Сироп от истерии
Берем отвар черешен, полынь, болотную мяту, всего по три унции; отвар переступня, полторы унции; тинктуру клещевины, пол-унции; янтарное масло (хорошо перетертое с одной унцией белого сахара), 24 капли; смешать.
Эти и прочие зловонные препараты помогают при приступах истерии. Они успокаивают и укрепляют дух. Лучше всего использовать это средство, поскольку оно достаточно эффективно. Однако оно подходит не всем, поскольку были случаи, когда янтарное масло вызывало отвратительную вонючую отрыжку и пациента так тошнило, что он не мог больше его принимать.
Я знала наверняка, что он был со своей Дольчеццой. Ничто не могло поколебать меня в этой уверенности. С чего бы ему быть в Италии так долго?
Я старалась не упоминать ее имени, когда интересовалась у Диззома датой возвращения дяди Валентина. Он довел меня до истерики ложью о каком-то эликсире, производство которого требует серьезной подготовки в Венеции. Словно в глупую бутылку не нальют обычное варево из трав, шоколада и одурманивающих спиртов, успех которого обеспечен благодаря раздутой рекламе и наглости дяди.
— А, ну конечно, — растягивая слова, сказала я. Я была вне себя от ярости. Бедный маленький Диззом морщился и наклонял голову, как он поступал всегда, когда разговаривал с папой. Большинство людей всегда так делали, когда говорили с папой.
Дважды в неделю Диззом приходил ко мне в академию с маленькой сумочкой, полной лекарств для моего своенравного желудка и слабого мочевого пузыря. Некоторые из них были очень недурны на вкус. Другие имели последствия, которых бы устыдилась любая леди. Да, некоторым девочкам, которые традиционно пили портер с госпожой Хаггэрдун после обеда, приходилось несладко из-за причуд моего организма. Я заметила, что из-за этого мероприятие стало быстро терять почитателей.
Госпожа Хаггэрдун заметила по этому поводу:
— Остаются только избранные.
Лондон и Венеция, январь 1786 года
Твердое средство для чихания
Берем конфекцио хамеч, порошковый вьюнок, всего по две драхмы; эуфорбиум, шестнадцать гран; все перемешиваем до консистенции пасты, которую катаем в шарики и засовываем в ноздри на час, прикрывая нос шарфом.
Я все еще думала, что делать, когда прибыла в Лондон.
Я сопротивлялась сильному желанию броситься в объятия любимого. Поскольку в таком случае Валентин Грейтрейкс, сам того не желая, приведет моих преследователей прямо ко мне. Они знали о нашей связи. Первым делом они будут искать меня в его постели, с ужасными последствиями для нас обоих. Нет, нужно было подождать, чтобы мой след остыл, позволить Маззиолини приехать в Лондон, перевернуть его вверх дном, признать, что меня здесь нет, и убраться восвояси. Только тогда я могла идти к любимому.
Обратное путешествие в Лондон почти полностью лишило меня средств. Мои хозяева никогда не давали мне много наличности, желая предотвратить побег, который я все-таки совершила. Теперь я вынуждена была питаться одной росой, если только мне не удастся найти способ заработать.
Как я должна была зарабатывать все это время? Работа в театре была небезопасна, поскольку меня преследовал Маззиолини. Я не умела готовить, мыть или шить. У меня не было ни умения, ни желания зарабатывать подобным способом. Я не хотела загрязнить себя покорностью этих занятий, поскольку в противном случае мое лицо всегда носило бы отпечаток этих ремесел.
Я решила залечь к югу от реки, где все было дешевле. В некотором смысле мне было приятно находиться поблизости от того места, где Валентин занимался своими делами. Никто из его коллег, не считая Диззома, не узнал бы меня. Диззом редко покидал склад. Я могла спокойно ходить по тем улицам, опасаясь столкнуться лишь с возлюбленным. Я была всегда начеку, потому успела бы спрятаться, завидев его первой. Он же думал, что я в Венеции, потому ему не было нужды присматриваться к женщинам на улицах.
Я завела знакомство с одним кучером с помощью лести и показной беспомощности. Он посоветовал мне чистое место в одном из закоулков возле Лондонского моста, где его двоюродный брат держал пансион. Я сообщила, что я итальянка, трагически лишившаяся мужа во время заграничной поездки, и что я ожидаю перевод значительных сумм, причитающихся мне от состояния моего английского мужа. Между тем я сказала кучеру, а потом и его брату, что собираюсь пожить в крайней скромности и уединении.
Я добавила:
— Поскольку я сейчас нахожусь в стесненных материальных обстоятельствах, полагаю, что неразумно было бы жить на широкую ногу.
Хитрая хозяйка пансиона поглядела на мои дорогие одежды с удовлетворением. Я поняла, о чем она думает. Даже если моя история окажется ложью, моя одежда покроет расходы.
Я уселась на кровать. Простыни воняли дешевым мылом. Проспав несколько часов, я проснулась, и хозяйка подала мне какую-то серую кашу, которая, как она, вероятно, считала, подходит для недавно овдовевших женщин. По всей видимости, она планировала использовать мое горе, чтобы кормить меня самой дешевой едой.
Я одолела немного этой каши под ее зорким присмотром и объявила, что насытилась и теперь желаю немного погулять.
— После стольких дней и ночей, проведенных у одра умирающего мужа, мне кажется, прошли целые месяцы с тех пор, как я была на свежем воздухе.
Ее лицо искривила усмешка, и я поняла почему. Воздух Бенксайда едва ли можно было назвать свежим. Сюда лучше было бы приезжать с пахучими пастилками, засунутыми в ноздри, и шарфом, повязанным на лицо. Бенксайд вонял. Кожевни пахли мочой, пивоварни отрыжкой, а небо было затянуто летучими частичками сажи со стекольных заводов. Кучер предупредил меня, что здесь нет ни одного приличного заведения вроде кондитерской Моранди на Плейхаус-ярд. Подобные места можно было найти лишь в зажиточных северных районах города.
Сделав вид, что нервничаю, я спросила хозяйку:
— Безопасно ли даме из хорошей семьи ходить по этим местам без сопровождения?
Она не поверила мне, но решила подыграть.
— Никто не обидит вас, мадам, — резко ответила она.
На всякий случай я надела шляпку с вуалью и отправилась к Темзе. Как любой житель Венеции, я всегда точно знала, в какой стороне находится ближайшая река. Там воздух был полон запахов и шумов разномастных торговцев. Англичане, которые, как известно, любят свои фрукты, толпились возле прилавков, активно покупая яблоки и груши.
Я шла быстро, будто бы у меня была цель. Я надеялась, что мои мозги прочистятся, поскольку мысли уже начали бегать по кругу, словно колеса карет, которые провезли меня через всю Европу. В те моменты одиночества, когда в толпе меня со всех сторон толкали незнакомцы, мой разум дразнил меня образом улыбающегося Валентина Грейтрейкса. Я не смогла сдержаться и прошла по Стоуни-стрит мимо его склада, низко опустив голову. Как легко было бы войти в те ворота и попросить убежища. И как опасно.
В конце Стоуни-стрит я повернула налево, прошла в арку и попала на Клинк-стрит, где обошла покрытые черепицей дома, бараки и развалины старой тюрьмы. Дальше началась обширная территория, занятая, как подсказал мне нос, пивоварней. В ушах стоял беспрестанный шум от мешков с солодом и хмелем, которые скидывали с телег на мостовую. Справа, через просветы между домами, я заметила серую гладь воды. Ступеньки и пристань вели прямо к Темзе. Я прошла мимо скромных лавок торговцев слоновой костью и покрытых черной пылью лавок торговцев углем. Мимо меня пробегали одетые в рваные тряпки дети, шлепая босыми ногами по вонючим желтым лужам. По их крикам и визгу можно было сказать наверняка, что все они в той или иной степени больны чахоткой. Все это очень мало напоминало мое бывшее место жительства в Сохо. Но я не чувствовала отвращения. Скорее, наоборот. Царящее вокруг оживление напоминало мне о моей прежней жизни в Венеции.
На мгновение мне показалось, что я заметила любимого. Возможно, мои глаза просто увидели то, чего я хотела больше всего на свете. Я вздрогнула, словно в мою кожу одновременно воткнулась сотня булавок. Я прижалась спиной к стене и отвернулась. Но это был не он. Это был какой-то мужчина его роста, одетый в камзол, вышитый зелеными и желтыми цветами.
Я обнаружила «Якорь», прибежище, о котором слышала столько хорошего! Валентин, давясь одним из моих изысканных супов-пюре, однажды заявил, что в «Якоре» готовят лучшую баранью отбивную во всем христианском мире, а в шкафах спрятаны выходы в самые нужные потайные лестничные колодцы Бенксайда. Заметив мое недоумение при упоминании тайных лестниц, он снова принялся с жаром расхваливать тамошнюю баранину.
— Приготовлена очень просто, — заметил он, печально глядя на очередной шедевр кулинарии, который я поставила перед ним. — Ничего, кроме мяса, поджаренного в масле.
Действительно, запах пережаренного и жирного мяса плотным облаком выходил из распахнутой двери. Мимосина заметила, что торговля в этом заведении идет довольно бойко. Столы были уставлены деревянными тарелками и зелеными глиняными горшочками, в которые посетители с разной степенью точности швыряли обглоданные кости. Скатерти выглядели так, словно на них недавно окотилась кошка. Однако это нисколько не трогало посетителей, которые в основном принадлежали к низшим сословиям. Они приходили сюда залить горе вином и посмотреть с отвисшей челюстью на собратьев, поглощающих такие ужасы, как едва ощипанного и пожаренного голубя, завернутого в тесто, или жаворонков на вертеле.
Я была удивлена, кого здесь обслуживали. Не джентльменов вроде Валентина, а рабочих, мужчин в потертых платьях с дурными манерами либо вообще без манер, если судить по тому, как они пользовались специями и вытирали жирные подбородки рукавами. Они кричали дурными голосами, смеялись с набитыми ртами и ругались с недовольными официантами. Дверь с шумом захлопнулась, оставив в моей памяти инфернальную сцену, напоминающую вход в ад. Я постояла несколько секунд, не двигаясь, повторяя себе, что в этом заведении должен быть еще один зал, предназначенный для аристократов и богатых людей вроде Валентина, с отдельным входом, чтобы избежать встречи с подобными отбросами общества.
Но я его не увидела. Ибо в тот момент мой взор остановился на другом зрелище. Так я нашла способ заработать себе на хлеб.
Сердечный сироп
Берем отвар бальма, черешен, всего по три унции; ячменной корицы, две унции; отвар пионов, сироп левкоев, всего по одной унции; лимоновый сироп, пол-унции; микстуру кермесоносного дуба, четыре скрупула; смешать.
Как только этот раствор попадает в желудок, а зачастую еще во рту, он начинает свое благотворное действие. Он освежает и восстанавливает дух, положительно влияя на весь организм и душу. Мозг и прекардиальная область начинают работать с удвоенной силой. Пульс, до этого слабый и колеблющийся, улучшается, и кровь быстрее течет по жилам.
Шарлатан с грохотом закатил кафедру на колесах в переулок позади «Якоря». Сняв с лошади упряжь, он привязал ее на небольшом расстоянии к столбу. Хитроумные рычаги и шкивы превратили кафедру в небольшую сцену, возле которой тут же собралось несколько зрителей: нетерпеливая смесь лавочников и рабочих. Помощник шарлатана раздал рекламные листки. Я услышала, как кто-то сказал:
— Посмотрите на Зани!
Жадные руки расхватывали рекламные листки, словно горячие пирожки. Полуграмотные принимались с помпой зачитывать текст с листка своим безграмотным собратьям.
Зани, одетый в роскошный наряд из разноцветных тряпок, выпрыгнул на сцену и принялся развлекать публику танцами и шутками. Услышав смех, начали подходить новые люди, и очень скоро возле сцены собралось приблизительно пятьдесят человек, покатывающихся со смеху над ужимками Зани.
Внезапно мне очень сильно захотелось домой. В Венеции подобное зрелище можно было увидеть ежедневно на улице Рива дельи Скьявони. На этой сцене я даже заметила знакомые фигурки Космы и Дамиано, святых покровителей медицины. В Венеции тоже не гнушались услугами подобных клоунов. Зани были нужны для привлечения и увеселения толпы. Это облегчает выуживание денег из карманов. Иногда показная глупость Зани помогала подчеркнуть серьезность хозяина.
Я вспомнила, как шестнадцать лет назад я по ночам уходила из монастыря и бродила по Рива дельи Скьявони, делая вид, что провожу время со своим первым возлюбленным, наблюдая за мнимыми докторами и их работой. С тех пор я ничего подобного не видела.
У всех Зани есть какой-то талант. Кто-то хороший акробат, кто-то — музыкант или актер. Этот Зани оказался неплохим певцом. Он пел песню, раздавая отпечатанные листки, рекламирующие услуги «Великого, Несравненного, Великолепного Доктора Велены», совсем недавно прибывшего в Лондон из Венеции со своим Универсальным Бальзамом, который помог спасти тысячи жителей Венеции от мучительной смерти от чесоточного флюса. Заглянув за потертую портьеру, я увидела упомянутого доктора Велену, наносящего на лицо грим. Я-то думала, что он конюх. Он был похож на венецианца не больше, чем я на англичанку.
А Зани все напевал:
Пропев последний стих, Зани почтительно отступил в сторону и отвесил несколько поклонов портьере, из-за которой величественно вышел шарлатан.
Чудовищно смуглый от покрывавшей его лицо краски, в огромном парике, он был одет довольно просто. Он остановился, окинув горящим взглядом толпу, и обратился к ней с акцентом, который очень отдаленно напоминал итальянский. Однако он умел неплохо растягивать букву «р», чем активно пользовался.
Не обращая внимания на дурную речь, грязную и порванную одежду и запах простолюдинов, он начал:
— Достопочтенные синьоррррры и незабвенные, прекрасные мадонны, и просто наши доррррогие друзья и слушатели…
Его потенциальные клиенты, слушая эту лесть, подошли ближе, пожимая плечами и застенчиво улыбаясь друг другу.
— Позвольте представиться. Я Дотторе Конте Марчезе Парацельсус Теофрастус Велена, недавно прибывший из древнего и знатного города Венеция, где моя сцена обычно находится на великой Пьяцца…
Он разглагольствовал добрых полчаса. Признался, что является другом всех больных и немощных, добавил, что он обычный смертный, который не может без боли смотреть на страдания ближних.
— Маленькие дети… — стонал он, — страдают. Молодые женщины, оторванные от груди их любимых мужей. Как такое можно вынести? Как вы с этим справитесь, когда горе постучится в вашу дверь?
Как-то шарлатану удалось выдавить из себя настоящую слезу, которую он смахнул жестом, полным отчаяния, прежде чем она смазала грим.
Внезапно он выпрямился. Изобразив на лице праведный гнев, он топнул ногой. По всей видимости, его каблуки были подбиты железом, поскольку звук напоминал выстрел. Некоторые люди в толпе буквально подпрыгнули от удивления. Женщины крепче прижали к груди детей.
Хорошо, хорошо. Верный ход.
— Здесь вы не увидите самозваных, неумелых, ленивых выскочек-аптекарей, — прогремел он. — Никаких шарлатанов, мнимых провидцев, жадных врачевателей, бродящих среди вас со своими покрытыми мхом рассказами, взятыми у Боккаччо. Нет.
— Нет, нет, нет. Никогда!
Все как один отрицательно покачали головами, отметая такую возможность.
Дальше он сказал, что по стране бродит столько отвратительных, мерзких людей, отнимающих у честных обывателей не только их средства, но и здоровье, прописывая одно и то же ложное лекарство от любых недугов и придумывая хвори, чтобы распродать свои товары. Они не следуют принципам клятвы Гиппократа, но стараются лишь обмануть людей.
— Узрите последнего честного человека! — воскликнул он, указывая на свой скромный костюм. — Слишком честен, чтобы быть богатым! Вы не услышите, чтобы я говорил о лунных пастилах или панацеях. Все это происки выскочки и шарлатана доктора Тафтса, который недавно проезжал через сей славный город, распространяя горе! Я не буду говорить о волшебных таблетках Веселого Натаниэля, названного так из-за доходов, которые он получил, пожертвовав десятками жизней невинных. Как часто меня призывали к больному, когда, увы, уже было слишком поздно, к жертве мошенников, таких как пресловутый доктор Тригг из Тауэр-Уорф, производитель ужасных золотых ватиканских пилюль! Хотя мне больно говорить об этом, мои соотечественники тоже ничем не лучше. Так называемый Дотторе Сальвадор Винтер и его смертельно опасный «Живительный эликсир», Джованни Франческо Бори с его ложным «Монаршим сиропом»! Доктора? Нет! Воры? Да. Эти люди украли бы у вас глаза, а потом продали бы вам ресницы.
Вот так. Убрал конкурентов. Молодец.
Дотторе Велена описал себя как настоящего энтузиаста здоровья, ученого, на которого снизошло благословение, хотя он всего лишь занят поисками знаний. Что это было за благословение, он не упомянул, попросив нас набраться терпения. Он собирался вернуться к этой теме позже.
Он говорил, что изначально в нем был лишь его гений, но потом он решил использовать его, помогая людям, и в конце концов пристрастился к этому. Он страстно рассказывал о многих тайных учениях, вставляя в каждое предложение какие-нибудь латинские фразы знакомого, но не совсем понятного происхождения. Вскоре я поняла, что они не имели никакого смысла. Это было просто сочетание умных слов. В каждую фразу он вставлял кусочки псевдофизики и химии, ссылаясь на науку с тысячелетней историей и секретами десятка великих, но, увы, давно исчезнувших культур.
Я на какое-то время отвлеклась от его рассказов, удивленно разглядывая оживленные лица слушателей. Когда я снова прислушалась к шарлатану, он рассказывал, как он, будучи ученым и антикваром, смог добыть из каких-то азиатских руин формулу некоего ценного бальзама, который не только сохранял древним расам бессмертие, но также делал их невероятно красивыми. Он поведал, как члены Колледжа докторов обнимали его и плакали от радости, изучив результаты труда всей его жизни.
Мужчины и женщины кивали с умным видом при упоминании доктора Чемберлена, изобретателя «Болеутоляющего ожерелья», которое спасло жизнь двенадцати тысячам лондонских детей, чуть не умерших «от своих зубов». Все одобрительно закивали, когда он упомянул о тех «нескольких» знатных пациентах, которые сами нашли его и упросили помочь, несмотря на его отказы и желание посвятить всего себя научным изысканиям.
