о портрете Мимосины, и чем больше он о нем думает, тем больше ему нравится идея.
В его сознании возникает образ. Он внезапно вспомнил, как много недель назад они с Мимосиной натолкнулись на бродячего портретиста, поставившего мольберт на замерзшей Темзе. Наблюдая за мастерством и деликатностью этого человека и не упуская из виду его посиневшие руки и худое лицо, Валентин упросил актрису позировать.
Смеясь, она отказалась, но предложила дать денег голодающему художнику. Он тогда не обратил на это внимания, посчитав еще одним проявлением ее скромности и щедрости.
Но теперь, когда он вспоминает ее слова, ему становится не по себе.
Она сказала: «Я бы не оставила тебя с собственным призраком, который утешал бы тебя».
Валентин занят делами до самого вечера. Потом он снова, на всякий случай, совершает паломничество в театр Сан-Фантин. Венецианские сословия склонны к резким изменениям повадок.
Очередной раз слушая «Брошенную Армиду», он размышляет над утренней идеей. Покидая безынтересный театр, он ускоряет шаг. Когда представление заканчивается и Мимосина так и не появляется, он подзывает гондольера и велит отвезти его к мастерской Сесилии Корнаро.
Больше ему ничего добавлять не приходится. Том был прав, ее знают гондольеры, а значит, весь город. Гондольер удивленно приподнимает брови. Его озадачивает не место назначения, а поздний час. Валентину подобная щепетильность кажется забавной. Великий художник, как великий делец, всегда бдит, дабы не упустить выгодное предложение.
И действительно, когда они пересекают канал, гондольер указывает рукой на молочно-белую кляксу. Это горят свечи в канделябре в окне на втором этаже дома художницы. Оказывается, что ее мастерская — это великолепный дворец на берегу Большого канала, к которому путь лежит сквозь три арки и пристань.
Погода не обещает неприятных сюрпризов. Ветер гладит его кожу, словно шелковый платок. Луна появляется и исчезает в облаках, попеременно то улучшая, то ухудшая обзор. То дворец Сесилии, кажется, находится всего в метре, то он оказывается чуть ли не на горизонте. Вокруг них простирается спящий город с темными дворцами и зияющими провалами арок, в которых будто бы притаились неведомые чудовища. Почти полная луна бросает на воду канала дрожащий свет.
Внезапно гондольер разражается бранью. Лодка налетает на невидимое препятствие и начинает раскачиваться на месте, словно ее толкают невидимые рыбы. Ослепленный светом из окон художницы, Валентин поначалу не может разобрать, что же произошло. Когда глаза привыкают к полумраку, его взору открывается любопытное зрелище.
Кто-то, вероятно, шутки ради либо в виде живой поэмы, спустил в воду целый ворох разнокалиберных масок. Вокруг гондолы покачиваются на волнах полумаски и украшенные перьями головные уборы из папье-маше. Все это движется по течению с такой скоростью, что складывается впечатление, будто бы некое странное морское племя плывет на спине по Большому каналу к морю, вперив пустые глазницы в небо.
Валентин решает воспринимать этот феномен скорее не как предостережение, а как доброе предзнаменование. Сотня лиц окружает его. Это производит на Валентина странное впечатление. Однако он готов найти среди них именно то лицо, которое ему нужно.
Соскочив на берег, Валентин поднимает взгляд на свет в окне. Да, все так, как он себе представлял! Он так близок к тому, чтобы найти возлюбленную, что почти готов смеяться от счастья. Он радостно смеется, и отплывающий гондольер оборачивается на него со странным выражением лица. Он просто не понимает. Она, должно быть, там прямо сейчас. Мимосина сидит, склонив голову в классической позе три четверти, сложив ладони на коленях.
Найдя ступеньки, он бросается по ним вверх, тяжело дыша не только от усталости, но и от переполняющих его чувств. Обнимет ли он ее сразу же, как только увидит? Или ему лучше остановиться в дверях и бросить на нее взгляд, который пронзит ее сердце? Он даже думает:
«Я тоже хочу стать частью этого портрета. Я договорюсь с Сесилией, чтобы она написала наш общий портрет. Сесилия не откажется запечатлеть нас».