— Но лорд Хэзэуэй не хотел меня слушать, когда я сказал, что хочу вести уединенную жизнь подальше от двора! — вскричал шарлатан. — И принц Евгений из России, который просил моей помощи и которому я не смог отказать, узрев его страдания, ведь я знал, что у меня в руках находится мгновенно действующее лекарство от чудовищной хвори, которая мучила всю его семью из-за их чрезмерной увлеченности занятиями Венеры. Только когда я убедился, что он полностью здоров, я покинул двор в Санкт-Петербурге и поехал в Париж, где меня ожидала королева. Все хирурги махнули на нее рукой, утверждая, что ее случай неизлечим. Когда я оставил ее, цветущую, с новорожденным ребенком, я вернулся в родную Венецию (тут он снова пустил скупую слезу, вызванную ностальгией, тут же смахнул ее рукой), где дож, постепенно теряя зрение, попросил меня удалить катаракты с его глаз. Именно он наградил меня титулом, которым я редко пользуюсь из-за скромности. Но сегодня я поделюсь им с вами. Титул звучит — Великий Венецианский Лекарь.
Послышались редкие аплодисменты. Дотторе Велена отвесил глубокий поклон.
— А что, — спросил он нас, гордо выпрямившись, — стало причиной той чести, которая была мне дарована?
В этот момент, не сказав ни слова, он добыл из глубокого кармана штанов бутылочку голубого стекла. Он держал ее так нежно и аккуратно, словно это был котенок, позволяя толпе разглядеть сосуд.
— Этот настой, — вскричал он, высоко поднимая бутылочку, чтобы солнце заиграло на ее гранях яркими красками, — излечивает все болезни, которые Господь наслал на племя Адамово. Узрите эту маленькую бутылочку, такую хрупкую, такую нежную. Однако она содержит часть величия, которое не смогла бы купить вся Вселенная, если бы за нее была запрошена справедливая цена. Этот удивительный эликсир содержит не только чистейшее дистиллированное золото, но также сердце мандрагоры, печень африканского феникса и язык нильской русалки, анис, мастику, имбирь, кардамон, корицу, цитварный корень, манник, кассию, скордиум, восковницу, кошачью мяту, перуанский бальзам…
Список ингредиентов все продолжался. Он прерывался лишь тогда, когда шарлатан пояснял, какие методы использовались для их смешения. Методы обработки включали сжатые лучи солнца, сваренные на костре из кедровых поленьев, и благословение кардинала.
Запыхавшись, он убеждал нас:
— И наконец, золотой сок очищается от любых лишних элементов истинным отделением чистого от нечистого, усиливается лучами рассвета и тартараграфируется сквозь перегонный куб, придающий ему кристаллическую прозрачность.
Бывали моменты, когда толпа теряла нить повествования шарлатана, люди начинали отвлекаться или есть яблоки. Когда такое случалось, происходила забавная вещь, с которой я никогда не сталкивалась прежде даже в Венеции. В задней стенке сцены было множество дверец. Когда толпа начинала терять интерес к происходящему, одна из этих дверец распахивалась и из нее высовывалась ухмыляющаяся голова Зани, который грозил людям пальцем, а потом исчезал, громко хлопнув дверцей. Он всегда выбирал лучшие моменты для подобных проделок. Вероятно, он имел хорошую долю от доходов шарлатана. При хлопке дверцы все задремавшие обыватели просыпались, улыбались и снова обращали внимание на Дотторе.
Когда фармацевтическая часть речи была завершена, шарлатан внезапно уставился на какую-то женщину и прогрохотал:
— Да, ты! Ты прекрасно знаешь об ошибках, о которых я веду речь.
Все уставились на эту самую женщину, которая начала хныкать и плакать.
— Да, сэр, вы меня узнали. Откуда я могла знать, какой ужасный подарок он принес мне в своих бриджах? Прошу вас, сэр, помогите мне.
— Вскорррре, — прогудел шарлатан, держа бутылочку вне досягаемости женщины. Это автоматически повысило ценность снадобья в глазах всей толпы.
Вопрос заключался в том, позволит ли он несчастной больной женщине погибнуть до того, как закончит речь. Как скоро он позволит ей получить облегчение, купив у него спасительный сосуд?
Теперь речь шарлатана достигла кульминации, описывались симптомы заболевания, которые проявлялись у некоторых слушателей.
— Те, кто страдает от легкого кашля или несильного зуда, — предупредил он, — уже находятся в лапах Скурбатического сока, который даже сейчас высасывает жизненные соки и ослабляет организм. Это первый шаг к могиле.
Публика явно приуныла, пытаясь на ощупь определить ужасные симптомы. К этому моменту больная женщина уже лежала на земле. Ее ноги время от времени вздрагивали.
Шарлатан пронзительно засвистел, и на сцену выкатился Зани, держа в руках миниатюрную копию сцены с потертыми красными кулисами.
— Узрите! — провозгласил шарлатан. — Не глядите, если вы женщина, ребенок или юрррррродивый. Ибо я вам покажу ваше будущее.
Зани поднял сцену, чтобы всем было хорошо видно, и шарлатан торжественно распахнул кулисы.
По толпе пронесся тяжелый стон. Несколько мужчин пошатнулись. Женщины, из которых ни одна не отвернулась после предупреждения шарлатана, громко заплакали, а пара карманных воров, работавших в толпе, замерла с руками, засунутыми в карманы жертв.
На маленькой сцене их взору предстали ужасающие восковые фигурки обнаженных мужчины и женщины на последней стадии развития болезни. Их кожа была фиолетового оттенка, волосы выпали, а пальцы на руках и ногах превратились в кровоточащие обрубки. Их лица были обезображены шрамами и коростами. Хуже всего, в тех местах, где должны были находиться детородные органы, зияли черные провалы, из которых выползали отвратительные маленькие черви.
Дотторе Велена с тяжелым вздохом сомкнул кулисы. Казалось, что он потерял весь энтузиазм. Он продолжал слабым голосом:
— Всю жизнь я тяжело трудился, чтобы побороть болезни, притаившиеся в нашей крови. Теперь я стар… — Зани поднял одну из серых буклей его парика. — Я устал от трудов… — Он повалился на стул, который предусмотрительно подставил Зани, и продолжил хриплым шепотом: — И я больше не буду производить этот настой, несмотря на мольбы и просьбы нескольких лордов, графов, герцогов и просто уважаемых господ. То, что вы видите здесь, не что иное, как последние капли эликсира на земле. — Он сдержал набежавшую слезу. — Конечно, попав на небеса, я продолжу производство снадобья.
Наступила тяжелая тишина. Толпа ловила каждый его вздох.
— Поскольку я ценю святой дух каждого живого существа на земле, совесть велит мне продать эту панацею по небольшой цене в один шиллинг, хотя это мне в убыток и я обрекаю себя на медленную смерть в кррррайней бедности.
Теперь вперед выступил Зани с небольшим подносом, уставленным бутылочками. Толпа подалась вперед, желая получить свою частичку драгоценного ограниченного запаса. Пока мясники наполняли фартуки, а домохозяйки — корзины, шарлатан держался в стороне от торговли, которая бойко шла рядом с ним, и продолжал петь дифирамбы свойствам эликсира до той минуты, когда последняя бутылочка была продана. Зани уже не скакал так бодро, потому что его туника арлекина обвисла от тяжести монет. Время от времени он дразнил толпу, делая вид, что эликсира больше не осталось, но она начинала так волноваться, что, словно по волшебству, у него обнаруживались новые бутылочки.
Пока шла торговля, Дотторе Велена не переставал бормотать:
— Если вы снизойдете до покупки скромного эликсира, я могу лично гарантировать, что он спасет вас от усыхания связок, цинги, грыжи, чахотки, тошноты, синих вен на шее, старения нервов, грязной крови, язв, катара, подагры, изжоги, зеленых ран, полипов в носу, шума в голове, больной селезенки, шатания зубов, бессонницы, головокружения, подагрического воспаления, гидроцефалии, куриной сыпи, кабаньей сыпи и целого набора прочих страшных заболеваний.
Он повторял это с механической четкостью, зорко следя за количеством проданных бутылочек.
— Пейте понемногу. Лучше всего помогает, если употреблять по пятьдесят-шестьдесят капель. Добавлять в стакан с вешней водой или пивом, элем или вином. Хорошо помогает без сахара. Чуток бренди сделает его вкуснее, конечно. Можно принимать на суше и на море, в любое время года.
Даже когда покупатели разбирали последние пузырьки, Дотторе Велена продолжал твердить:
— Не забудьте, что его можно принимать с кофе и шоколадом. Эликсир придает обоим напиткам прекрасный аромат. Он удаляет остаточный осадок в кишках и уничтожает всякие болезненные симптомы. Удаляет все болезненные образования на глазах.
Прежде чем удовлетворить последнего клиента, Зани заметил многозначительный кивок шарлатана и ринулся к дверце с подносом, тут же вернувшись с пустыми руками и расстроенным видом. Опечаленный покупатель ушел, плача и проклиная судьбу, а шарлатан и Зани быстро прибрали на сцене и исчезли за портьерой.
Браво. Почти идеальное представление.
Редко мне доводилось видеть лучший спектакль, даже в Венеции.
Но им не хватало одной вещи, и в этом, как мне казалось, я могла им помочь, одновременно помогая себе.
Я вернулась в съемную комнату, остановившись по пути лишь для того, чтобы купить тертого мела, фартук и простое серое платье, которое надевали всего пару раз и притом знатные дамы.
Настойка из улиток для заболеваний грудной клетки
Берем толченых улиток с панцирями, три фунта; крошки свежеиспеченного белого хлеба, двенадцать унций; мускатный орех, шесть драхм; плющевидную будру, шесть пригоршней; сыворотку, три кварты; дистиллируем в перегонном кубе без горения.
Эта настойка увлажняет, разжижает, размягчает, регулирует, питает, успокаивает и тем самым весьма подходит для случаев чахоточного истощения.
На следующий день я ждала в том же месте. Вскоре появилась телега, и Зани взялся за приготовления. Шарлатаны всегда возвращаются на удачные места, поскольку надеются, что вчерашние клиенты приведут сегодня друзей и соседей.
Снова я стала свидетельницей песен и шуток, речей и страшных историй. Когда толпа достигла вчерашнего пика напряжения и Дотторе Велена принялся искать жертву, я выступила вперед. Используя актерские навыки, я сделала так, что мое лицо побледнело, а на щеках выступил нездоровый румянец.
Сначала Дотторе Велена не обращал на меня внимания, поскольку меньше всего шарлатану хочется лечить действительно больного человека. Его взгляд блуждал по толпе. Он демонстративно не замечал меня. Наконец, когда я издала истошный вопль, ему пришлось посмотреть на меня, и я ему подмигнула.
Любой шарлатан должен быть достаточно умным и сообразительным, чтобы выжить. Дотторе Велена мгновенно окинул меня взглядом, понял мой план и подготовился дать мне шанс.
Я изобразила изящный обморок, тяжело повалившись на плечо стоявшего рядом крепкого мясника. Из-под полуприкрытых век я увидела, как он наклонился надо мной с озабоченным выражением лица.
— Помогите, — слабо простонала я. — Во имя Господа, спасите мне жизнь.
Дотторе Велена наклонился со сцены.
— Что это? Бедная женщина умирает? Давайте поглядим, сможем ли мы помочь ей. Несите ее сюда.
В его словах звучало предупреждение, однако я не собиралась его подводить.
Я полностью расслабилась, пока меня передавали из рук в руки. Зани взгромоздил меня на стул доктора. Я приоткрыла затуманенные страданием глаза и повесила голову, всем своим видом показывая, что близка к смерти.
— Узрите сей трагический случай! — вскричал Дотторе Велена, глядя мне в глаза и щупая пульс. — Юная девушка, пораженная Каледонской кремоной. Столько раз я встречался с подобными случаями, когда юное существо погибало от ужасного заболевания!
Он наклонился ко мне и нежно проговорил:
— Дорогая, у вас есть последняя просьба?
В ответ я пустила слезу, которая медленно скатилась по щеке.
Кто-то в толпе крикнул:
— Разве вы не можете излечить ее, Дотторе?
Дотторе Велена, казалось, удивился.
— Конечно, могу. Это можно сделать мгновенно. Моя душа была так тронута этим жалким зрелищем, что я позволил ученому во мне заснуть. Вот, дорогая, выпейте немного.
Он приподнял мой подбородок и влил несколько капель из бутылочки, на этот раз зеленой, мне в рот.
Это был худший момент, поскольку я знала, что мне придется выпить какой-то горький декокт. Главное, чтобы меня тут же не стошнило. К счастью, Дотторе дал мне отпить из своей личной бутылочки, предназначенной для демонстрационных целей. Я с облегчением узнала в настое разведенный амстердамский джин.
Однако мое лицо тут же исказилось от ужаса, поскольку известно, что чем отвратительнее препарат, тем большей силой он обладает. Я закрыла лицо фартуком и несколько секунд сильно кашляла. Это дало мне возможность стереть с лица белый порошок, изобразив прилив жизненных сил.
Дотторе Велена пояснил:
— Этот эликсир содержит, среди прочего, сильное специальное лекарство, помогающее от болезней Венеры, а именно от сифилиса, гонореи, шанкров, разрастания грануляций, фимоза и рагадеса; без всяких ванночек и сушилок.
Между тем толпа начала волноваться. Люди принялись смеяться над ним.
— Смотрите! Вы убили ее! Бедняжка, она была так молода!
В этот момент я встала и отняла от лица фартук, свернув его в комок, чтобы скрыть следы мела и краски на нем. Я стояла гордо, позволяя публике увидеть мой здоровый цвет лица и блестящие глаза.
Потом я бросилась к ногам шарлатана, закричав:
— Я исцелена! Это чудо! Спасибо, сэр, за мою жизнь!
Я обняла его колени, вытирая слезы благодарности о грубую ткань его брюк, не обращая внимания на их мускусный запах.
Дотторе Велена при этом вещал с обычным апломбом:
— Эта болезнь для данного эликсира ничто, просто проба пера. Да что там, говорю вам, леди и джентльмены, если человеку выбьют мозги или отрубят голову, всего две капли, леди и джентльмены, вовремя нанесенные на пораженный участок, вернут присутствие духа, оживят, соединят воедино разрушенные части тела, и спустя шесть минут этот человек полностью восстановится, а может быть, даже оздоровится. Ибо сей эликсир улучшает обмен веществ и возвращает девственность.
Я стояла, кивая и улыбаясь. Вскоре в толпе поднялся невероятный шум. Люди были поражены моим исцелением. В этот момент они были очень восприимчивы ко всему, что мог сказать доктор, и я опасалась, что он может потерять голову и выставить себя на посмешище. Однако доктор знал, что делал.
— Дайте мне одну! — прохрипел мужчина с распухшим горлом.
— Я возьму три! — закричала женщина с запущенной золотухой.
— Мне нужно это немедленно! — заверещала еще одна дама, явно на сносях.
Но Дотторе Велена с грустным лицом поднял руку. Он придумал новую стратегию, чтобы возбудить желание толпы обладать зеленой бутылочкой. Даже те, кто накануне купил голубую бутылочку, должны были посчитать себя обделенными и захотеть купить и эту тоже.
— Подождите, дорогие люди, увы, я не могу помочь вам всем. Мне неприятно говорить это, но требуется девять недель для приготовления снадобья, которого хватает всего на одну бутылочку.
На сцене появился Зани с подносом, уставленным зелеными бутылочками. Их тут же разобрали. Он возвращался к шкафу за новыми сосудами снова и снова. Я испугалась, что запасы Дотторе могут действительно истощиться.
Список излечиваемых недугов казался бесконечным. Он был вдвое длиннее, чем тот, который он декламировал накануне. Это означало, что я сработала хорошо. Это увеличит мою цену. Я слушала доктора, желая подловить его на повторении, но, к собственному удивлению, не смогла.
— Потому, — гундосил он, — он освежает потроха и улучшает дух. После хорошего вливания в желудок он очищает и открывает молочные железы, которые обычно забиты слизью. Он очищает и освежает кровь, подавляет горячку, конвульсии, выводит отходы, очищает все мельчайшие проходы и отверстия и помогает организму работать лучше и быстрее и избавляться от ненужных частиц посредством урины, пота и слюны.
В этот момент он сделал паузу, чтобы перевести дух и благодарно взглянуть на толпу. Но когда его мантра закончилась, торговля тоже пошла на спад. Мужчины и женщины застыли, держа деньги в руках и ожидая продолжения.
Дотторе думал недолго:
— Когда ферментация крови падает и ослабевает, эликсир помогает ей восстановиться, он возбуждает и оживляет сырые соки тела. Он удаляет желчные жидкости, застаивающиеся в потрохах. Он убирает застойные явления и разжижает опухоли селезенки, успокаивает конвульсивные спазмы тканей. Несколько капель излечивают любые раны в течение двадцати четырех часов, а также старые язвы, фистулы, рак, волчанку в течение пятнадцати дней при условии, что вы будете принимать эликсир ежедневно. Также хорошо помогает при карбункуле, излечивая его в течение трех часов.
В этот момент шарлатан позволил своему голосу ослабеть и постепенно затихнуть. Он сделал паузу, чтобы глотнуть эликсира самому, а потом принялся расхваливать напиток с удвоенной силой.
— Я знаю, что сей напиток может помочь при несчастной любви. Учитывая его невротические качества, он успокаивает нервы, не позволяет развиться истерии. Эликсир обладает мягким, приятным вкусом. Он улучшает качества крови и прочих телесных жидкостей, помогает при ревматизме, оспе, кори и свинке. Он разжижает и выводит вредоносные соки, помогает при болезнях горла и гортани, различных желез. Устраняет зловонную отрыжку. Также сей препарат помогает при люмбаго, обладает антисептическим, антиколиковым, мочегонным действием. Еще хорош при укусах бешеных собак.
Зани достал из-под полы ужасную восковую модель бешеной собаки с покрытой пеной пастью, сомкнувшейся на ножке рыдающего младенца.
В этот момент, понимая, что сейчас торговля эликсиром станет еще более оживленной, я отступила в сторону. Поймав взгляд шарлатана, я показала пальцем на «Якорь». Он кивнул.
Войдя в зал, я заказала джин. Мне казалось, что я его заслужила, сыграв свою роль более чем достойно.
Квилт для шляпы
Берем корень мужского цветка пиона, две драхмы; корень испанского дягиля, одну драхму; фиалковый корень, цвет лаванды, всего по полдрахмы; цвет арабского стекаса, одну драхму; гвоздику, мускатный орех, ароматные специи, всего по одному скрупулу; каламитовый стиракс, настойку опия, янтарь, бальзам Толу, всего по одной драхме; розмариновое масло, пять капель; довести до консистенции грубого порошка; далее смешать с хлопком и вплести в шляпу согласно инструкции. Каждую ночь перед отходом ко сну обкуривать эту шляпу дымом янтаря, ладана, бальзама Толу или похожим, разбрызганным на раскаленные угли.
Используется при заболеваниях головы, при холодных, ревматических болях. Считается, что восстанавливает дух и укрепляет мозг.
Зани склонился над едой и швырял большие куски в рот.
— Не надо так набрасываться на еду. Тем более в присутствии дамы, — пожурил его Дотторе Велена. Вытерев платочком большую часть грязи с ближайшего стула, он галантно предложил мне сесть.