Представив себе этот портрет, Валентин внезапно останавливается на предпоследней ступеньке. Ведь именно отсутствие подобных знаков внимания заставило его возлюбленную уехать. Ему не дадут второго шанса. Если он сейчас предложит это, ему придется считаться с последствиями.
Валентина охватывает такое счастье, что ему кажется, будто он чувствует, как кровь начала быстрее бежать по жилам. Он делает еще один шаг. Одиночество последних сорока дней, всей его жизни вот-вот должно прекратиться. Тогда какое значение имеет то, что у них совершенно разный образ жизни? У них вся жизнь впереди, чтобы познать друг друга.
Он снова останавливается, больно ударившись ступней о ступеньку.
Почему нет? Это как раз то, что ему нужно. В последние несколько секунд его охватило пылкое желание жениться. Он знает, что облегчение ему может принести только прикосновение ее прохладной кожи, ее тихое дыхание ночью и уверенность, что он проснется утром рядом с ней, и так будет продолжаться до самого конца.
Если он не может жить, не обвенчавшись с Мимосиной, то он возьмет ее в жены. В тихом проходе рядом с каналом он слышит только две вещи: собственное учащенное сердцебиение и хруст банкноты в кармане, рядом с его дрожащими ногами. С каждым движением она предательски хрустит. Как он сможет опуститься на колени в таком случае? Валентин резко вытаскивает из кармана банкноту и швыряет ее в канал, поздно вспомнив, что она довольно-таки крупная.
В проходе во внутренний дворик дико раскачиваются подвешенные к стенам фонари. Они отбрасывают странные тени на две крупные статуи. Изваяния изображают двух мужчин, стоящих в расслабленных позах. Первая и вторая двери в дом заперты, но третья мягко поддается под нажатием его пальцев.
За мгновение он пробегает половину лестницы, задыхаясь и кусая язык. В руках ощущается непонятное покалывание, и Валентин готов поклясться, что в воздухе ему почудился запах пороха. Ворвавшись в комнату, он тут же опускается на колени, закрывает глаза, чтобы лучше сосредоточиться, и складывает руки, словно в мольбе, готовясь задать самый главный вопрос, ответ на который сулит ему счастье.
Выйдешь ли ты за меня?
Когда он поднимает взгляд, то обнаруживает, что очутился в комнате, стены которой от пола до потолка покрыты изображениями влюбленных лиц. Кроме него в комнате находятся два живых существа: большой полосатый кот и хрупкая девушка лет семнадцати с пышными золотисто-каштановыми волосами. Кот глядит на него с вежливым интересом, а девочка, вытирая тряпочкой красивые, испачканные краской руки, окидывает его явно заинтересованным взглядом.
Но это не Мимосина Дольчецца.
Успокаивающая настойка
Берем отвар черных черешен, две унции; мяты, дамасской розы, апельсинового цвета, всего по одной драхме; крепкую горчицу и отвар пионов, всего по две драхмы; микстуру алькермеса, порошок гаскойн, всего по одному скрупулу; гвоздичное масло, одну каплю; сироп левкоя, три драхмы; смешать.
Укрепляет подавленный дух; помогает при слабости, обмороках и трепетании сердца.
Валентин Грейтрейкс потягивает фраголино[14] из глиняного кубка, но еще не совсем отошел от замешательства, хотя уверен, что близок к этому.
Он медленно поднялся с колен, представился и даже пояснил, в чем цель его визита. Девочка оказалась Сесилией. Она хорошо говорит по-английски, хоть и с легким акцентом. Общение с многочисленными англичанами, чьи портреты она писала, не прошло для нее даром.
Ее мягкий голос так же приятен уху, как и воркование Мимосины Дольчеццы. Валентин удивлен, что их говор так похож. А все дело в том, что Сесилия происходит из такого же знатного семейства, как и Мимосина. Однако она более капризна. Валентин считает, что художница скромного происхождения обязана уметь имитировать произношение знати. Он жалеет, что никогда не уделял этой уловке должного внимания, ведь того, что он разбавляет речь красивыми словами, явно недостаточно. Только иностранка вроде Мимосины может заблуждаться по поводу его настоящего общественного положения. Валентину кажется, что Сесилия уже раскусила его.