— Дамы? Да она потаскуха уличная. С любым ляжет.
Желая подчеркнуть свои слова, Зани плюнул на ближайший подоконник. Оторвав зубами еще один кусок мяса от кости, он с грохотом уронил ее на тарелку. Выплевывая хрящи, он проворчал:
— Чего ты пялишься на меня? Я че тебе, памятник?
Я опустила взгляд. Не желая выглядеть недружелюбной, я пересела со своего стула на предложенный Дотторе.
Мы сидели в грязном зале «Якоря». Я все еще гадала, где же тут можно найти более пристойное место для трапезы. Возможно, на втором этаже? Я твердила себе, что лучше сидеть здесь, несмотря на стены, покрытые толстым слоем жира, чем столкнуться нос к носу с Валентином, который, без сомнения, обедал наверху с другими аристократами.
Дотторе повысил голос до любимого сценического шепота и угрожающе навис над Зани.
— Довольно дерзить, заткнись, или я задам тебе трепку, — прошипел он. — Ты у меня уже в печенках.
Его итальянский говор растворился после двух пинт русского пива. Мне кажется, я узнала его акцент. Однажды мне довелось выведывать информацию у шотландского лорда. Хотя он и был более утонченным человеком, чем Велена, было что-то в вибрирующих согласных лорда, что теперь напомнил мне Дотторе, который продолжал ругать Зани без явного успеха.
Дотторе улыбнулся мне и подозвал мокрого от пота официанта.
— Вы, поди, совсем отощали, дорогая. Нам следует накормить вас нормальной едой.
Он заказал мне «жареных угрей и миску крабов в масле».
— И еще один джин, — добавил он.
Когда подали еду, неприятно выглядевшую и пропитанную жиром, Велена посоветовал мне не церемониться.
Я старалась съесть все это, пока вокруг меня ели, пили, рыгали и сплетничали о пустяках.
Наконец Зани заявил:
— Был шухер, а потом они схлестнулись. Эрри получил по сусалам.
Для меня его фраза ничего не значила. Теперь, когда мужчины насытились, я решила, что пора перейти к делу. Я наклонилась и смело вытащила бутылку из верхнего кармана сюртука Дотторе.
— Что там? — спросила я, подняв бутылку к свету и взболтнув содержимое. — Я имею в виду, в бутылках, которые вы продаете? — Я была уверена, что простолюдинов он бы не смог провести обычным джином.
— О, ты даже не представляешь, подруга, — ответил шарлатан, подмигивая и проказливо потирая нос пальцем.
Я уточнила:
— Как это может навредить покупателю?
Шарлатан весело рассмеялся.
— Совсем не вредно. Когда я продаю этот эликсир в деревнях, крестьяне покупают его, чтобы травить зачумленных крыс, которые с удовольствием потребляют его.
— И где вы его берете? — беззаботно поинтересовалась я.
Его ответ заставил меня пошатнуться.
— Здесь мы все берем его у Диззома с Бенксайда.
— У Диззома, который работает на Валентина Грейтрейкса? — выдохнула я.
— Ты глянь на нее, сидит, как ворона в дыму, — заметил Зани, обрадовавшись моему замешательству.
— Именно, — подтвердил Дотторе. — Я смотрю, что ты кое-что смыслишь, юная леди. У тебя есть мозги. Сразу видно, что образование не обошло тебя стороной. Да, именно Диззом наполняет наши бутылки и печатает рекламные листки, дает нам ароматные шляпы на продажу и прочие штуки. Естественно, все от имени хозяина.
— Но, но мне казалось, что Валентин… джентльмен.
— Естественно, очень достойный джентльмен своего рода! — Дотторе и Зани широко ухмыльнулись. Шарлатан даже не пытался скрыть насмешку, звучавшую в его голосе. — Он самый главный покровитель всех шарлатанов, шлюх, воров и вышибал. Самый-самый джентльмен, по крайней мере, на этом берегу Темзы. У него есть доля в каждом стекольном заводике Бенксайда, поскольку они выдувают бутылки, которые он тут же наполняет контрабандным алкоголем. Совсем неплохо для безродного ублюдка из Корктауна, воспитанного не пойми кем. До того как он добился нынешнего положения, ему доводилось жить в печных трубах и подвалах и всячески побираться.
— Вышеупомянутый джентльмен нынче в Венеции, — по секрету добавил Дотторе, — договаривается по поводу одного эликсира для нас.
Мой любимый? Контрабандист? Производитель поддельных лекарств? Сутенер? Печатает рекламные листки для шарлатанов? Я была на грани обморока. И чем он занимался в Венеции? Логично было предположить, что он искал меня.
Но у меня не было времени размышлять над этим. Шарлатан встал со стула. Как и я, он хотел побыстрее оформить наше партнерство. Он не заметил, как я начала дрожать и задыхаться, хотя Зани все еще смотрел на меня с презрительным любопытством.
— Я буду давать тебе шиллинг с каждой проданной дюжины бутылок, — заявил Дотторе Велена тоном, не терпящим возражений.
Я была настроена поторговаться. Для этого мне следовало мобилизовать все свои силы. Я не хотела демонстрировать исцеление только от половых болезней. Я надеялась на более подобающую болезнь, например на дизентерию. Однако сначала нужно убедиться, что меня берут на работу.
— Шиллинг с каждых шести проданных бутылок, и я сама решаю, какая хворь убивает меня, — предложила я.
Теперь Зани шумно охнул от удивления.
— Шиллинг! Этой дурной девке!
— Ну, ну, — попытался успокоить его Дотторе, положив ладонь на его запястье. — Разве ты не видишь, что добрые феи щедро одарили эту даму, а плохие обошли стороной? Разве ты не видел, как обливались кровью сердца этих олухов, когда они смотрели на ее предсмертные муки? Мы заработали сегодня двенадцать гиней, и они платили не за твои ужимки. Ты подожди, мы с ней будем купаться в богатстве.
— Купаться, — твердо повторила я, пристально глядя на Зани.
— Ты еще та штучка, — рассмеялся Дотторе, внимательно глядя на меня. С ноткой угрозы в голосе он добавил: — Но ты хорошо работаешь, почти профессионально.
Его глаза сузились, и он впервые резко спросил меня:
— Тебя обучил доктор Тригг? Или этот ублюдок Веселый Натаниэль?
Я была уверена, что он ни за что мне не поверит, но все же ответила:
— Нет, я играла на сцене в Венеции. Я актриса.
— А, ну конечно. Как я сам не догадался, — презрительно усмехнулся он, хоть и не без доли шутки. — Ну, я больше не буду расспрашивать.
Я хитро подмигнула ему.
— Тогда я могу научить вас некоторым венецианским словам. Ну, или тем, которые будут очень на них похожи.
Я увидела, что мое предложение его заинтересовало. В то время как его эликсир был явной подделкой, он определенно гордился своим актерским мастерством. Любая помощь с моей стороны была бы принята с благодарностью.
— Так как нам звать тебя, подруга? — спросил он.
— Я госпожа Джаллофишиоре, — быстро придумав, ответила я.
— Госпожа Джаллофи-шлюхе? — хохотнул он, сделав ударение на «шлюхе». Подняв стакан, он провозгласил: — За госпожу Джаллофи-шлюхе, нашу венецианскую актрису. Твою кровь следует продавать в бутылках, дорогая.
Зани взвыл:
— Вся эта история — бред. Шиллинг! Джаллофи-шлюхе, что за имя такое, черт тебя дери?
— Сперва мы займемся вашим венецианским произношением, — сказала я строго.
— Где ты живешь? — спросил шарлатан.
Я игриво усмехнулась.
— С этого дня там же, где и вы, хозяин.
Зани подавился пивом.
— Да она мать родную за полтину продаст.
Я указала на сумку, стоявшую у моих ног. Я была так уверена в себе и своей игре, что распрощалась утром с хозяйкой, пояснив, что мне удалось вступить в права наследования раньше срока.
Выжимка многоножек
Берем живых многоножек и белый сахар, всего по три унции; когда они хорошо измочалены и перемешаны в ступке, добавляем пинту белого вина; процеживаем и выжимаем настойку.
Многоножки содержат много нюхательной соли (как все насекомые), они расщепляют и растворяют твердую флегму, смягчают, обогащают и очищают кровь, проникают в железы, нервы, волокна, наименьшие проходы, проходя сквозь препятствия, очищая и улучшая. Известны мочегонными качествами. Используются при песке и камнях в почках, водянке, желтухе, кашле, чахотке в начальной стадии, болях в суставах, ухудшении зрения.
На рекламных листках Дотторе Велены было написано, что его можно найти дома в его апартаментах «между десятым и одиннадцатым часом утра для личной беседы».
Как и большинство шарлатанов, он жил на втором этаже над таверной. В случае Велены это была таверна «Фезерз» на Винчестер-сквер. Симпатичное здание, хоть и немного обветшалое, оно походило на «Якорь» нечистотой и постоянным шумом.
Когда мы вернулись, уже начало смеркаться. Договорившись об условиях сотрудничества, я позволила себе расслабиться и подумать о неожиданной правде о моем возлюбленном. Когда я вошла в апартаменты Дотторе, мне в нос ударил затхлый запах пыли и разложения. Зани, чье настоящее имя мне так и не сообщили, был оскорблен тем, что теперь им пришлось делить очаг еще с одним человеком, да еще и с женщиной. Он тут же повернулся ко мне спиной, откинул от стены какую-то доску на петлях, швырнул на нее одеяло и завалился спать в довольно варварском окружении занавески из кожи аллигатора и маковых головок, развешанных под потолком у него над головой.
Дотторе показал мне, где находится отгороженный занавесками ночной горшок и кувшин с водой для умывания, а также нечто напоминающее большую кошачью корзину, где я могла спать. Он сообщил мне, с некоторой грустью в голосе, что раньше эта корзина служила приютом для нескольких котов, которые погибли в результате экспериментов и мумифицированные останки которых висели на ближайшей потолочной балке.
Дотторе, казалось, не обращал ни малейшего внимания на свой затрапезный домашний костюм. Он надел ночной колпак прямо на парик и вытянулся на кожаном кресле, странном предмете, у которого не хватало части сиденья, однако были две вынесенные в разные стороны опоры для ног. Очень скоро доктор заснул, мирно посапывая. Сатиновые ленты его ночного колпака колебались при каждом неспешном выдохе. Я не помню, как заснула, но, должно быть, сон быстро сморил меня, несмотря на неудобную подушку, воняющую плесенью. Моим последним воспоминанием о той ночи было внезапное пробуждение, когда я увидела силуэт огромной птицы, но этот образ был очень похож на сон.
Утром я с любопытством наблюдала за приготовлениями моих новых друзей. Зани вскочил с рассветом и выскочил в дверь, вероятно, отправившись завтракать. За ночь колпак вместе с париком съехали на бок с головы Дотторе, обнаружив обширную лысину. Раздевшись, Дотторе совершил утреннее омовение в чем мать родила. Потом он водрузил объемный парик на место. У сего украшения, как оказалось, имелось целых три косички. Потом он натянул приличный черный костюм, который я видела накануне, а поверх него надел камзол.
Одевшись, он начал вытаскивать из всевозможных ящичков и клетей различные вещи, необходимые для работы и аккуратно спрятанные на ночь. Спустя всего несколько минут унылая комната превратилась в подобие пещеры Аладдина. Дотторе сообщил, что у него все выполняется согласно высочайшим стандартам его профессии.
Всюду загадочно поблескивали различные бутылочки, одни — наполненные темным подобием смолы, другие — чистой водой с примесью, как пояснил мне доктор, сандалового дерева и кошенили. Самый большой сосуд содержал живых многоножек. Темный слой на дне бутылки состоял из бедняг, которых затоптали собратья. Возле кресла Дотторе на большой стопке потертых и потрепанных греческих и латинских книг лежал раскрытый томик «Оккультной философии» Корнелия Агриппы. Только очень внимательный зритель мог заметить, что эта стопка была склеена и оборудована внизу колесом для удобства перемещения. Утреннее солнце постепенно освещало полки с небольшими мешочками. Мне сказали, что эти мешочки прекрасно зарекомендовали себя как профилактическое средство от рахита. Их вешали на шею ребенку. В каждом мешочке содержался мельчайший неочищенный тростниковый сахар, привезенный из Вест-Индии. Ребенок часто потреблял содержимое мешочка, таким образом улучшая свой обмен веществ.
На рабочем столе Дотторе Велены лежал человеческий скелет, исписанный эзотерическими знаками. За ним висело чучело обезьяны, которая, как сообщил доктор, раньше выполняла для него функции Зани. Он ласково похлопал ее, выбив из несчастного чучела немного пыли, повисшей вокруг его головы, словно нимб.
— Выпивала каждый вечер пинту эля, как любой добрый христианин, — задумчиво сказал Велена. — И, естественно, привлекала дам.
Возле обезьяны стояла спермацетовая свеча, которую следовало быстро зажечь при появлении клиента. Ее роскошное сияние должно было осветить небольшую кучку позолоченных монет, похожих на гинеи, служивших символом щедрых гонораров, полученных доктором ранее.
Кресло, на котором спал доктор, явило свое акушерское предназначение, когда он взгромоздил на него большую кожаную куклу, изображавшую роженицу.
В углу комнаты я увидела то, что ночью показалось мне какой-то кошмарной птицей. Это был перегонный куб, над которым Дотторе Велена тут же принялся колдовать, размешивая лопаточкой какой-то пахучий порошок. Эта конструкция громоздилась на ветхом столе, грубо укрепленном на стыках, но столешница его была покрыта затейливыми золотистыми иероглифами.
Эта берлога была очень похожа на многие места, которые мне довелось посетить в своих странствиях, потому я чувствовала себя почти как дома.
Я достала свой костюм, приличное серое платье. Мне пришлось немного повоевать с Дотторе за кувшин с водой, чтобы привести себя в порядок, после чего я была готова к работе с большей охотой, чем когда-либо прежде.
Дотторе Велена подал мне чашку с горячим шоколадом, который натек из носика перегонного куба. Другой рукой он налил мне стакан утреннего джина.
Для любой актрисы на сцене наступают моменты, когда ей становится скучно. Такое бывает, когда она перестает находиться в центре внимания и обязана убраться с глаз зрителей, чтобы дать возможность другому актеру продемонстрировать свое мастерство либо его отсутствие. Бывает, что требуется время для развития образа, а также следует учитывать, что на сцене случается ранняя смерть героя. Даже примадонна может оказаться на вторых ролях.
Но с Дотторе Веленой я всегда блистала. Я обычно либо билась в предсмертных конвульсиях, либо неожиданно возвращалась к жизни. Меня постоянно преследовали различные смертельные хвори. К тому времени как я выходила, Зани уже успевал разогреть толпу. Я была красива и обворожительна, и они меня обожали.
Мы довели наши представления до высочайшего уровня профессионализма. Я уверена, что мы играли даже лучше, чем наши коллеги на Рива дельи Скьявони в Венеции. Иногда Дотторе Велена освобождал меня от червя длиной в улицу Стрэнд, используя настойку Вермифугус Пульвис либо Порошок для борьбы с червями (сделанный в основном из муки). В этом случае я хваталась за живот и корчила рожи, пока Дотторе пояснял, какая борьба идет у меня внутри. Он рассказывал, как черви разрываются на куски в моей двенадцатиперстной кишке, а потом растворяются в желудке. Вскоре он засовывал руку мне под юбку и вытаскивал длинную белую шерстяную нить, вымазанную жиром. Он немного вытягивал ее, потом передавал конец Зани, который начинал бегать вокруг сцены, обматывая ее вокруг столбиков, словно сумасшедший паук. Дотторе все это время давал подробные объяснения происходящему. Публика ловила каждое его слово, затаив дыхание.
У Дотторе было припасено глистогонное средство для зевак, страдающих от кариеса, поскольку существовало поверье, что зубы разрушаются от действий ужасного зубного червя. Накануне представления мы сидели до поздней ночи, вырезая маленькие кусочки бумаги и клея их свекольным соком. Перед представлением Дотторе засунул их под свои внушительные ногти. Перед взорами собравшихся он аккуратно, словно в святую воду, макнул пальцы в жидкость из голубой бутылочки и начал ковыряться у меня во рту. К счастью, в данном случае надо было продемонстрировать легкость использования снадобья, потому спустя несколько мгновений он вынул пальцы из моего рта, и я выплюнула слипшийся клубок, по всей видимости, окровавленных кусочков, очень похожих на подохших от действия эликсира червей. В качестве дополнительного предложения Дотторе Велена всегда сопровождал подобные выступления продажей наборов агатовых зубов, привезенных прямо из Италии. Их можно было носить на манер известного красавца лорда Хэрви из Бристоля.
В иные дни Дотторе Велена восстанавливал мою красоту. Мне следовало выходить на сцену покрытой волосатыми родинками (из резины), ужасными жировиками (нарисованными) и морщинами (начерченными с помощью угля). Вытянув меня на помост, Дотторе Велена принимался разглагольствовать о красоте иноземных женщин, сетуя на хвори, поражающие симпатичных англичанок.
— Взгляните на эту старую даму, лицо которой разрушено одному Богу известно каким недугом! Несчастная бедняжка, ее страдания написаны на морщинистом лице!
Он заботливо нагнулся ко мне.
— Твои внуки страдают от того же недуга, — спросил он, — или ты одна такая в семье?
В этот момент я разразилась громкими всхлипываниями и воем, на что он довольно едко заметил:
— В моей родной Венеции красота считается обязательным атрибутом. Ты бы лишилась рассудка и распростерлась ниц, если бы тебе довелось увидеть даже самую обычную венецианку. Кажется, что все они одного возраста. Это все благодаря их роскошной зрелости, но здесь, в Англии, загляните кобыле в рот и женщине в лицо, и вы сразу точно определите их возраст. Вам, моя дорогая, по всей видимости, семьдесят девять лет и три четверти года.
Я повесила голову и принялась протестующе махать руками.
— Чем итальянские женщины отличаются от английских товарок? У итальянок есть простое средство.
И снова была приготовлена голубая бутылочка, в которую окунули салфетку. Дотторе повесил эту салфетку мне на лицо, а сам принялся разглагольствовать о свойствах сего зелья.
В данном случае в бутылке была теплая мыльная вода, которая постепенно смыла все мои искусственные дефекты.
Сняв с меня салфетку, под которой обнаружилось молодое здоровое лицо, Дотторе Велена мягко вопросил:
— Могу ли я поинтересоваться твоим реальным возрастом, дорогая?
— Мне двадцать пять, — радостно ответила я тонким голосом, но достаточно громко, чтобы перекричать возгласы и крики в толпе.
Дотторе Велена повернулся к публике:
— Это средство очень поможет тем из вас, особенно ирландкам, кто имеет пораженные конечности, у кого более толстая часть ноги находится внизу. Одна капля сего эликсира, и вскоре вы будете ходить под ручку с лучшим мужчиной района.
Я была занята и ни на минуту не оставалась в одиночестве. Эти два фактора не давали мне полностью осознать то потрясение, который я получила, узнав правду о возлюбленном.
Это был жестокий удар, и я не могла не думать об этом в минуты отдыха. Мысли только ухудшали ситуацию.
Раньше я хотела принимать его таким, каким он мне казался. Это было так соблазнительно. Теперь же я скучала по тому состоянию приятного неведения. Я также злилась на себя. Мне следовало понять, что здесь что-то не так. По глупости я решила, что он джентльмен уровня Стинтлея. Я думала, что его деньги были получены по наследству. Теперь мне следовало понять и принять, что иногда ему приходилось тяжело трудиться, чтобы заработать их. Когда мне становилось очень грустно, я представляла, как он сидит у себя на складе, поплевывает на этикетки и лепит их на бутылки с эликсирами, которые продает через шарлатанов вроде Дотторе Велены.
Я постоянно узнавала новые ужасы о Валентине Грейтрейксе и его делах, поскольку на Бенксайде его знали очень хорошо. Скоро я узнала еще одну подробность. Везде ходили разговоры, что из-за миссии на континенте его довольно долго не будет в Лондоне. Его компаньоны многозначительно улыбались при упоминании этой миссии, хотя и не знали ничего о целях и задачах. Мы слышали в «Якоре», что у людей Грейтрейкса невозможно ничего выведать. Им не развяжет язык ни пиво, ни деньги, ни распутные женщины. Никто из них не хотел вызывать гнев хозяина.
Потому я чувствовала себя в безопасности, хотя продолжала прятать лицо, когда мы спускались в «Якорь» по Стоуни-стрит. Я не хотела столкнуться нос к носу с Диззомом.
Однажды, когда мы проходили мимо склада Валентина, Дотторе Велена толкнул меня локтем в бок и сказал:
— Одному Богу известно, зачем он уехал. Уже прошло несколько недель. Очень необычно. Многие девы Бенксайда вздыхают, ложась в холодную постель без него.
Зная, что «девами» в этой части города называли проституток, я вся задрожала от ярости. Значит, он был человеком, который водил шашни с этими потаскухами? Я видела их, выстроившихся вдоль улиц, словно безвкусно одетые куклы на прилавке магазина. Мне с трудом удавалось смириться с мыслью, что в его ведении был первоклассный бордель, а если говорить точнее, целая сеть борделей, которые приносили хорошую прибыль. Однако мысль о том, что он сам пользовался услугами своих «служащих», ранила меня очень глубоко. Она нанесла еще больший вред образу джентльмена, который я создала. Настоящий джентльмен в случае нужды посещал опрятные и роскошные публичные дома в хороших районах города. Я отбросила представление о нем как о человеке, чья большая любовь ко мне содержала определенную долю природной похоти. Теперь я смотрела на него как на очередную свинью с низменными инстинктами. Иногда на меня находило такое негодование, что я даже начинала думать, что мои бывшие хозяева никогда не посылали меня соблазнять существо более отвратительное, чем Валентин. Герцоги, принцы, политики, даже знатные дамы с необычными пристрастиями, но не сомнительный делец с бедняцкого берега Темзы. Мелкий воришка, доросший до уровня серьезного бандита. Это было намного хуже, чем джентльмен, лишившийся состояния.
— Пойдем, подруга, не красней ты так! — подначивал Дотторе. — О чем задумалась? — В тот день на моем лице, к сожалению, не было никакого грима, поскольку я решила изображать женщину, одержимую бесами. Мне следовало играть роль девушки-служанки одного из меховщиков Бенксайда. Этим бедным созданиям, которых заставляли выщипывать кроличьи шкурки, жилось несладко. Они часто сходили с ума из-за химических испарений, которыми им приходилось дышать на работе. Дотторе предусмотрительно пришил небольшой заячий хвост к задней части моего платья, чтобы напоминать публике о природе моих занятий.
Мне в голову пришла мысль.
— Вы хотите сказать, что он там спит? На складе?
— Валентин, дорогая? Он спит над ним, как любой добропорядочный лавочник.
Я подумала об опасностях ночной Стоуни-стрит, освещенной круглыми лампами, заправленными вонючим китовым жиром. Из своего окна он наверняка видел все эти скромные лавки. Я вспомнила о тех фешенебельных апартаментах на Бонд-стрит, меблированных с прекрасным вкусом, окна которых выходили на ухоженный и элегантный парк. Я думала, что это городской дом его семейства. Турецкие ковры и безупречная отделка, маркизетовые занавески, пуховые одеяла с мягким тонким бельем. Вероятно, все это было арендовано на время.
Конечно, тогда я не задавала вопросов. Мне ни за что не пришло бы в голову рыться в шкафах и ящиках, так очарована я была этим гадким мошенником. Значит, он арендовал те комнаты поденно. Я вспомнила, как он часто настаивал на том, чтобы мы встречались у меня, что не стоило ему ни пенни.
Я подготовилась еще к одному открытию.
— Значит, вы знакомы с Валентином? — спросила я коллегу. — Лично?
— Ну, я бы так не сказал. Не совсем безопасно водить с ним знакомство. Всякое бывало. Не важно. Но да… Несколько раз я с ним общался. Не уверен, что его святейшество помнит, поскольку он вечно занят.
— Как он говорит? — спросила я.
— Все-то ты хочешь знать. Он такой человек, с которым ты забудешь обо всем. Ты можешь с утра потерять всю свою семью, в обед познакомиться с ним, а к пятичасовому чаю вы уже будете с ним весело смеяться.
— Но его произношение, — настаивала я. — Оно как у джентльмена?
Дотторе Велена весело рассмеялся.
— Она хочет знать, джентльмен ли Валентин. Валентин Грейтрейкс? Я бы сказал, что он говорит как настоящий житель Бенксайда, хотя любит разбавить свою речь разными мудреными словечками для красивости. Но мы узнали бы его в любом месте. Он не имеет никакого отношения к настоящим щеголям.
Через несколько минут, когда мне надо было изобразить на сцене ярость, мне почти не пришлось прибегать к актерскому мастерству.
Паста от ротовых язв
Берем свежее масло, только с маслобойни, не соленое и промытое розовой водой, полторы унции; лакричный порошок, полторы драхмы; белый сахар, пропущенный через мелкое сито; довести до консистенции пасты, смешать.
Положить пастилку, сделанную из этой пасты, в рот и подождать, пока она там растворится. Хорошо помогает при остром стоматите, пересыхании рта, горячке, твердости языка, дурном запахе изо рта, хрипах и болезненном дыхании. Можно засовывать в ноздри при насморке и храпе.
Вскоре я так изменилась, что начала сомневаться, узнает ли меня Валентин, вернувшись с континента и встретив на улице. Гнушаясь пережаренными ростбифами в «Якоре» и откладывая как можно больше денег, я вскоре сильно похудела, питаясь исключительно перетушенными травами в постных бульонах, которые варил Зани у нас дома.
— Ты же женщина. Почему ты не готовишь? — рассерженно бормотал он. — Кто тебя растил только?
И снова правда защитила меня.
— Я аристократка. У меня хорошее образование. Я никогда не была на кухне. Разве что когда жила в монастыре, и то в качестве зрительницы.
Зани катался по полу от смеха, слушая мои объяснения. В промежутках между приступами веселья я слышала, как он произносит странные слова:
— Скорее, выкормлена от среднего вымени коровы.
Но после подобного разговора, должна признать, он стал относиться ко мне с меньшей враждебностью. Пока я не подшучивала над ним и не «слонялась кругом, как утка в грозу», он принимал меня. Я проявила себя как талантливая лгунья, и это сделало меня в его глазах достойной коллегой.
Я свободно общалась с новыми друзьями, но вела себя скромно. Моя новая профессия требовала от меня быть похожей на уличную девку, а не на богиню сцены. Я почти постоянно работала и скоро стала надевать серое платье и белый передник, почти не задумываясь.
Очень редко я открывала рундук и глядела на черное шелковое платье, в котором сбежала. Оно было выстирано и посыпано веточками лаванды. Также там было спрятано светло-вишневое платье, юбка и прочие предметы туалета, которые путешествовали со мной по Европе. Когда я смотрела на эти наряды, мне казалось, что они принадлежат другому человеку, какой-то знатной даме, которая скоро появится в карете, запряженной белыми кобылами, и заберет все это.
Я не искала более удобного места жительства. Наши комнаты казались мне довольно живописным местом. На грязь я старалась не обращать внимания и вовремя зажимала нос пальцами, когда проходила мимо соответствующего места возле лестницы на первом этаже. Мне даже нравилась эта примитивная роскошь, поскольку, стремглав слетев вниз по общественной лестнице, я с удивлением обнаружила, что очутилась не на самом дне. Спустя несколько недель я поняла, что мне еще повезло. Я узнала, что каждое утро в Лондоне двадцать тысяч человек просыпаются на тесных чердаках, встают с кишащих паразитами постелей, не зная, что будут есть и где найдут ночлег на следующую ночь. Я никогда не замечала этих людей в Венеции. Здесь же, на Бенксайде, я каждый день встречала их на улицах, видела маленьких, обреченных мужчин и женщин с коростой на головах, перебивающихся случайными заработками, чтобы не умереть с голоду.
Я изучила все закоулки Бенксайда, все его стекольные заводы, пивоварни и винные магазины. Последние составляли одну шестую всех предприятий района. Я была шокирована уровнем пьянства в этой части города. Такого я никогда не видела в благополучном Сохо.[15] Мужчины, женщины и даже маленькие дети валялись пьяными на снопах сена возле винных магазинов у Лондонского моста. Дотторе Велена частенько останавливался возле них, поскольку те, кто уже выпил, и те, у кого начиналось похмелье, с радостью покупали его снадобья, особенно пасты от ротовых язв.
Сначала я не понимала, зачем люди Бенксайда тратят тяжело заработанные деньги на поддельные зелья Дотторе Велены вместо того, чтобы просто пойти в больницу святого Фомы или госпиталь Гая, которые были расположены буквально в двух шагах. Мужчины, зарабатывавшие пятнадцать шиллингов в неделю, были готовы выложить за наши бесполезные жидкости целую гинею. То же касалось прачек и швей.
Когда-то я с презрением отнеслась бы к их глупости, как презирала простаков, которые верили льстивым речам шарлатанов на Рива дельи Скьявони в Венеции. Теперь же я смотрела на них с жалостью — на медников, оглохших и горбатых от постоянной тяжелой работы, кузнецов, покрытых зелеными пятнами от ядовитых испарений, зеркальщиков, бледных из-за соприкосновения со ртутью, парикмахеров и трубочистов, страдающих различными заболеваниями легких, кондитеров, опухших от постоянной близости к горячим котлам.
Конечно, я спросила новых коллег, не лучше ли всем этим страждущим отправиться в больницу.
Зани резко ответил:
— Они туда не пойдут. Если они пойдут в больницу, им придется сначала сделать взнос на собственные похороны. Велика вероятность, что из больницы их вынесут в ящике, за который они уже успели заплатить. Ну, и к тому же их вскроют, и не раз.
Несчастные люди боялись, что их тела будут вскрывать хирурги, которым постоянно требовались свежие трупы для обучения студентов-медиков. Если человек умирал в больнице, существовала большая вероятность, что санитары продадут тело какому-нибудь хирургу.
Зани добавил:
— Все равно в больнице их надуют. Аптека в больнице святого Фомы тоже торгует улиточной водой и пометом павлинов по рецептам доктора Мида. Единственная разница в том, что у него настоящие улитки и помет. Да, еще он отделяет белый помет от коричневого, потому что вам поможет только белый. Так написано в книгах.
При этих словах Зани смачно сплюнул на раскрытый том «Pharmacopoeia Extemporanea», который лежал на кафедре для придания доктору солидности. Книга была вся покрыта плевками Зани, который любил досадить Дотторе. На этот раз Велена гордо поднялся со стула, взял тяжелую книгу и ударил ею Зани по голове. Шут безропотно принял наказание.
Несмотря на то, что их отношения были близки к открытой вражде, Дотторе и Зани были неразделимы, словно не доверяли друг другу, опасаясь, что без надзора один из них может неожиданно добиться незаслуженного успеха. По ночам наша веселая компания частенько хаживала в более-менее приличные таверны Саутуорка. Я помню, как однажды вечером доктор хотел спихнуть Зани с балкона, а в другой раз эти двое в таверне «Старый башмак» одновременно плюнули друг другу в левый глаз.
Весело переругиваясь, мы ходили в кофейню «Пила» на Феттер-лейн, где читали заметки о конкурентах в «Газетт», «Таймс», «Морнинг кроникл», «Морнинг пост», «Морнинг геральд» и «Морнинг адвертайзер». Я подслушивала разговоры загадочных людей, которых Дотторе называл «людьми неслыханной учености». Однако среди их галдежа я не уловила ни единого остроумного или мудрого слова. Никто из них не обращал на меня внимания, что меня вполне устраивало.
Иногда поздно вечером я ходила к реке. Перед «Якорем» я несколько раз видела в воде стаю морских свиней, проплывающих под Лондонским мостом. Наблюдая за ними, я ощущала острый приступ ностальгии, поскольку они были очень похожи на быстрые гондолы, раскачивающиеся на ветру на Большом канале.
Пока я ездила в Венецию, оттепель уничтожила ледяную платформу, на которой мы резвились с Валентином. В те благословенные ночи все вокруг переливалось нежным перламутровым светом. Теперь свет луны преломлялся в тысячах мелких волн Темзы.
Я возвращалась к друзьям, голодная и довольная. Мне нравились ночи, когда мы покупали небольшие куски мяса на рынке в Саутуорке и жарили их, подвесив на кусках бечевки над огнем, поворачивая с помощью акушерских щипцов Дотторе и нарезая на небольшие порции миниатюрной изогнутой пилкой для ампутаций. Я не верю, что он когда-либо использовал эти инструменты по прямому назначению, но они, как и прочий хлам, добавляли ему колорита.
С двумя новыми друзьями я научилась играть в вист, криббидж, патт и четверку, иногда ставила на кон недельный заработок, обнаружив, что азарт стоит проигранных денег. Когда ветер дул с востока, по утрам до нас доносилось рычание львов в зверинце Тауэра. Ветер также приносил их тяжелый запах. Из-под теплого одеяла я слышала, как нищие собирали всякий мусор, чтобы потом продать его.
В Венеции я была одинока, даже окруженная родной семьей или монахинями. Здесь же у меня были особенные товарищи. Перед этими людьми я без всякого стыда раздевалась догола, чтобы переодеться, помыться или просто привести себя в порядок. Я свободно ела, пила, ковырялась в зубах. Они поступали так же. Я знала все их привычки. Например, Зани перед сном вытряхивал из кармана целую кучу загадочных предметов, включая грязный листок, который оказался официальным документом, освобождающим Зани от службы в армии и на флоте. Когда я протянула руку, чтобы посмотреть на него поближе, он шлепнул меня по кисти, заявив:
— Он стоил мне три стерлинга. Это больше, чем неделя твоей работы.
Для меня было в диковинку жить в такой, почти интимной, близости с другими людьми. Мне не надо было притворяться. Я была сама собой. Такая жизнь была мне очень по нраву.
— Я помогу тебе, — сказал Дотторе, чихая от медицинских запахов воска, бензойной смолы и масла. — Хочешь, я помассирую тебе ноги?
Дотторе Велена не был доктором, но массажист из него был просто отменный. Когда я лежала, а он втирал мне джин в пальцы ног и щиколотки, я чувствовала себя на седьмом небе от блаженства. Я не сдерживала себя, потому могла прослезиться, возвращаясь мыслями в хмурое прошлое.
Зани снисходительно глядел на меня и ворчал:
— Недостаточно мозгов, чтобы разболелась голова, но она пустила бы нас на дно, если бы могла.
— Вот, хорошая девочка, — приговаривал Дотторе, разминая мне ноги. — Хорошо. Можешь расслабиться, и пускай все мрачное уходит прочь.
Так я и поступила. Когда он закончил, я почувствовала себя словно заново родившейся. Я легла и заснула таким крепким и здоровым сном, какого у меня никогда в жизни не было, несмотря на неблагозвучный храп друзей и вскрики Зани, который в кошмарах видел разную нечисть, включая «большую черную дьяволицу». Сильнее всего дурные сны мучили его после обильных возлияний. В редких случаях, когда я из-за него просыпалась, я подползала к нему и брала за руку. Он не просыпался, но начинал дрожать и шептать, что теперь будет вести себя хорошо и тихо, если только это «чудище» не вернется и не съест его. Он ежился, потому я иногда укрывала его собственным одеялом. После этого весь остаток ночи он вел себя тихо.
Я тоже спала и видела сны о прошлом компаньонов, вместо того чтобы метаться от кошмаров собственной былой жизни. У меня была страсть слушать, как они делятся воспоминаниями на закате дня, сидя в углу комнаты и покуривая табак. Я, которая знала лишь чистый свет спермацетовых свечей, теперь жила, окруженная слабым мерцанием дешевых фитилей. За шиллинг можно было накупить таких свечей целый ворох и потом жечь весь год. Дотторе и я, конечно, умели читать, но никто из нас особо не стремился читать книги. Да их у нас и не было, не считая медицинских томов. Потому мы разговаривали. Он о своем прошлом, а Зани иногда вставлял пару слов о старушке матери и некоем Саки, который плохо с ним обращался и разбил ему сердце. Чем больше я о них узнавала, тем меньше мне хотелось им врать, но правда их ошеломила бы, потому я в основном молчала либо задавала вопросы.
В такие ночи теплые воспоминания двух мужчин согревали комнату. Бывали моменты, когда они вскакивали и принимались обниматься, вспомнив какие-то былые победы. Когда Дотторе вспоминал о том, что Зани называл «никогда не видел настоящего мира», всегда происходил определенный ритуал — Зани поднимался и высоко задирал ногу, словно собака, желающая помочиться и пометить территорию. Потом Зани заявлял, что он осушился, и ковылял вниз, чтобы принести кувшин с джином, который распределял небольшими порциями.
Привязанность Дотторе ко мне выражалась в том, что он называл меня «дорогушей». В такие моменты я вспоминала о другом человеке, который называл меня так же.
Я не готовила, но любила ходить по магазинам. Я никогда таким не занималась. Богатая венецианка или монахиня никогда не испытывала радостей обмена любезностями с владельцем москательной лавки на Фор-лейн. Я покупала несколько килограммов угля и всякой мелочи, весело балагуря с продавцами и хозяевами магазинов. В Венеции я бы устыдилась заниматься этим, но в Лондоне я принадлежала к совершенно другому классу, что меня нисколько не огорчало. Иногда я с удовольствием гадала, что бы сказали мои новые друзья мистер Крамблсток и мистер Гиббонз, если бы я им сказала, что принадлежу к богатому венецианскому роду с тысячелетней историей. Я подозревала, что они ответили бы что-то вроде:
— Конечно, так и есть. Вот тебе яблоко, дорогая. Скажи Дотторе Велене, что у тебя изможденный вид, потому тебе лучше хорошенько выспаться и выпить джину.