Конечно, она слишком добра, чтобы говорить об этом. Она ведет себя с ним учтиво, хотя и с определенной долей иронии.
Сесилия Корнаро, подмигивая и улыбаясь, просит прощения, но не может ничем ему помочь. В настоящее время она не работает над портретом красивой молодой женщины, только что вернувшейся из Лондона. Она хотела бы помочь ему, и он ей верит. В ее веселых карих глазах сквозит неподдельная искренность. Более того, он замечает живое любопытство.
— Ко мне с такой историей еще не приходили! — оживленно признается она, словно он принес ей прекрасный дар. Он рассказал ей свою историю, правда, опустив подробности. Она чувствует, что он недоговаривает, и готова выпытать у него все, что только сможет. У нее даже волосы кажутся наэлектризованными от любопытства. Ему кажется, что они стали пышнее, пока он говорил. Художница нервно меряет комнату шагами. Ее движения разгоняют запахи красок, повисшие в воздухе. Валентин чувствует себя как дома. Мастерская Сесилии с бутылочками и пестиками различных ярких тонов напоминает ему логово Диззома на складе на Бенксайде.
Это, должно быть, хороший знак.
Но, увы, ей кажется, что она никогда не писала портрет женщины по имени Мимосина Дольчецца. Она широко улыбается, произнося ее имя. Она спрашивает, нет ли у него какого-нибудь изображения этой женщины, которое помогло бы ей вспомнить. Валентин вспоминает о встрече с художником на замерзшей Темзе и грустно качает головой.
Сесилия дает ему еще один кубок с фраголино. Пока он пьет, она обходит его. Тело Валентина покрывается гусиной кожей, чувствуя ее взгляд. Неожиданно сняв с полки тарелку, она предлагает ему шоколадное пирожное. Когда он отказывается в третий раз, она нехотя отставляет тарелку в сторону и добавляет немного презрительно:
— Значит, вы не любите конфеты.
Он отрицательно качает головой, глядя на нее поверх края кубка.
— Каково настоящее имя вашей возлюбленной? — наконец интересуется Сесилия, подавшись вперед, чтобы лучше изучить его лицо, и отбросив прядь волос с его лба. Она продолжает глядеть на него с неприкрытым интересом, и тут Валентин понимает, что краснеет. Через мгновение она поворачивается и начинает зажигать свечи на шляпе, сделанной из набитой кожи, потом натягивает ее на голову. Она проводит Валентина к стулу, сажает его и устраивается так близко от него, что он чувствует тепло, исходящее от свечей на ее шляпе. Сесилия достает из кармана угольную палочку, постукивает ею по ладони и подтягивает к себе небольшой мольберт, не спуская с Валентина глаз.
Валентин шепчет:
— Это ее настоящее имя. Мимосина Дольчецца. — Ему нравится, как звучит ее имя, и он повторяет его снова, громче: — Мимосина Дольчецца.
Сесилия глядит на него с неприкрытым сочувствием.
— Ах, господин, я вижу, что вам следует кое-что объяснить. Ее имя не настоящее. Это псевдоним куртизанки или танцовщицы, возможно…
— Она актриса. — Его голос дрогнул.
— Ах, ну да. И вы говорите, что она из Венеции?
— Да.
— Но я никогда ее не видела и не слышала о такой женщине. — Она добавляет, не желая скрывать гордость: — Я знаю всех. Я всех рисую.
— Она часто уезжает за границу.
— Ну да, это, вероятно, все объясняет. Некоторые венецианские актрисы проводят почти всю жизнь в изгнании. В Венеции их особо не жалуют. Чего нельзя сказать о загранице. Все равно, очень странно, что я никогда не слышала о ней, если она молода и красива. Обычно такие ко мне приходят. Или их присылают любовники.
Упоминание о любовниках мне совсем не по вкусу.
Было бы некрасиво говорить об этом, потому Валентин молчит. Молодость уже перестала быть одной из ее сильных сторон.
Сесилия подзуживает его:
— Какая она? Внешне, я имею в виду.
— Зачем вам знать?
— Чтобы мы смогли сыграть в игру. Я хочу, чтобы вы нарисовали мне ее.
Валентин Грейтрейкс вздрагивает.
Она забавляется со мной. Мне не нужны игры. Мне необходима надежда и твердые факты, желательно связные.
Валентин, заикаясь, говорит, приподнимаясь со стула:
— Вы издеваетесь надо мной. Я не умею рисовать…
— Нет, я хочу, чтобы вы описали ее словами. — Она поднимает угольную палочку и отодвигает от него мольберт, смущая Валентина своим деловитым поведением. — Сперва мне нужно узнать форму ее лица. Оно имеет форму овала, клубники или, может быть, яблока? И ее шея. Она длинная или короткая?
Валентину, который никогда ни с кем не обсуждал подобные вещи, не требуется предлагать дважды. Он принимается лихорадочно описывать Мимосину, не упуская ни единой подробности, которая доставляла ему радость. Их так много, что он говорит довольно долго. Он закрывает глаза, чтобы лучше видеть возлюбленную.
Все это время Сесилия быстрыми движениям создает портрет Мимосины, постоянно задавая новые вопросы.
Ее вопросов так много и они такие подробные, что Валентин впадает в некое подобие транса, позволяя рту давать ответы без участия мозга. Ибо как мужчина может знать, натуральные брови его любимой или выщипанные? Или каково расстояние между ее глазом и бровью? Он видит ее как единое целое, все то, что ему так нравится в ней, сплавлено воедино.
Валентину кажется, что женщины, вероятно, думают по-другому, и ему впервые становится интересно, как Мимосина видит его. Эта мысль не доставляет особой радости, ибо Валентин вспоминает момент их расставания, когда он был мертвецки пьян и стоял, покачиваясь, у дверцы ее кареты.
Однако он доверяет этой девушке с почерневшими пальцами. Возможно, все дело в вине, а может, в усталости. Однако Валентин уверен, что скоро он увидит прекрасный портрет Мимосины Дольчеццы. Чтобы помочь художнице, он продолжает говорить, не переводя дух, пока его губы не немеют и все мысли не испаряются из головы. Сесилия кивает, иногда улыбается, но большую часть времени выглядит сосредоточенной и серьезной.
— Вы уверены? — спрашивает она. — Вы точно знаете? Что она изящна и имеет округлые формы? Поскольку сердце может исказить ваше представление о ней и потом вы будете горько сожалеть, когда вашим глазам откроется правда. Глаз — это линза, увеличивающая объекты, которые ему по нраву. А увеличение, как известно, склонно к искажению.
— Я уверен! — восклицает он время от времени. И это действительно так. Ему кажется, что он сочиняет любовную поэму, дифирамб прелестям Мимосины, грустную запоздалую элегию, которую ему следовало презентовать ей намного раньше. Жаль, что она не слышит его. Она бы не чувствовала себя недооцененной.
Валентина охватывает беспокойство. Он много дней не был так близок к ней. Поскольку ее нет с ним во плоти, он жаждет увидеть хотя бы ее образ.
Но когда Сесилия наконец откладывает угольную палочку и поворачивает мольберт к нему, он видит лицо, которое имеет лишь отдаленное сходство с Мимосиной.
Хотя лицо кажется ему до боли знакомым. Оно даже чем-то похоже на лицо Тома. Девичья полнота губ напоминает ему Певенш.
— Пожалуй, я сделала ее слишком юной и округлой, — с сожалением говорит Сесилия. — Это всегда случается, когда я так работаю.
Она добавляет резкую тень под одним ее глазом.
— Либо она такая, либо вы мне рассказали не всю правду, — бросает она Валентину.
Валентин боится произнести хоть слово. По всей видимости, слова выдали не только его любовь к актрисе, но и прочие хлопоты, занимающие его мысли: смерть Тома и заботу о его дочери. Он обязан объясниться, но язык не слушается его.
Художница заслужила его оценку, будь она положительной или отрицательной. Сесилия начинает терять терпение.