Когда я гуляла по улицам, меня приветствовали, выкрикивая мое новое имя, галантерейщики, столяры, канатчики и продавцы веревок, прочие жители Сент-Джайлза, занятые различной работой. В Венеции их собратья не посмели бы даже глаз на меня поднять. Меня нисколько не задевала их фамильярность. Напротив, она была мне приятна. Я не видела ничего хорошего в высокомерии. Какими отвратительными и холодными казались мне теперь монахини из монастыря Святого Захарии по сравнению с новыми знакомыми!
Я даже впервые в жизни завела знакомство с представительницами собственного пола и прекрасно проводила время, слушая ворчание миссис Си, которая в лавке на Хай-стрит торговала гороховой кашей, маринованными свиными ушами и овечьими головами, тремя деликатесами, которые так любил Зани. Я также подружилась с Сарой Минс, переплетчицей книг, которая сдавала комнаты внаем, поскольку ее муж-часовщик спился и больше не мог зарабатывать. Также у меня было шапочное знакомство с вдовой Гримпен, которая шила манто и снабдила меня несколькими костюмами. Мне нравились прикосновения ее нежных рук к моей коже и то, как она поворачивала меня из стороны в сторону, чтобы взглянуть на результат работы с разных точек. Мне было жаль слышать, что ее дело пришло в упадок и ей приходилось тяжело. Возможно, наши хорошие отношения могли бы перерасти в настоящую дружбу.
Своих компаньонов-мужчин я тоже не забывала. На самом деле я все больше становилась похожей на них. Вскоре все мои великосветские привычки исчезли. Мы все меньше проводили времени к северу от реки. Мне все больше нравились пропахшие пивом таверны «Джордж», «Колокол» на Белл-стрит и, конечно же, наш «Фезерз» на Винчестер-сквер. Еще мне нравилось захаживать в «Собаку и утку», «Пастуха и Пастушку» и «Храм флоры», в которых можно было спустить нажитое незаконным путем и перекинуться несколькими остротами. В некоторых подобных заведениях под лестницей находились выгребные ямы, они могли преподнести неприятный сюрприз слишком любопытным служащим таможни. Говорили, что несколько таможенников нашли свой конец в их пахучих глубинах. К моему собственному удивлению, моим любимым трактиром стал «Якорь». Для меня он был чем-то вроде загородной таверны для моряков. Блики на поверхности реки отражались от потолка «Якоря», и зал напоминал мне настоящий грот. Я совершенно изменила мнение по поводу этого места. Теперь «Якорь» казался мне очень уютным. Более того, оказалось, что возлюбленный был в чем-то прав. Хотя там не было изящных залов на втором этаже, «Якорь» тоже повидал великих людей. В него частенько заглядывал доктор Джонсон.[16] Даже его друзья — семья Трейлов — до недавнего времени владели крупной пивоварней, единственным полностью законным предприятием во всем Бенксайде. В ее тени процветали более мелкие и менее законные заведения.
Как и многие мои лондонские друзья, я полюбила джин. Он был чище воды. Темза была явно загажена жителями города, население которого в то время насчитывало три четверти миллиона душ. Я вспоминала, что Валентин называл реку «монструозным супом», намекая на различные болезни, которые можно было подхватить в ней. Вода, добываемая из колодцев, была слишком соленой. Ею было впору только мыться. К сожалению, не многие лондонцы использовали ее для личной гигиены. Иногда я готова была поклясться, что тела некоторых из них в последний раз соприкасались с водой в церкви во время крещения. У меня было то, что Зани называл «хорошие ноги». То есть я могла утолять жажду джином, не затуманивая мозг. По крайней мере, так мне тогда казалось. Позже я поняла, что просто всегда была немного пьяна, это дало мне возможность пережить лишения на Бенксайде, не померев от отвращения.
Джин помогал глотать еду, которая имела не очень приятный вкус, если это вообще можно было назвать вкусом. Обычно еда была довольно грубой и не приправленной, а скорее засыпанной перцем. Несмотря на крепкий, почти варварский запах, на вкус она была довольно пресной. Однако я не хотела жаловаться, видя, как Дотторе и Зани потирают руки в предвкушении сладкой пшеничной каши на молоке с курицей, которую подавали в таверне на Флит-бридж, или пирога с угрями в Болдуинз-Гарденз.
Мой нос за это время изучил множество новых отвратительных ароматов.
В тавернах Бенксайда я научилась узнавать пьющих товарищей по их запаху, будь то продавцы требухи или жилоделы с Филд-лейн, прожженные стеклодувы со Стоуни-стрит или просоленные портовые грузчики. Я привыкла вскакивать и бросаться к двери, если кто-нибудь забегал внутрь, ведь это могло значить, что кого-то преследуют флотские вербовщики, начались петушиные бои или завалилось еще одно ветхое здание. Любой дом с семью и более окнами облагался налогом, потому дома были похожи на тюремные бараки, вросшие в грязь.
Это был грязный район. Но по мере того, как я все лучше узнавала его, я все меньше обращала на это внимание. Мы жили в братстве, у нас был даже определенный кодекс чести, но если приезжий оставлял карету на ночь в Нейкид-бой-ярд, наутро от нее оставался один лишь поломанный остов.
Я научилась узнавать массивные силуэты контрабандистов и докеров, чьи просторные одежды скрывали карманы, в которые они раскладывали ворованный сахар, кофе, какао, имбирь и стручковый перец. Я теперь могла легко распознать на улице карманника по его развязной походке и не дать себя обокрасть на рынке в Ладгейте. Я познакомилась с профессиями, о которых никогда прежде не слышала. Например, один бедняга занимался тем, что собирал мертвых собак и гнилую рыбу для тех, кто захочет закидать ими шантажистов и содомитов на рынке Смитфилд. Даже этот человек любил пообщаться с Зани, ведь он разделял его чувства к несокрушимому Саки.
Конечно, я слишком поздно научилась распознавать различные лондонские говоры, начиная от истинно аристократического (такой я могла услышать, когда бедняков отгоняли от дорогой кареты) и заканчивая благородным, частично благородным и лжеблагородным. Дальше шла обычная базарная ругань. Где-то среди этого многообразия затерялись изящные выражения Валентина Грейтрейкса. Но это открытие больше меня не злило. По мере того как я все больше любила Бенксайд, я все терпимее относилась к его принцу. Мне казалось, что стать принцессой этого разношерстного королевства было бы совсем неплохо.
Сладкий противоцинготный эль
Берем верхушки сосен (или елей), нарезаем четыре пригоршни; кипятим их в пяти галлонах очень крепкого сусла, пока не останется три с половиной галлона; когда настоится, выливаем в отвар соки поточной вероники, кресс-салата, одуванчика, клевера, всего по одной пинте; также добавляем следующий набор ингредиентов и смешиваем. Берем заостренные коренья щавеля, четыре унции; сарсапарель, ягоды можжевельника, всего по две унции; желтые и красные обрезки сандалового дерева, нюхательную соль, слоновую кость, лакричник, семена фенхеля, всего по одной унции; зерпик, печеночник, репейник, плющевидную будру, всего по две пригоршни; грубую сурьму, один фунт. Все подготовить правильно.
Оживляет зрелую кровь и успокаивает ее при горячке.
Через два месяца жизни на Бенксайде мне стало казаться, что я жила там всегда. Мне удалось отделаться от бывших хозяев. К тому же я неплохо устроилась, ибо Дотторе Велена щедро делился со мной деньгами, заработанными нами. Опасность миновала. По крайней мере, пока Валентин был далеко.
Мой отчаянный план сработал, однако его завершение, кроме всего прочего, продемонстрировало незначительность моих достижений. Я добилась немногого. Любая смышленая девчонка запросто смогла бы повторить мой путь, применив немного обаяния и сообразительности. Разве нужно много ума, чтобы жить в трущобах, продавая беднякам поддельные лекарства и наживаясь на них? Жить в комнате, где в стенах постоянно пищат мыши, рядом с доктором-шарлатаном, который называет меня «милашка», и грубым лакеем, говорящим мне такие слова, что их стыдно повторить.
Фамильярность начала вызывать у меня не презрение, а скуку. Это породило более опасное чувство — гнев. Снова появилась моя старая заносчивость. Что я здесь забыла? Почему живу как уличная девка? Разве я не потомок знатного венецианского рода? Как такое могло произойти?
Когда я отвечала себе на этот вопрос, я отказывалась признавать важные составляющие ответа: в частности, ослепление монахини, бывшую работу, ложь любимому.
Единственная мысль, которая приходила мне в голову и которую я была готова терпеть, была о том, что Валентин повинен в моих бедах. Он проник в мое сердце, притворившись джентльменом, сделал вид, что любит меня. Он не смог оценить любовь, которую я ему предложила, а теперь, когда я готова сделать его счастливым, его нет рядом. Почему он не возвращается? Не ровен час, его на Бенксайде перестанут бояться. Как это он меня до сих пор не обнаружил? Он наверняка разослал шпионов на поиски. Неужели они такие же недотепы, как их хозяин?
Мне казалось несправедливым, что я до сих пор прозябаю в нищете в Лондоне, в то время как меня могли бы уже найти, привести к Валентину, он бы передо мной извинился и мы возобновили бы столь резко прерванный роман. В те дни мои фантазии были сосредоточены на складе Стоуни-стрит и на тамошней спальне, в которой мне до сих пор не удалось испытать тайные утехи.
Мое воображение язвили неприятные мысли. Однажды мы ехали по Стоуни-стрит, направляясь к Хай-стрит. Двери склада распахнулись, и я заметила Диззома, оживленно беседующего с хорошо одетой крупной девушкой. Заостренные носки ее огромных башмаков были украшены шелковыми розочками. Я увидела лишь часть ее лица, прикрытого фиолетовыми пионами, свисавшими с шляпы. Англичане, пребывая в хорошем расположении духа, в шутку назвали бы ее «клубничной блондинкой», но мне цвет ее волос напоминал скорее о вареных креветках.
Судя по тому, как нервничал Диззом, она его отчитывала. Да как она смела? В отсутствие моего любимого Диззом был регентом Бенксайда.
Я никогда прежде не видела эту девушку. Ни среди нашей публики, ни на улицах, ни в магазинах и тавернах.
Конечно же! Она не была похожа на местную.
Я не знаю как, но через секунду я поняла все. Было в ней что-то, показавшееся мне до боли знакомым. Я быстро подсчитала. Хотя она была по крайней мере на дюжину лет старше, чем описывал мой возлюбленный, я поняла, кто передо мной. Эта огромная и заносчивая девушка была никем иным, как малышкой П. Неудивительно, что Валентин с таким замешательством принял чепец, который я купила ей в подарок. Он едва налез бы на ее крепкий кулак.
Я быстро просчитала варианты. Когда мы поворачивали на Клинк-стрит, я крикнула Дотторе:
— Остановитесь! Нужно вернуться к складу. Мне кажется, у нас сегодня будет много покупателей. Мы должны пополнить запасы.
Глаза Дотторе радостно заблестели, ведь он знал, что я слов на ветер не бросаю. Он быстро развернул телегу, и мы поспешили назад. Зани недовольно ворчал вполголоса.
Девушка все еще была там и отчитывала Диззома, который стоял к нам спиной. Она холодно взглянула на нашу повозку. Бросив взгляд на меня, она тут же потеряла ко мне интерес, потому что я была для нее старой и скучной.
Из-под полуприкрытых век я осторожно изучала ее, делая вид, что отрешенно наблюдаю, как Дотторе и Зани грузят бутылки на телегу. За ее плечами я увидела большой опрятный зал с полками, уставленными бутылками. На каждой полке красовалась броская этикетка. «Сироп канадской девы», «Женевская лимонная сердечная вода»… На некоторых этикетках упоминалась Венеция. Конечно, Дотторе говорил мне, что мой возлюбленный получал все это из пресловутой базилики Санта-Кроче, а также из венецианского района под названием Кастелло. Я очень удивилась тому, как четко и аккуратно все было расставлено и подписано. В базилике использовали точную копию одной венецианской торговой марки, эмблема ее представляла собой деревянные крылья, скрещенные, словно у порхающей бабочки. Я ощутила острый приступ ностальгии. Но дверь тут же захлопнули и заперли. Несколько секунд, когда Диззом посмотрел на нас, я была в опасности, но взгляд его был невнимательным, поскольку он целиком сосредоточился на Певенш.
— Я расскажу об этом опекуну! — услышала я, повернув голову, чтобы еще раз взглянуть на эту парочку. — Он возвращается, ты знаешь? Или нет? — подначивала она его.
Я вздрогнула, услышав эти новости, и внимательно прислушалась.
Не считая возраста и полноты, она вполне соответствовала тому образу, который я успела создать, пока встречалась с Валентином. Она была тупой, испорченной и некрасивой. Ее грубые светло-рыжие волосы были хорошо уложены, но казались тусклыми. Ее голос напоминал скрежет тупого ножа по ржавой крыше. Однако Валентин любил это жирное, противное существо, обходился с ним как с леди, а не со шлюхой, которую можно попользовать и бросить. Подозреваю, что он не сказал мне о ее истинном возрасте, который я определила в районе двадцати лет, опасаясь, что я посчитаю ее угрозой.
Мой бедный возлюбленный всегда так пекся о моих чувствах, и все тщетно. Я винила не его, а себя. Мне следовало догадаться по ее поведению, что она была старше, чем он утверждал. В Певенш не было ничего от малышки. Она была огромным куском зла. Она не казалась ранимой, скорее напротив.
Я легко могла бы ее возненавидеть с первого взгляда, но она не возбуждала во мне никаких чувств, потому я смотрела на нее не как на человека, а как на предмет, который можно использовать.
Древесный декокт
Берем гваякум, четыре унции; сассафрас, две унции; красное и желтое сандаловое дерево, всего по одной унции; слоновую кость, нашатырь, всего по полторы унции; налить и кипятить в шести квартах воды, пока не останется три кварты; потом процедить, подсластить сахаром.
Обогревает, осушает, смягчает и провоцирует выделение пота. Подходит изможденным и замерзшим людям.
Схватить девочку оказалось легко.
К счастью, я помнила название школы, поскольку часто видела его на обратной стороне ее писем. «Академия для юных леди в Мэрилебон». Через два дня я приехала в академию и попросила проводить меня к директору. Скромно одетая — в серое платье, с волосами, выкрашенными в серый цвет, — я представилась наставницей, нанятой для Певенш Валентином, чтобы сопроводить ее в Париж, где он ожидает ее с определенным нетерпением.
При упоминании имени Валентина на лице госпожи Хаггэрдун отразился страх. Одновременно я заметила тень облегчения, промелькнувшую в ее глазах. Госпожа Хаггэрдун нахмурила седеющие брови, когда я принялась объяснять ситуацию. Она явно что-то подозревала, пока мы шли к ее кабинету, где она предложила мне стул. Она была тонкой, напряженной и безвкусно одетой. Ох, англичанки! Какими увядшими столетними старухами они кажутся, даже молодые. Удивительно, что они до сих пор не вымерли. Даже госпожа Хаггэрдун когда-то была замужем. Об этом говорило кольцо на пальце. Это было неприятным напоминанием о том, что англичанин, которого я любила, пренебрег возможностью жениться на мне.
Ну, его можно к этому подтолкнуть.
— Мадам, — начала я, придавая голосу удивленный тон. — Разве вы не получили его письмо? — Я порылась в кармане и извлекла аккуратный пакет, подписанный «Госпоже Жонфлер Каинднесс» явно мужской рукой. Подделывать мужской почерк я научилась накануне, поупражнявшись несколько часов. Госпожа Хаггэрдун промолчала.
— Ах, ненадежность курьеров, — вздохнула я. — Ко мне в Мейфэр доставили, а к вам не смогли.
Директриса живо закивала. Упоминание богатого района Мейфэр должно быть подействовало на нее успокаивающе, а выходки курьеров ей были наверняка хорошо известны. Как часто она получала с опозданием или вообще не получала плату из-за их причуд? Она улыбнулась мне.
— Пожалуйста, поясните, о чем просит опекун Певенш. Надеюсь, он в добром здравии? Я давно его не видела. Конечно, я понимаю, что он за рубежом.
— Так и есть, — подтвердила я. — Он процветает и хочет поделиться этим успехом с малюткой. Он решил, что девочке пойдет на пользу совершить небольшое турне по Европе. Он лично будет сопровождать ее, поскольку его ждут дела в Вене, Праге, Санкт-Петербурге и, конечно, Венеции. Я тоже буду ее сопровождать, обучая итальянскому языку. Полагаю, что она уже бегло разговаривает по-французски и по-немецки.
Судя по тому, как сконфузилась и покраснела директриса, Певенш, по всей видимости, удалось всеми правдами и неправдами остаться полуграмотной пустышкой.
— Когда мы должны ее подготовить? — оживленно поинтересовалась она.
— Я хотела бы забрать ее немедленно, — пояснила я. — Ведь я считала, что она уже будет готова, — напомнила я о письме, которое якобы не было доставлено.
Я не знала, когда Диззом должен был прийти в следующий раз, потому не хотела рисковать, опасаясь его вмешательства.
Госпожа Хаггэрдун удивленно подняла брови, и я заметила на ее лице легкую озабоченность.
Я быстро пояснила:
— В Париже ее ждет комплект новых платьев, уже заказанных опекуном. Ее здешние наряды едва ли подойдут для заграничных придворных балов.
При слове «придворных» директриса, казалось, опешила и больше сопротивления не оказывала. Она извинилась и отправилась на поиски девочки.
Когда она вышла из кабинета, я тут же вскочила. Обладая актерской выучкой, я привыкла играть роль стоя. Сложно было изображать из себя гувернантку, развалившись в кресле.
Я услышала Певенш прежде, чем увидела. За дверью она бранила директрису дурными словами. Я заметила, что она подражала произношению богачей.
— Кто эта женщина? — спрашивала она. — Почему опекун лично не написал мне об этом плане? Не то чтобы я против, просто это кажется мне оскорбительным.
Она резко распахнула дверь и картинно застыла на пороге. За ней стояла директриса, бормоча ненужные объяснения по поводу утерянных писем.
Вокруг девушки образовалось густое облако из запаха фиалковых духов. Я поняла, что этот резкий запах мне знаком. Когда мы помирились после ссоры, от Валентина исходил этот аромат. Тогда мне показалось, что он нашел утешение в постели другой женщины, однако он меня не предавал. Он просто был с Певенш. Я облегченно улыбнулась.
Певенш приняла мою улыбку за приветствие, но не поздоровалась.
— Почему он мне не написал? — взвизгнула она. Я не могла не восхититься ее умением изобразить приступ гнева. Слезы брызнули из глаз. Она принялась трясти плечами, стараясь выдавить их из себя побольше. Она сработала просто мастерски. Обыватель не смог бы распознать игру. Только очень чувствительный человек заподозрил бы подвох. Я стояла и бесстрастно глядела на нее. Это разозлило ее еще сильнее. Только смесь оленьего рога и воды, подслащенная ужасом директрисы и двух служанок, помогли ей прийти в себя.
Как только буря закончилась, Певенш уставилась на меня, с презрением разглядывая мой скромный наряд и прическу.
— Что в тебе такого, что опекун доверяет тебе? — грубо спросила она, проигнорировав правила этикета и хорошего тона.
Я сделала небольшой реверанс, изобразив уважение, что вызвало на ее круглом лице ухмылку. Это был стратегический ход. Так, к вящему удовольствию бестии, я восстановила ее превосходство. Почтительный жест казался более искренним, чем любая льстивая фраза.
Я пробормотала:
— Надеюсь, что я вам понравлюсь в качестве компаньонки, мисс Певенш. Ваш опекун тщательно расспросил меня, прежде чем доверить это важное дело.
На самом деле в присутствии директрисы у меня земля уходила из-под ног.
Я заставила себя стиснуть зубы и добавила:
— Ваш дядя сказал мне, что не может больше жить без малышки П.!
При упоминании ее собственного прозвища Певенш улыбнулась почти милой улыбкой. Я показала верительные грамоты, чтобы окончательно убедить ее в подлинности моих слов.
Однако она не снизошла до ответа. Она бросила на меня беглый взгляд и вышла из комнаты, бормоча:
— Ну наконец-то он обнаруживает здравый смысл. Должно быть, избавился от нее.
Она бросила директрисе через плечо:
— Собирайте мои вещи. Разве вы не слышали, что она сказала?
Я уставилась на широкий зад Певенш.
На ней был модный шелковый платок с цветами. Она носила одежду, по всей видимости, единственного цвета, который ей нравился — светло-розового с оттенком бледно-фиолетового. Но ничто не могло скрыть ее грубые черты.
Несмотря на тесно облегающее ее фигуру платье, она умела ходить легко и непринужденно. Непосвященный человек, заметив ее широкую талию, подумал бы, что его обманывает зрение. Ее никто ничему не учил, потому она, вероятно, чертовски много времени проводила перед зеркалом.
Я заметила, что у нее очень злобный характер. Злить ее было опасно. Это я поняла, когда последовала за ней в спальню, как будто желая помочь собраться. Она не заметила меня и разделась догола. Певенш была тяжелой, как теленок. Распахнув шкаф, который горничная отодвинула от стены, чтобы убрать пыль, Певенш полезла в его дальний угол за какими-то вещами. Она ругала горничную такой отборной бранью, которой я в Лондоне не слышала даже от Дотторе и Зани. У Певенш был неприятный, пронзительный голос, которым она пользовалась, чтобы кричать на горничную, словно безумная обезьяна, которую накачали стимулирующим эликсиром.
Я с интересом наблюдала.
Ее эгоизм и лень вкупе с дурным характером были теми нитями, которые привяжут ее к моему плану. Если Певенш будет рядом со мной, Валентин не сможет долго находиться вдали от меня.
Мне понравилась поэтическая сторона ситуации. Певенш пыталась убить нашу любовь, и у нее это почти получилось. Я не хотела видеть в ней соперницу. Но если уж она решила бросить мне вызов, я ее закопаю.
Я зарою ее живьем в месте, где юных девушек никто не станет искать.
Умеренный жемчужный сердечный сироп
Берем настой огуречника аптечного, обыкновенную кислицу, всего по четыре унции; дамасскую розу и настой ячменной корицы, всего по две унции; подготовленный жемчуг, одну драхму; леденец с белым сахаром, три драхмы; масло мускатного ореха, одну каплю; смешать.
Приносит долгожданное облегчение пораженным приступами тошноты и беспокойства во время горячки, поскольку этот эликсир не разжижает и не возбуждает кровь; он не увеличивает ее волнение, однако укрепляет желудочки сердца, покрытые толстым слоем осадка, полученным сверхъестественной ферментацией. Все это эликсир делает с помощью пропитывания желудка сладким ароматом, укрепляя весь организм свежими силами.
Я сказала Дотторе, что мне нужно поехать в Венецию по семейным делам.
Он попытался поверить каждому слову, в то время как Зани слушал молча и закатывал глаза, словно заметил очередную седую нить в моих волосах. Несмотря на это я крепко поцеловала Зани в щеку, и он, хотя потом и вытер ее, не отпрянул от меня и не протестовал, когда я пообещала присоединиться к ним снова, если вернусь в Лондон. При этих словах у Дотторе проснулись итальянский акцент и легкая грусть. Он заказал бутылку портера, чтобы разнообразить наш прощальный обед из сосисок и лука. Мне нужна была свежая голова, потому я почти не пила. После веселого вечера в «Якоре», «Колоколе», «Джордже» и «Фезерзе» я захотела выкупить один из моих костюмов. Передник с толстой подкладкой помогал мне делать вид, что я примерно на четвертом месяце беременности — это должно было подтвердить благотворное действие одного эликсира, предназначенного для безболезненных родов. Зани ни на секунду не прекращал спорить с Дотторе, не выражая ни малейшего сожаления по поводу моего отъезда, однако впервые он сделал мне небольшую уступку.
Прежде чем завалиться спать, Дотторе Велена произнес речь, которая быстро свелась к романтическим признаниям; он даже подошел неровной походкой к моей корзине, слабо попытавшись покуситься на меня. Я ударила его по голени щипцами для снятия нагара со свечей, и он повалился в очаг, громко стукнувшись лбом. Там же он и заснул, вымазавшись пеплом, пробормотав что-то о «невозможности склеить разбитое сердце без помощи фей».
Мы попрощались на следующее утро в хорошем, хоть и немного подавленном расположении духа. Зани ушел еще до рассвета, вероятно, чтобы поискать «горяченького», а также чтобы избежать неловкости расставания. Я большего и не ожидала, потому положила пирог с угрями, завернутый в красивый платок, на доску, где он обычно спал.
Потом, на рассвете, я вышла на улицу, держа в руках сумку, в которую смогла запихать разные мелкие вещи, взятые у шарлатана, а также мои роскошные дорогие одежды. Слушая голубей, воркующих на крышах, я остановилась на минуту, обернувшись на «Фезерз», на грязное окно на втором этаже, в котором виднелся силуэт Дотторе, заканчивающего утренний туалет. Словно бы почувствовав мой взгляд, он посмотрел в окно и послал мне воздушный поцелуй. Я ответила ему тем же, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Сентиментальная часть моей души сожалела о таком повороте дел и была немного испугана тем, что приходится бросать такую развеселую жизнь, однако я понимала, что настало время двигаться дальше и вернуть любимого.
У меня оставалось не много времени. Он должен был вернуться в Лондон в течение нескольких дней.
Я развернулась и направилась в академию.
Певенш решила, что разговаривать со мной было бы ниже ее достоинства, потому первая часть нашего путешествия в Дувр прошла в молчании, если не считать недовольного сопения Певенш из-за того, что карета показалась ей недостаточно изысканной. Она была одета в фиолетовое шелковое платье и белую шляпу с темно-розовой изнанкой, которая придавала ее бледному лицу сходство с грибом поганкой.
— Только два места! — пробормотала она, втиснувшись в салон и заставив экипаж просесть на рессорах. Хотя места было на четырех пассажиров, мы, к счастью, оказались одни, потому мне не надо было беспокоиться из-за ее поведения. Я сидела и досадовала из-за стоимости проезда, которая составляла целых три пенса за милю. Я уже представляла, какие суммы придется потратить, чтобы переправить этот испорченный багаж через Европу. Мой неожиданный план теперь казался мне безумием. Однако было поздно что-то менять, даже несмотря на то, что шансов на успех оставалось мало.
В одном из трактиров по дороге в Дувр мы с Певенш съели первый из многих ужинов, прошедших в недовольном молчании. Я подозревала, что она также боялась заговорить со мной, поскольку очень скоро выяснилась бы постыдная правда о ее реальных знаниях французского и немецкого языков. Я об этом догадалась по тому, как она ко мне обращалась. Она называла меня «мадам Жоанфлор», не в силах правильно произнести «Жонфлер».
Я онемела от гнева, когда она подсунула мне миску с котлетами и швырнула нож с вилкой.
— Порежь, — приказала она.
Почему бы и нет? Все, что угодно, только бы она вела себя тихо. Пусть думает, что она тут главная.
Я послушно порезала еду, заметив, однако:
— Я недостаточно стара, чтобы быть твоей матерью, дорогая.
Судя по взгляду, который она на меня бросила, я казалась ей достаточно старой, чтобы быть ее бабушкой. Но очень скоро она сосредоточилась на еде, размышляя вслух о том, как и чем она была приправлена. По всей видимости, ей было очень интересно, чего в маринаде больше, тимьяна или лаврового листа. Эта девочка была настоящим кошмаром. Зачем я только пошла на то, чтобы выкрасть ее?
Ответ напрашивался сам — она наживка, как червяк или муха.
Когда мы снова отправились в путь, она притворилась, что задремала. Я же сделала вид, что читаю, и украдкой наблюдала за ней.
Ее не до конца сформировавшееся лицо не обещало в будущем стать таким, какое вызывает у мужчин возбуждение. Она была типичной английской розой, сонной и блеклой. Даже ее свежесть не была идеальной. Мелкие черты лица перекликались с дурным характером.
Однако она прекрасно умела изображать дитя. У нее постоянно был приоткрыт рот, обнаруживая небольшую щель между передними зубами. Верхняя губа немного выпирала, как у ребенка. Словно у куклы, два ее верхних зуба покоились на нижней губе. Она научилась глядеть в одну точку отрешенным взглядом, словно бы радуясь каким-то своим детским радостям. Иногда в глазах Певенш отражалась тоска, как будто по давно забытым колыбельным.
В конце концов мы были вынуждены общаться. Тактично, как и подобает уважаемой гувернантке, я поинтересовалась ее успехами в иностранных языках. По всей видимости, у нее не было никаких талантов, а также энергии для попыток их развить. Она не занималась вышивкой, благотворительность тоже совершенно не вызывала у нее интереса. У нее была странная, непонятная страсть к еде, почти одержимость. Она могла рассуждать на эту тему с удивительным красноречием. Музыка ей была скучна, несмотря на то, что у нее имелась укулеле. Я заметила, что она прихватила ее с собой, вероятно, надеясь в будущем использовать для давления на опекуна.
Из любопытства я попросила ее сыграть для меня, на что она резко фыркнула:
— Я играю только для дяди Валентина. Ему бы не понравилось, если бы я вам играла.
Я хотела было дать ей пощечину и отвести этим душу, но это не было моей целью. Я не желала, чтобы меня провоцировал такой недостойный противник. Я осторожно изменила тему разговора, пытаясь выяснить, о чем ей хотелось бы поговорить. Очень скоро я это выяснила. Певенш очень не нравилось, как с ней обращались другие девочки в академии. Она пересказывала истории о том, как ей удавалось унизить их, как увольняли учительниц и выгоняли слуг. Все это, конечно, было мило сердцу недалекого существа, которое могло гордиться разве что собственной злобой. Рассказывая о маленьких войнах и победах, она краснела и становилась чертовски самодовольной. Английские пансионы, как и венецианские монастыри, по всей видимости, были прекрасным местом для взращивания отъявленных хулиганов.
Так мы и скоротали остаток пути до Дувра, а также время на таможне, где, к счастью, нас не очень тщательно обыскивали. Стояла хорошая погода, и мы легко взошли на судно. Плавание продолжалось не более шести часов. Удивительно, но нас не мучила морская болезнь. Я была готова к тому, что Певенш придется проститься с сытным завтраком. Несмотря на то, что она никогда раньше не бывала в море, у нее обнаружилась необыкновенная стойкость к качке. В Кале мы быстро выгрузились, носильщики подхватили наш багаж и провели нас на таможню, где мы получили визы и предъявили дорожные документы. Мои были потрепанными от долгого употребления, в то время как бумаги Певенш — белыми и хрустящими. Я получила их, заплатив дружелюбному фальшивомонетчику, с которым познакомилась в «Якоре». Я стояла возле него в его скромной мастерской, пока он готовил бумаги, и описывала ее внешность, пытаясь использовать нейтральные выражения.
— Возраст? — спросил он, тщательно выводя буквы на официальных документах.
Я поняла, что не знаю ответа на этот вопрос, потому велела указать «двадцать».
Ее документы были написаны по-французски. Я решила, что вряд ли ей придет в голову читать их, принимая во внимание ее плохое знание языка.
Лицо Певенш окаменело. Она слушала и делала вид, что понимает то, что я говорю таможенникам по-французски. Мои пояснения, схожие с теми, которые я предоставила директрисе академии, вполне их удовлетворили. Нам пожелали доброго пути и отпустили.
Я решила не оставаться в Кале на ночь, а отправиться в какой-нибудь другой город. Я не считала, что за нами следят, но не могла позволить себе быть беззаботной.
Моя заложница сильно меня забавляла. Я никогда прежде не встречала более гротескного существа. Природа справедливо лишила ее очарования, снабдив вместо этого дикой заносчивостью. В каждой карете она вела себя, словно королева бала, высокомерно глядя на соседей, ни на ком надолго не задерживая взгляд, словно опасаясь, что ей это может навредить. Каскад ее смешков, подмигиваний и томных взглядов обрушивался с одинаковой силой как на мужчин, так и на женщин. Я уверена, они считали, что в результате несчастного случая она сильно повредила голову.
Единственный несчастный случай, который с ней произошел, — это избыток терпения окружающих по отношению к ее ужасному тщеславию.
Мой возлюбленный, а прежде, по всей видимости, ее отец, исполнял все ее прихоти, поддерживая представление Певенш о себе как об очаровательной леди с недюжинным интеллектом.
Когда она заметила, что попутчики с любопытством поглядывают на нее, она прошептала мне на ухо:
— Видишь! Разве я их не интригую? Разве они не уверены, что я иностранная леди? Иностранка, взращенная за границей? Разве я не обладаю удивительными добродетелями, которые выделяют меня среди других английских девушек?
Она серьезно считала, что ни один молодой человек не сможет не поддаться очарованию ее сомнительных внешних данных. Если мужчина случайно смотрел на нее, она принималась пищать:
— О нет! Он так плотоядно глядит на меня! Я боюсь глядеть ему в глаза! Я такая скромная…
В конце одного обеда я с удивлением заметила, как она аккуратно заворачивает обглоданные кости в платок. Когда я спросила, зачем она это делает, она ответила, что хочет приберечь их для лошадей. У меня не было настроения разубеждать ее, и, признаюсь, мне понравился спектакль, разыгравшийся на следующее утро, когда она, притворно улыбаясь, предложила кости кучеру, который удивленно уставился поверх ее головы на конюха, потешавшегося над ее глупостью.
На меня она смотрела с преувеличенной жалостью. Она считала меня лишенной вкуса, и это было неслыханным до такой степени, что я даже не знала, что делать — смеяться или возмущаться. Но дурное мнение другого человека, как бы мало оно для меня ни значило, все-таки задевало. Я заметила, что моя уверенность пошатнулась под весом ее презрения.
Она, бывало, говорила мне:
— О Боже! У тебя болят глаза? Они такие маленькие и красные! — Либо: — Ты сегодня красила волосы? Они такие блеклые, но мне кажется, что седины почти не видно.
Моя рука невольно тянулась к волосам, и я краснела. Это было правдой. Я пыталась скрыть серебристые нити, но это не всегда получалось. Краска, купленная на Бенксайде, вероятно, была слишком дешевой, чтобы эффективно скрыть седину.
Если мужчина смотрел на меня с восхищением, она глядела на него с жалостью, словно его обвели вокруг пальца, как юнца. Каждый раз, когда я поднимала взгляд, я видела, что она рассматривает меня своими голубыми глазами, похожими на опалы, тонущие в сливках ее жирных щек. Когда я встречалась с ней взглядом, она медленно закатывала глаза, как бы желая показать, что я не представляю для нее ни малейшего интереса.
Ее также не интересовали страны и города, через которые мы проезжали. Она редко выглядывала из окна и всегда отказывалась посетить какое-нибудь известное место или церковь. Ей вполне хватало собственного мирка и размышлений о том, что случится, когда она наконец воссоединится с опекуном. Она делилась мыслями с первым попавшимся попутчиком. Возможно, это происходило неосознанно, а может, она считала карету маленьким театром, в котором обязана выступать.
Она всегда представляла попутчикам меня как свою «компаньонку — старую деву», и от смущения они тут же опускали глаза. Из-за болезненного разрыва с Валентином это задевало меня очень сильно.
Эту тему Певенш развивала с удовольствием.
— Я представляю, что ты скоро вернешься в Лондон, чтобы продолжать жить в нищете и забвении, пока тебя не возьмет какой-нибудь мужчина. Однако, — добавляла она, — вероятность этого невелика, поскольку женщин у нас намного больше, чем мужчин.
Потом она молча смотрела на меня, будто желая сказать, что женщина с такими невыразительными физическими данными вряд ли преуспеет в поисках мужа.
— Но где же мой опекун? — постоянно допрашивала она.
— У него возникло важное дело. Он уехал в Ниццу, — отвечала я. Или в Люцерн, или во Фрейбург. В каждом городе, куда мы прибывали, я делала вид, что получаю от него письмо, в котором он поясняет, что ожидает нас в другом месте. Я отдавала эти письма, наполненные заботой и любовью к Певенш, ей. Я сама писала их мужским почерком накануне вечером, когда Певенш уже храпела.
«Надеюсь, что малышка П. не сильно страдает от тягот дороги, — писала я. — Не могу дождаться нашей скорой встречи».
Словно рыба, проглотившая мягкую, вкусную наживку, она с радостью двигалась в нужном мне направлении. Конечно, иногда она вела себя плохо, особенно в отношении платьев. Она закатила приличный скандал в Париже, отказываясь уезжать, пока не доставят обещанную шемизетку.
— Должны были быть примерки. Множество примерок, и чтобы вокруг меня суетились маленькие девочки, — ныла она, натурально рыдая и размазывая слезы по жирным щекам.
Когда мы останавливались в каком-нибудь городе, мне приходилось постоянно быть рядом с ней. В противном случае она могла забрести в какой-нибудь магазин, где продавали манто или шляпки, и заказать что-нибудь чертовски дорогое, несмотря на убогое знание языка. К нам в номер доставляли счет вместе с какой-нибудь модной тряпкой (вроде женской кофты на польский манер, плиссированной и расклешенной сзади и с вырезом спереди, либо розового шелкового манто, покрытого ужасными красными пятнами), всегда слишком тесной для нее. Такие вещи обычно отвергались после первой же неудачной примерки. Когда я спрашивала, зачем ей все это, она парировала:
— Ты же сказала мне, что дядя Валентин хочет, чтобы я ни в чем не испытывала недостатка. Я же прошу самую малость.