— Значит, я ее обезобразила? — едко интересуется она.
Валентин приходит в себя в достаточной степени, чтобы начать протестовать.
— Возьмете это с собой? Сомневаюсь.
Девушка рассержена. Он видит, как краснеют ее щеки, и вспоминает, что Том говорил ему о ней: Сесилия Корнаро обладает тем, что венецианцы зовут «раздвоенный язык», — у нее чертовски острый язык. Он падает духом, представляя все те неприятные вещи, которые она может сказать ему, пока он приходит в себя.
Она не тот человек, с которым я бы делился сокровенным.
Она говорит ему довольно резко:
— Знаете что, если это ваша возлюбленная, то она вас обманула. Она только прикидывалась венецианской актрисой. Возможно, она обманула вас не только в этом, а, синьор?
Валентин вздрагивает и склоняет голову.
Сесилия, по всей видимости, устыдившись своей резкости, добавляет мягче:
— Лучше возвращайтесь в Лондон, синьор Грейтрейкс. Здесь вам делать нечего.
Женщина на картине не его возлюбленная, и это все меняет. Он спешит в свои апартаменты, приказывает упаковать все свои вещи и прощается с удивленными близнецами. Напоследок он заглядывает во все мастерские и цеха, которые будут задействованы в производстве эликсира, и пожимает на прощание руки, пока у него не начинают болеть пальцы. Когда он сообщает коллегам о близком отъезде, его обнимают так долго, что у него начинает кружиться голова. В последний раз он наблюдает за любовниками из соседнего дома, роняя слезы на оконное стекло. Он никогда не был так расстроен. Ему очень хочется вернуться домой.
Он не столько стремится в безликий Бенксайд, сколько устал от красоты Венеции. Он истощен ее постоянными соблазнами, оскорблен, что она воспринимает его как дешевку, даже тогда, когда он занят столь важными приготовлениями. Изгиб Большого канала, мурлыканье скрипки за захлопнутыми ставнями, лучи солнца, освещающие мягкие очертания гондолы, — и его сердце безвозвратно разбито, как и у любого другого иноземца. Здесь он теряет свою природу, не может нормально соображать. В Лондоне его мозг восстановится и, возможно, сердце постепенно излечится.
Валентин запутался. Пока он прощается с многочисленными знакомыми, иссиня-черное небо заволакивает грязными тучами. Воздух становится спертым и густым, как перед грозой. Каменные колонны уже покрылись влажными пятнами, не дожидаясь дождя. Вода в каналах скорее дрожит и дергается, чем течет, будто бы кто-то вылил в них студенистые чернила кальмара.
И, конечно, на всех колокольнях Венеции принялись яростно звонить в колокола, словно в унисон с его горем.
Исчезнув, Мимосина разрушила не только хрупкую ткань их романа, но и показала ему, что он не умеет любить и быть любимым, что он пустышка. Какую тонкую месть она уготовила ему за его пренебрежение! Она даже не догадывается об этом. Словно пена, исчезло его счастье, которое, как он теперь понимает, было таким иллюзорным. Он бросил ей свое сердце, но она этого не поняла. Лицо куклы, сердце куклы, маленькое механическое устройство, не ведающее о темной стороне страсти, чей ход может ускориться только при виде любви на лице мужчины, красивых платьев, блеска льда на Темзе и снега в Гайд-парке.
Пора возвращаться домой.
Но у него остался долг, который он обязан выполнить перед отъездом.
С этим надо покончить.
Впервые Валентин заставляет себя пересечь рыбный рынок и приблизиться к месту, где погиб Том. До сего момента он не мог сделать этого. Теперь он пал так низко, что чувство потери уже не властно над ним. Важной частью пока что неудачного расследования было посещение места преступления. Напрасно он не сделал этого раньше. Чтобы это было не так неприятно, он решил отправиться туда не ночью, как Том, а в оживленные утренние часы.
Гроза не принесла облегчения.
Наступил новый прекрасный день, нагнавший на Валентина еще большую тоску. Небо усеяно достаточным количеством облаков, чтобы пейзажист пришел в восторг от открывающихся возможностей. Гондолы рассекают сине-зеленые воды, по которым скачут солнечные зайчики.