Бывало, она просила меня о небольшой ссуде, которую позже должен был погасить Валентин. По очевидным причинам я не смела ей отказать. Глядя в ее холодные голубые глаза, я думала, что она видит меня насквозь и насмехается. Мне пришло в голову, что этот монстр следует за мной лишь потому, что это путешествие каким-то невообразимым образом служит ее целям. Я начинала дрожать и представлять себе, как она разоблачит меня в следующем городе или в карете, полной незнакомцев.
Небольшая порция джина всегда действовала на меня успокаивающе. Одна мысль помогала мне справиться со страхом: Певенш хоть и была злобной, словно дьявол, однако не обладала его умом. У нее не было природной хитрости, чтобы суметь обвести меня вокруг пальца. Какой я ее видела, такой она и была: жирной глупой девочкой, которая не способна была сосредоточиться на чем-то большем, чем новое платье или следующий обед.
У меня возникла еще одна проблема: заканчивались деньги, хоть я и отложила значительную сумму из того, что заработала с Дотторе. Я просто не могла позволить себе и дальше удовлетворять прихоти Певенш.
Певенш это не остановило. Однажды вечером, вернувшись в комнату в трактире после приятной прогулки в саду, я обнаружила, что девочка сидит на полу и роется в моей сумке. Она быстро взглянула на меня, но тут же вернулась к своему предосудительному занятию.
Моей первой мыслью было, что она шпионит за мной. У меня во рту пересохло от страха. Я попыталась вспомнить, было ли что-нибудь в моих вещах, что могло помочь ей узнать правду. Ничего такого припомнить я не смогла.
Между тем она продолжала рыться в моих вещах, отбрасывая бóльшую часть в сторону с преувеличенным отвращением. С другой стороны лежало несколько моих вещиц, которые она, по всей видимости, посчитала важными для себя. Она не обращала на меня внимания, а я стояла и молча смотрела на это чудовище.
Наконец она со вздохом сгребла отобранное — какие-то ленты, шаль, пятнистый жакет, который никогда не налез бы на ее плечи, — тяжело поднялась и вышла из комнаты, не сказав ни слова.
Опешив, я еще долго стояла и глядела на разоренную сумку. Потом, попытавшись поставить себя на ее место, я поняла. С ее точки зрения в таком поведении не было ничего предосудительного. Для нее я была всего лишь служащей ее опекуна. Я была его существом, а он — он был ее существом. Таким образом, мои вещи были ее вещами. Я покачала головой, не в силах почувствовать ничего, кроме удивления.
Я не сильно расстроилась из-за этой выходки. Она позволила отвлечь ее на какое-то время. Но, когда она швырнула мне пятнистый жакет, разорванный на плече, я решила рассовать в карманы моих любимых вещей небольшие мышеловки. После знакомства с жакетом, который укусил ее, Певенш перестала рыться в моей сумке, украсив раненый палец яркой повязкой из красного шелка.
Такое крепкое создание, как Певенш, все равно старалось прикидываться мученицей. Она постоянно играла роль жертвы, однако никому не позволяла себя обижать. У нее была необычная способность внушать людям, что они причинили ей большое зло. Я уже перестала удивляться тому, что Валентин считал себя обязанным постоянно угождать ей. Бедняга, у него не было шансов выстоять против этого монстра. Когда мы ехали в карете, она глядела прямо перед собой, изредка издавая протяжный, грустный вздох. Когда ее спрашивали, что ее тревожит, она слабо отмахивалась.
Она жаловалась по любому поводу. Ее словарный запас наполовину состоял из слов, которые так любят девочки школьного возраста. Когда ей надоела вечно сидящая справа чихающая дама, она предложила ее «прибить». Сама она была «по уши влюблена» в розовые сатиновые туфли еще одной нашей попутчицы. Она не могла жить без «прелестнейших» шерстяных манжет для тепла, украшенных перьями попугаев, которые увидела у одной дамы в таверне возле Ниццы. После этого она несколько дней опускала взгляд на голые запястья, когда видела, что я смотрю на нее. Наконец мне удалось найти похожие, но они были украшены лебедиными перьями, чем она была очень недовольна.
Мне было одиноко. Я скучала по вечерам, когда мы с Дотторе сидели до поздней ночи за приготовлением пилюль, скатывая их в кокосовую скорлупу. Я скучала по «Фезерз», по нашей комнате на втором этаже и даже, следует признать, по джину. Поняв это, я решила впредь воздержаться от пагубной привычки принимать большую часть жидкости в этом виде. Это было очень сложно, потому что всякий раз, когда я смотрела на Певенш, у меня во рту появлялся неприятный привкус, который хотелось смыть чем-нибудь горячительным. Но я не могла позволить себе пить джин, пока она рядом.
Бывали моменты, когда, глядя на Певенш, я хотела сказать ей пару «ласковых» слов в манере Зани: «Не надо губы дуть, ты, глупая корова. Я все равно тебя не возьму ходить по магазинам с эдакой рожей».
Когда ее выходки доводили меня до белого каления, я начинала давать ей некоторые препараты, которые взяла у Дотторе. Я добавляла щепотку тут и ложечку там, но не перебарщивала с этим, чтобы не навредить ее здоровью.
— Бедный ребенок, — говорила я, — ты выглядишь изможденной. Твой опекун не простит мне, если я привезу тебя в таком состоянии.
Она зашнуровывала корсет так туго, что я боялась, как бы это не навредило ее внутренностям. Однако ее старания ничего не давали, так как плоть начинала выпирать у нее подмышками и внизу живота.
Конечно, препараты Дотторе стимулировали аппетит. Я не давала ей много есть. Лишь столько, сколько необходимо в ее возрасте, не наедаясь до отвала. Пытаясь утолить ее аппетит, я тратила много средств. Мне казалось, что она не ест только тогда, когда спит.
На второй день пути я надела передник с толстой подкладкой, выкупленный у Дотторе. Он был очень удобен. Я вспомнила, как была беременна шестнадцать лет назад. Этот передник, придававший мне вид недавно забеременевшей женщины, был определенно приятен. Мне было интересно, как отреагирует Певенш. Однако она совершенно его не замечала.
Когда мужчины начали оказывать мне дополнительные знаки внимания, помогая сесть в карету и выбраться наружу, а женщины задумчиво гладили по щеке и задавали разные интимные вопросы, ей пришлось заметить изменение моей фигуры. Она смотрела на меня с презрительной улыбкой. С удивлением я осознала, что она не понимает того, что видит. Несмотря на то, что она была уже достаточно взрослой, она не имела ни малейшего понятия об основополагающих принципах жизни. Она просто подумала, что я, как и она, накопила жирку. Этот удар по моей привлекательности радовал ее сверх всякой меры.
Примирительная настойка
Берем настойку опия, две драхмы, масло мускатного ореха и корицы, всего по четыре капли; смешать.
Обладает известными свойствами опия, но в более изысканной манере, помогает при рвоте и поносе; кроме того, настой не проявляет явных свойств опия, потому пациенты и их родственники не могут его распознать. Этот трюк бывает чрезвычайно полезен, когда они докучают и мешают либо по глупости относятся к опию отрицательно.
Чем ближе мы подъезжали к Венеции, тем мягче становился климат. Я нервничала все сильнее. Моя уверенность ослабела из-за явного презрения, которое испытывала ко мне Певенш, и я начала терять веру в положительный исход дела.
Как я собиралась протащить через всю Венецию эту огромную, затянутую в кофты девочку, которая была выше и намного толще меня, и запереть ее в монастыре, не привлекая внимания? Меньше всего мне хотелось, чтобы по городу распространился слух, что в монастыре Сант-Алвизе, который я выбрала для нее, заточили какую-то иностранку.
Чтобы усилить мои страхи, Певенш сделала то, что заставило мою кровь похолодеть.
Я всегда знала, что она очень дорожит своим образом ребенка. Я видела, как глупо в ее жирных руках выглядит маленькая укулеле, какие нелепые детские разговоры она ведет. Когда мы оставались одни, она вела себя как взрослая, но стоило нам оказаться среди других людей, начинала прикидываться маленькой девочкой. Также она питала слабость к сказкам. Особенно любила говорить о сказочных персонажах словно об исторических личностях. Я с грустью подумала, что она поверила бы в фей, если бы они делали хорошие клубничные пироги.
Однажды, когда карета, покачиваясь, грохотала по горному перевалу, Певенш вывел из себя крик ребенка, громко плачущего в спертом воздухе кареты, которую мы делили еще с четырьмя пассажирами. Его мать сильно укачало, потому она рассеянно смотрела в окно, не обращая внимания на ребенка. Другими нашими попутчиками были изысканно одетый мужчина лет пятидесяти и вдова с холодным взглядом, возможно француженка, которая на своем веку, вероятно, повидала слишком много суровых зим и слишком мало теплых весен. Если они были вместе, то, скорее всего, отношения у них сложились довольно натянутые, поскольку их взгляды никогда не встречались. Что-то в них заставило меня поежиться. Я пыталась уверить себя, что все незнакомцы внушают мне подозрение в нынешнем положении и что в этой паре нет ничего угрожающего. Пока малыш завывал, они напряженно смотрели в окно, желая быть в тысяче километров от этой кареты. По всей видимости, они слишком мало понимали в воспитании детей, чтобы взять дело в свои руки. К тому же им была неприятна сама мысль об общении с хнычущим ребенком, которому было года четыре от роду.
Внезапно голос Певенш перекрыл завывания ребенка, стук колес по камням и шум ветра за окном. Он не был приятным. Он, как и ее укулеле, проникал в мозг и требовал внимания без надежды на избавление.
Здесь, посреди густого леса, она решила явить еще одну грань своей детской натуры, явно посчитав мальчика соперником. Она решила рассказать нерасположенной к подобному развлечению публике историю Гензеля и Гретель.
Ребенок перестал плакать и начал слушать. Я не уверена, понимал ли он английский язык, но он определенно догадался по ее тону, что она рассказывает сказку. Не уверена, что и его мать понимала Певенш. Она устало улыбнулась, взглянув на мальчика, внимательно слушающего Певенш, и, воспользовавшись моментом, запихнула ему в рот соску. Он принялся сосать ее с довольным видом, пока Певенш продолжала вещать высоким сухим голосом, переходя на зловещий шепот при каждом неожиданном повороте событий в истории. Я не смогла определить, понимали ли другие попутчики Певенш, но в моем параноидальном состоянии мне показалось, что я заметила в глазах мужчины тень понимания. Глаза вдовы оставались бесстрастными.
Певенш торжественно завершила сказку:
— А мачеха, несколько раз вздрогнув, умерла.
Я ненавидела каждое слово этого рассказа, звучание противного тонкого голоска. Как всегда, она пыталась произвести впечатление недавно родившегося олененка, а не раздобревшей коровы, которой она была на самом деле.
Между тем, увлекшись перипетиями повествования, мальчик замарал штанишки. По карете распространился солено-гнилостный аромат. Я громко чихнула, желая обратить внимание матери на ее обязанности.
Певенш повернулась ко мне и улыбнулась:
— Какое хорошее у тебя обоняние, мадам Жонфлор! Помни, у ведьм очень плохое зрение, но отменный нюх.
И только тогда, увы, я заметила, что мужчина и вдова были не французами, а венецианцами. На их багаже красовался вензель Венеции. Они были моего круга, хоть и не так богаты, как мое семейство, раз путешествовали в таком скромном окружении. Я попыталась сдержать вздох ужаса, поскольку в такую темную ночь посреди чужой страны мне было сложно не предположить, что передо мной двое шпионов, посланных следить за мной и докладывать о моих перемещениях. Быть может, не добившись успеха в одиночку, Маззиолини возложил эту обязанность на странную пару, более аккуратную и опасную, чем даже он.
Колеса экипажа продолжали неутомимо вертеться, а я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я не ощущала такой безысходности даже в монастыре. Я подумала о Валентине. Мне было бы намного легче переносить это путешествие, если бы он держал меня за руку. Я продолжала мучить себя грустными размышлениями, которые ранили меня, словно иглы. Не отдавая себе отчета, я открыла флягу с неприкосновенным запасом джина и осушила ее. Певенш наклонилась к нашим попутчикам и кивнула в мою сторону. Она поведала им заговорщицким тоном:
— Бедная мисс Жонфлор. В ее возрасте ей иногда необходимы небольшие поблажки. Ей нужен джин, понимаете?
Эта бестия позаботилась о том, чтобы никто не забыл эту поездку! Словно сказку, она рассказывала им, что она, бедное невинное дитя, путешествует под надзором этой ужасной алкоголички. Она словно страшная мачеха! Кошмарное исчадие ада, которое не желает ей добра! Она почти намекала, что ее выкрали. Осознанно или нет, Певенш, рассказывая эту историю, оставляла след, словно Гензель, который разбрасывал за собой белые камешки. Мне следовало зорко следить за ней, чтобы она, не дай бог, не начала писать письма в этом ключе.
Мне было неприятно признать, что эти отвратительные разговоры задевали меня. Это напомнило мне о тех временах, когда мой первый возлюбленный унижал меня. Я была вне себя от ярости и беспомощности. Я сидела и думала, как отомстить и взять ситуацию под контроль, пока Певенш, воодушевленная успехом рассказанной сказки, продолжала пронзительным голосом поливать меня грязью.
В один прекрасный момент выдержка изменила мне и я совершила ошибку.
Она ныла, жалуясь на то, что я передала ей за обедом слишком маленькое кольцо, присланное опекуном.
После обычных причитаний «бедная я» и «когда же я встречусь с опекуном» ее голос внезапно изменился, она резко повернулась ко мне и, высокомерно взглянув, бросила:
— Признайся, ты сама купила эту дешевку. Он никогда не унизил бы меня такой мелочью. Ты купила это кольцо, а большую часть суммы прикарманила.
— Ты ошибаешься, — соврала я. — Это кольцо прибыло от твоего опекуна. Я тут ни при чем.
Она презрительно фыркнула.
Я не выдержала. Я и так лишила себя джина, чтобы купить ей это чертово кольцо. Она получала все, что хотела, унижала меня, а Валентин, в конце концов, так и не решился предложить кольцо мне.
Я наклонилась и сдернула его с ее мизинца, на который она его нацепила, чтобы показать свое презрение.
— Согласна, — сказала я, держа кольцо на ладони. — Оно слишком маленькое. Слишком изящное для тебя.
С этими словами я запихнула его глубоко ей в рот, который она от удивления тут же закрыла. Не успев опомниться, она проглотила кольцо.
Певенш удивленно замолчала. Через минуту на ее толстой роже появилась удовлетворенная улыбка. Я совершила серьезную ошибку. Я наконец дала ей оружие против себя. Она изначально понимала, что не нравится мне, но ей было все равно. Она ждала, пока я оступлюсь. И вот я это сделала. Теперь она считала, что сможет обвинить меня перед опекуном и заставить его выгнать меня, как всех тех, кто становился у нее на пути.
Я быстро решила, что промолчу, чтобы не ухудшать ситуацию. Если бы я извинилась, то тем самым признала бы свою вину. Когда-нибудь это стало бы ее словом против моего.
Она была так рада победе, что ей больше от меня ничего не было нужно. Она улыбнулась и удалилась в свою комнату, предвкушая расправу Валентина надо мной. Ее комната была смежной с моей, и вскоре я тоже отправилась спать. Я услышала, как она осушила очередную бутылочку с каплями и вскоре захрапела.
Я села за стол, быстро прикидывая варианты. Удивительно, как ей удалось пробить панцирь моего самообладания. Прежде это не удавалось сделать никому, кроме первого возлюбленного. Я не могла позволить этому случиться снова. Но как мне предотвратить это?
Наконец я нашла ответ.
Если самый большой ее неосознанный страх — боязнь, что ее съедят заживо, как Гензеля и Гретель, то я могла на этом сыграть! Если она хочет изобразить меня, бывшую монахиню, ведьмой и злой мачехой, хотя у меня нет детей, тогда она получит все это в избытке.
Это был старый актерский трюк. Она его, конечно, не знала. Она вообще мало что знала. Я разделась до черной сорочки, смешала в бутылке толстого стекла унцию миндального масла с половиной драхмы фосфора и двумя гранами серы. Подержав раствор над пламенем свечи, чтобы он нагрелся до нужного состояния, я встряхнула бутылку и вытащила пробку. Внутри была однородная, слегка мерцающая жидкость. Я растерла небольшим количеством раствора руки до плеч, щеки и нос. Когда я вошла в ее комнату, я вся горела холодным пламенем.
Я увидела, как она раскрыла глаза, когда я резко распахнула дверь и обратилась к ней, почти погруженной в сон:
— Если ты предашь меня или будешь плохо себя вести, я тебя съем.
Перед сном она выпила слишком много капель, потому не смогла закричать. Ее глаза расширились, а кончики пальцев судорожно дергались. Я перестала угрожать, когда мне пришло в голову, что она может умереть от сердечного приступа, вызванного сильным страхом. Она закрыла глаза, желая прогнать видение, и повернулась на левый бок, отвернувшись от меня. Когда она поворачивалась, я заметила ее груди, вывалившиеся из выреза сорочки. Они имели разную форму и уже начали обвисать.
Я сунула ей в ладонь маленькую куриную косточку, этакий небольшой сувенир из ночного кошмара, чтобы утром она вспомнила о том, что случилось.
После этого она уже была моей. Она молчала всю дорогу и ела все, что ей давали, включая лекарства.
Припарка из горькой настойки
Берем венецианскую патоку, люпин, всего по три драхмы; полынь, полторы драхмы; слабительное, полдрахмы; масло полыни, шестнадцать капель; сок пижмы в достаточном количестве; смешать.
Накладывать на пупок, помогает при глистах у детей.
Когда мы прибыли в Местре, уже вечерело. Цвета увядшего неба, казалось, превратились в пикантные ароматы. Певенш вылезла из кареты, мигая и чихая от запаха водорослей и остывающих камней.
Я поспешно проводила ее к гондоле.
— Сант-Алвизе, — сказала я спокойно. Нервные женщины, спешащие в монастырь, всегда порождают кучу кривотолков в Венеции. Я была рада, что выбрала Сант-Алвизе, потому что он находился в северо-западной малонаселенной части города. Он нависал почти над самой лагуной вдали от оживленной площади Сан-Марко и моста Риальто.
Когда Певенш увидела гондолу, она попыталась изобразить истерику, но я дала ей выпить одну настойку, и она успокоилась.
— Ее мучит морская болезнь, — пояснила я гондольеру, который сочувственно кивнул.
— Представить только, — сказал он, — венецианка боится воды. Бедное дитя.
Я была рада, что он принял ее за венецианку.
Гондольер не задавал других вопросов. Мы погрузились и отчалили к Венеции, рассекая темно-серую воду. Волны набегали на нос лодки, словно прикосновения слепца.
Певенш прибыла в город в полуобморочном состоянии. Она глядела в окошко каюты отсутствующим взглядом. Когда перед нами выросли городские башни, она пробормотала:
— Я не верю. Я не верю.
Больше она почти ничего не говорила, пока полчаса спустя лодка не уткнулась носом в каменные ступени, ведущие к воротам монастыря.