Валентин напоминает себе, что гуляет не для собственного удовольствия. Чтобы лучше сосредоточиться, он вешает на плечо сумку Тома — легкий, но болезненный груз. В последнюю минуту он порылся в шкафу, нашел ту самую шелковую ночную сорочку и запихнул ее в сумку.
Он идет по улице Кампо Сан Сильвестро, поворачивает налево на Кале дель Стивалето, потом направо, потом снова налево. Прежде чем он видит рынок, внезапно сильный запах рыбы заставляет его удивленно моргать, но не только от того, что неприятен, а еще и потому, что напоминает ему об одной фразе, которую он не может забыть.
Валентин подходит к блестящим прилавкам рынка. Эта мысль невыносима, однако она всплывает в его мозгу каждый раз, когда он бросает взгляд на треску, на сельдь, на усача, на краба, на угря.
Эта ли?
Его спина ровная, как стол. Он тяжело подходит к мосту у Рива дель Оджио и перегибается через парапет, чтобы увидеть потаенный уголок, где, как он знает, было обнаружено тело Тома.
Он резко делает шаг назад, потому что на том самом месте лежит скумбрия с распоротым брюхом. Над ней стоит чайка и лакомится ее потрохами. Валентин отворачивается. Он заставляет себя изучить камень, на котором она лежит, страшась увидеть что-нибудь, что напомнит ему о Томе.
Но он не может переломить себя. Все его тело молит о том, чтобы он ушел.
Он дышит рыбьим духом, ноги скользят на рыбьей чешуе. Крики продавцов заставляют его дрожать. Они громкие и, кажется, агрессивные. Даже яркие цвета фруктов причиняют ему боль. Валентину кажется, что продавцы рыбы преследуют его на своих тачках. Голова идет кругом. Из сумки Тома высовывается кружевной край ночной сорочки.
Отражение в воде стало кроваво-красным из-за расположенной напротив багровой стены. Кажется, что кровь продолжает течь в канал.
Это невыносимо.
Однако он не может оторвать взгляда от каменной кладки возле канала. Невозможно не представить тело Тома там, особенно теперь, когда он совсем недавно видел его труп в гробу с пропитанной кровью рубашкой. Он с трудом вспоминает, что на груди у его друга не было обнаружено никаких ран.
Тогда почему у него кровоточила грудь?
Это уже слишком. Валентин, спотыкаясь, уходить прочь, так ничего и не узнав. Он почти бегом возвращается в свои апартаменты, где подходит к окну и, прижавшись носом к стеклу, надеется увидеть любовников. Они исчезли, а их комната впервые выглядит захламленной и покинутой, словно они вовсе никогда не существовали.
На следующий день Валентин отбывает в Лондон.
Валентин Грейтрейкс, стоя в гондоле, направляющейся в Местре, оборачивается на секунду, чтобы бросить прощальный взгляд на вздымающиеся башни Венеции, острые и черные на фоне ярких цветов заката. Спустя всего несколько секунд вечер заволакивает город эфемерной дымкой, словно бы пряча неприятный сюрприз. При этом обманчивом освещении Валентин чувствует тревогу, хватая себя пальцами за горло. Он чувствует, что в городе действительно нет Мимосины Дольчеццы, но он не может отделаться от мысли, что здесь что-то нечисто. В Лондоне у него больше возможностей разузнать о ней и Томе.
В любом случае он оставил Певенш слишком надолго.
«Меня, несчастную, не замечают», — вспомнилась ему ее обычная жалоба. Очень странно, что она ни разу не написала ему за все эти недели. Она прислала лишь одну маленькую записку в день, когда он прибыл в Венецию. В записке было всего четыре слова. Их несложно запомнить, как любые слова, взывающие к совести. Певенш написала только это, даже не подписавшись: «Обо мне совсем забыли».
Фраголино (итал. fragolino) — простое игристое вино, известное преобладающим ароматом земляники, легкое, фруктовое и очень нежное на вкус. Название происходит от итальянского «fragola» — земляника.