Конечно, город ее поразил. Она почти ничего не знала о нем. Она ничего не читала и не проявляла ни малейшего интереса к путеводителям, которые я подсовывала ей. Она широко зевала, когда я зачитывала выдержки из различных описаний, если только они не касались моды или кулинарии. Вероятно, до того, как увидеть этого город, она смутно представляла его как неудобное место, лишенное карет и изобилующее лавками, в которых торгуют стеклянными бусами, заочно признанными ею безвкусными: «Мой опекун настаивает, чтобы я носила настоящие драгоценности».
Конечно, она не видела смысла прикрывать лицо маской, хоть и было время карнавала.
Я поняла, что мои описания гондол, каналов и карнавала она пропустила мимо ушей. Когда мы въехали в район Каннареджо, она немного оживилась. Певенш с ужасом смотрела на лодки и людей в масках, спешащих по набережным, словно это были какие-то духи. Для нее это было слишком. К тому времени как мы добрались до Сант-Алвизе, она, полагаю, впервые по-настоящему упала в обморок. Ее готическое высокомерие превратилось в ошеломление неотесанной деревенщины.
А она еще даже не видела прелестей Большого канала, на который так хотела посмотреть, но не смела. Я довольствовалась соленым морским воздухом, жадно рассматривая неровности древних фасадов разнообразных дворцов. Мне было очень приятно вернуться в Венецию свободной женщиной, которой я не чувствовала себя так долго.
Кроме его отдаленного расположения, я выбрала Сант-Алвизе еще по одной причине. Он славился лучшей пекарней во всем городе, и на грех чревоугодия там смотрели сквозь пальцы.
По крайней мере, Певенш сможет хорошо питаться, ожидая решения своей судьбы. Мне это место тоже очень нравилось. Маленькая площадь, выходящая к каналу Сант-Алвизе, изящные очертания кирпичного монастыря, стоящего рядом с церковью… Это место было больше похоже на просоленные жилища рыбаков, чем на благоухающие ладаном покои инквизиторов. Было в нем то, чего не было во всей Венеции — высокое небо и далекий горизонт с туманными островками. Стояла практически полная тишина, прерываемая тихим плеском волн и грустным криком чаек. Даже они, похоже, уважали мир и покой монастыря. Здешняя церковь всегда была в числе моих любимых из-за прелестной кобальтовой синевы сводов. Как же она отличалась от суровых черных потолков в монастыре Святого Захарии! Даже решетки, отделявшие монахинь от паствы, которые в монастыре Святого Захарии напоминали о тюремных застенках, в Сант-Алвизе были тонкими и почти невесомыми, являясь скорее произведением искусства, чем средством, помогавшим уединиться.
Когда я передала Певенш монахиням, мне на мгновение стало ее жаль. Я знала, что ей предстояло пережить. Я утешала себя тем, что теперь в ее крови было достаточно опиума. Это должно было помочь ей не обращать особого внимания на тяготы монастырской жизни. Я оставила монахиням достаточное количество эликсира, чтобы она пребывала в таком состоянии до тех пор, пока мой план не даст плоды. Монахиням я сказала, что Певенш не может прожить без этого зелья и дня.
— Она также страдает от глистов, — сказала я аббатисе и ее сестрам, на чьих морщинистых лицах тут же отразилось сострадание несчастной Певенш. — Ей нужно делать эту припарку трижды в день, прикладывая ее к пупку.
Я протянула банку с мазью ближайшей сестре. Меня удивлял на редкость хороший аппетит девочки, и я хотела объяснить это паразитами.
Сант-Алвизе был не таким богатым монастырем, как тот, в который в свое время заточили меня. Монахини были рады даже небольшой сумме, которую я передала им для того, чтобы они ухаживали за Певенш.
— Она побудет у вас до тех пор, пока за ней не приедет опекун, — сказала я им. — Неделя или самое большее две.
Это еще сильнее обрадовало сестер.
— Она очень милая девочка, — сказала я им. — Вот увидите, она послушная. Несмотря на аристократическое образование в Лондоне, ее, по всей видимости, забыли обучить итальянскому, но она поймет вас, каким бы образом вы с ней ни общались. Она необычная девушка.
Мне пришлось использовать все свое актерское мастерство, чтобы дать им понять, какая Певенш замечательная.
Сестры были благодарны, что я привезла им такую жемчужину. Я надеялась, что они не скоро разочаруются в ней. Подчеркивая ее выдающиеся качества, я надеялась, что они посчитают ее странности сносными и даже милыми. Все новое нравится венецианцам, не говоря уже о живущих взаперти монашках. Мои прощальные слова вызвали улыбки на их лицах.
— Она отличается завидным аппетитом.
Певенш действительно необычна. Ее нельзя любить. Все мои попытки подружиться разбивались о стену ее презрения. Чему бы я ее ни научила, все пойдет насмарку. Это все равно, что метать бисер перед свиньями. Надеюсь, она не будет обижать этих милых женщин.
Певенш заковыляла к аббатисе, улыбчивой круглолицей женщине, такой непохожей на строгих сестер из монастыря Святого Захарии. Аббатиса ласково взглянула на мой выпятившийся живот, но промолчала.
— Мы о ней позаботимся, — улыбнулась она, — а вы, дорогая, должны позаботиться о своем будущем ребенке. В эти благословенные месяцы беременности необходимо следить за собой.
— Ты будешь здесь в безопасности, — сказала я Певенш по-английски. Она поморщилась, услышав мой голос. Хоть она и не спала, но все равно боялась меня. Мучили ее воспоминания о той ночи или она поняла, что это был трюк, но тем не менее боялась меня и моих выходок, — я не знала. Да мне и не было интересно. Ей не довелось пережить того, что выпало на мою долю в монастыре Святого Захарии.
— Я не верю, — снова повторила она, и больше я ее не видела. Аббатиса, нежно обняв Певенш за плечи, повела ее по одному из многочисленных коридоров прочь от приемного помещения на втором этаже, где сидела я.
Бодрящая клизма
Берем вино, одну пинту; дискордиум, пол-унции; яичные желтки, две штуки; смешать.
То, что сердечные сиропы делают для желудка, для кишечника делает клизма. Она освежает его и укрепляет все кишки, чем улучшает их работу и помогает справляться с болезнями.
Я покинула Венецию. Даже если кто-нибудь смог отследить мой извилистый путь по северной Италии, даже если мои следы привели преследователей во Францию, по всей видимости, там они меня потеряли.
Если же они проследили за мной до Лондона, то маскировка ролью помощницы шарлатана позволила мне скрыться от их зорких глаз. Возможно, им в голову не пришло искать меня, девушку из богатого рода, к югу от реки, среди пивоварен, стекольных заводов и сырых прачечных возле моста Блэкфрайерз. Возможно, они до сих пор рыщут по Мейфэр в поисках женщины, похожей на меня, встречающейся с каким-нибудь богачом. Не исключено, что они также заглядывают в театры и дорогие бордели, полагая, что меня может прокормить только сцена или сопутствующие профессии. Также можно предположить, что, не обнаружив меня в Лондоне, они принялись проверять моих бывших любовников в Париже, Вене и Санкт-Петербурге.
Я представила, как разозленный Маззиолини носится по Европе. Для него должно быть делом чести найти меня и немного наказать, прежде чем передать в руки хозяев. Мой побег, надо полагать, пошатнул его авторитет, и только моя поимка могла восстановить его в глазах хозяев. Он, подобно ищейке, будет бегать из города в город, задавая вопросы вкрадчивым голосом:
— Вы видели ее? Недавно? Где именно? Вы знаете, где она сейчас?
Мне снились глаза Маззиолини. Такие светло-зеленые, что, если посмотреть под определенным углом, они кажутся совершенно бесцветными. В них сложно что-либо прочесть. Я знала, что он не прекратит поиски, пока не найдет меня.
Оставив Певенш в монастыре, я поспешила в Санта-Кроче, где снова арендовала комнату, сказав, что недавно овдовела и жду ребенка. Мой испуганный вид и объемистый живот служили тому подтверждением.
Я не выходила из дома по несколько дней. Когда же все-таки решалась, то тщательно готовилась к этому. Я надевала маску, натягивала на себя как можно больше одежд, поверх которых цепляла передник с подкладкой. Чтобы ходить ковыляющей походкой, я засовывала между ног скатанную рубашку.
Вернувшись после первой подобной вылазки, я сбросила с себя всю одежду, кроме сорочки, и повалилась на кровать, тяжело дыша.
Я сделала это! Я приехала в Венецию и оставила Певенш в безопасном месте. Никто меня не заметил, и никто не знал, кто я на самом деле. Я была в безопасности. Мне следовало лишь написать Валентину письмо, не высовываться и ждать. Валентин мог заявить, что я блефую, но я предпочитала об этом не думать. Я хотела надеяться. То, чего мне следовало бояться, окружало меня со всех сторон на тихих улочках Венеции — глаза и уши венецианцев, которые могли предать меня.
Чем раньше я напишу письмо, тем быстрее минует эта опасность. Но что-то останавливало меня. До сих пор все шло по плану, но мне не хватало уверенности, чтобы потребовать то, что мне нужно. Я медлила, не решаясь пойти на этот шаг. Почти месяц я каждый вечер садилась за стол, макала перо в чернила и замирала. В конце концов, когда на город наползала тьма, я украдкой выходила на улицу в поисках пищи.
Я шла в портовый район Заттере и слушала, как плещется вода. Я стояла там много часов подряд, вдыхая соленый воздух и наблюдая за тем, как гаснут огни на острове Джудекка, пока он полностью не погружается во тьму, искривленный, словно лапа гиббона, охватывающая район Дорсодуро.
Потом я возвращалась, снова садилась за стол, но письмо не писала.
Я выпивала немного джина, потом еще чуть-чуть и еще.
Сердечный горячий напиток
Берем сладкий миндаль, толченный в ступке, двенадцать штук; яичные желтки, две штуки; консервированные розы и левкои, всего по одной унции; вода, пол-унции; вино, настой дамасской розы, всего по полпинты; хорошо смешать, процедить и добавить алкерм, две драхмы; коричное масло, две капли.
Укрепляет и оживляет дух.
Между тем с Певенш происходили странные вещи.
Вместо того чтобы кричать и ссориться, вместо угроз и истерик она спокойно смирилась с жизнью в монастыре.
Поначалу я ее не проведывала. Я не хотела смотреть на ее выходки и слушать этот пронзительный голос. Я насытилась ими по горло за время нашего путешествия. Я надеялась, что монахини не будут жалеть снадобий, которые я оставила для нее. Опиат Дотторе Велены был достаточно сладким, чтобы Певенш не стала воротить от него нос. Потому я понимала, что им не будет нужды уговаривать ее принимать его. Скорее напротив, им, вероятно, придется оттягивать ее за уши.
Я получала от монахинь отчеты о поведении Певенш, но в них не было ничего плохого.
После часа ворчания и слез она попросила, чтобы ее выпустили из кельи пообедать с сестрами. На следующий день она съела обильный завтрак, за которым последовал не менее питательный обед. Днем она, отметив вкусный запах миндаля, источаемого пирожными, попросила показать ей кухню, на которой их готовят. Там ее поразил вид монахинь, отмерявших муку и масло и мешавших порошковый миндаль, пока не получалась марципановая паста.
На следующее утро она попросила дать ей попробовать сделать марципан самостоятельно. Спустя три дня она работала с самыми опытными пекарями. Она показала, что умеет обращаться с разными видами блюд, содержащих сахар. У нее получались отличные пирожные, хотя и немного приторные.
Несмотря на незнание итальянского языка, другие монахини не сторонились ее, и в некотором смысле она даже стала среди них популярна. Можно сказать, что они ею восхищались. Ярко-рыжий цвет ее волос, который в Лондоне был далеко не в почете, в Венеции воспринимался как напоминание о восхитительных портретах Тициана. Ее инородность и дорогие одежды означали, что она не принадлежит ни к одной касте, как было бы, если бы она была местной. Никто не знал, из какого рода она произошла: аристократического, буржуазного или крестьянского. Никто не задумывался о том, что общество за стенами города может быть организовано иначе. Они приняли ее такой, какой она являлась. Она была очень высокого мнения о себе, и монахини с готовностью начали относиться к ней с определенным почтением. Ее интерес к стряпне рассматривался как очаровательное и забавное увлечение. То, что она готовила, было превосходно на вкус и потому высоко ценилось. Когда она садилась ужинать в трапезной, рядом с ней сидели гордые девушки из богатейших родов Корнаро и Мочениго. Обычные монахини с удовольствием стирали ее простыни.
Она не спрашивала, когда ее освободят. Время от времени она просила дать ей сливки и сахар, желая поэкспериментировать с собственными рецептами. Вскоре она уже устраивала целые фестивали пирожных в прачечной, где гостями были высокопоставленные монахини, а обычные сестры им прислуживали. В честь новой сестры была заказана кулинарная формочка в виде укулеле. Певенш приготовила в ней изысканные panpepato, приправленные не только корицей и шафраном, но даже измельченным в порошок красным сандаловым деревом. Она ходила с другими монахинями в сад, чтобы украсить деревья сахарным миндалем и цукатами в те дни, когда в монастырь приводили девочек посмотреть на обитель. Глупые девчонки. Такие же, как я когда-то. Певенш уже была частью заговора.
Случилась еще одна удивительная вещь. Певенш, почти ничего не понимавшая по-французски и по-немецки, начала бегло говорить на итальянском и даже на венецианском. Во время нашей поездки я не пыталась учить ее итальянскому, считая это напрасной затеей. Но монахини говорили мне, что она оказалась способной ученицей.
Теперь я узнала, что она стала своего рода королевой в этом улье и начала править железной рукой. Маленький мир монастыря с его интригами и тайнами вполне устраивал ее. Хотя она еще слишком плохо знала итальянский, чтобы понимать все смысловые нюансы, это было ей на руку, поскольку она могла показать свое превосходство давно проверенными методами. Она взяла под крыло одну юную знатную девушку, которую презирали остальные монашки за ее некрасивое лицо, и поведала ей кое-что о платьях. Девушка была глубоко ей благодарна за это и служила Певенш, словно герцогине.
Теперь я уже не боялась, что о ней доложат церковным властям. Никто за пределами монастыря ее не увидит. Трижды в день она ковыляла в церковь и пела там с другими сестрами. Правда, слов она не знала, потому просто напевала «ля-ля-ля». Она также начала брать с собой укулеле. Интересно, как монахини отреагировали на ее грубый, пронзительный голос и фальшивый визг струн.
Она даже присоединялась к остальным, чтобы причаститься и отведать гостию.[17]
Когда я навестила ее в конце второй недели, первое, что мне бросилось в глаза, это то, что она прилично раздобрела. Она осторожно вошла в комнату и, увидев меня, не снизошла до приветствия, а тут же задрала нос. Она оставила мне право поздороваться с ней и начать разговор.
Я спросила о ее делах, на что она ничего не ответила и уставилась в окно. Покраснев от унижения, я повторила вопрос в более подобострастной форме, что она так любила.
— Твой опекун попросил меня справиться о твоем самочувствии.
Она кивнула, давая понять, что услышала вопрос, но считает ниже своего достоинства отвечать такому скромному посланнику.
В этот момент в комнату вбежали две молодые монахини. Лицо Певенш сразу преобразилось. Она широко улыбнулась и даже взяла одну из монахинь за руку. Потом она указала на меня пальцем и состроила недовольную мину. Монахини понимающе захихикали, а я из-за подобного веселого неуважения почувствовала себя древней старухой. Певенш жестами дала понять, что она еще недолго будет находиться в обществе такого безынтересного существа, как я, и девушки тут же покинули комнату.
Оставшись со мной наедине, Певенш, казалось, растеряла львиную долю уверенности. Она не глядела мне в глаза, вперив взгляд в пол. Я поняла, что она ждет, чтобы я сказала что-нибудь еще. К животу она нервно прижимала укулеле, словно какой-то дурацкий щит.
Не стоило пытаться объяснить ей, что я пришла просто повидаться. Она бы начала высмеивать меня за подобную слабость. Я представляла, как она весело смеется по этому поводу с новыми друзьями. Потому я просто сказала, вложив в слова как можно больше угрозы:
— Я вижу, что ты жива. Ступай.
Она вышла, не проронив ни слова, двигаясь быстрее, чем я могла предположить, склонив круглую голову в подобии смирения. Убегая, она уронила укулеле на пол, и та издала самый приятный звук за все время службы Певенш. Она вздрогнула, услышав стук, но не остановилась, чтобы забрать инструмент. Я с задумчивым видом подняла его, думая, как его можно использовать, и удивляясь неожиданной панике Певенш.
Внезапно я поняла, что она боялась того, что я заберу ее из монастыря. Ирония этой ситуации стала более чем очевидна. Из всего, что я для нее сделала, она запомнила лишь то, что я оставила ее здесь, в Сант-Алвизе, — единственный мой поступок, который, как мне казалось, граничил с преступлением.
Певенш, казалось, изменилась, не только потолстев, но и повеселев. Она стала производить более приятное впечатление. По крайней мере, она не выглядела так отталкивающе, как прежде. Если присмотреться, можно было даже разглядеть в ней определенное очарование, особенно в те моменты, когда она улыбалась подругам.
Внезапно мне пришла в голову дикая мысль, от которой я не могла избавиться, — нездоровая преданность Валентина этому существу вызвана тем, что он ее настоящий отец. Преображение, случившееся с Певенш, делало ее похожей на самого милого моему сердцу человека на свете.
Конечно, в таком случае он никуда от меня не денется. Он же захочет забрать своего ребенка.
Узелок от истерики
Берем асафетиду, полдрахмы; клещевину, лавсонию, всего по одному скрупулу; янтарное масло, полскрупула; смешать и завязать в ветошь или кусок шелка.
Обычно помещается близко к носу, облегчает дыхание, сдерживая развитие разных заболеваний носоглотки.
В конце концов письмо, которое я так долго собиралась написать, было готово. Я хотела изложить все обстоятельно, пункт за пунктом, вкратце поясняя, почему он должен встретиться со мной и обвенчаться. Я хотела сохранять спокойствие. Я желала дать понять, что этот брак мне необходим только для того, чтобы решить некоторые проблемы в Венеции, и, хотя сожалела, что заставила его беспокоиться о Певенш, должна была достичь поставленной цели. Я хотела сохранить в письме хрупкое равновесие, разбавить угрожающий тон нотками нежности. Моей главной целью было заставить его почувствовать вину за то, что он вынудил меня пойти на подобные меры, не проявив мужественности, не взяв меня к себе и не женившись, когда все так удачно складывалось.
Ничего подобного я не написала. Я написала, что страдаю без него и желаю снова оказаться в его объятиях. Я упомянула наш быстротечный роман в Лондоне, намеренно используя ласковые слова, которые мы тогда говорили друг другу, — разные нежные прозвища, шутки, которые до сих пор заставляли сердце биться быстрее. Я призналась, что испытываю к нему чувства, неведомые мне прежде. Я рассказала, как вернулась в Лондон и нашла его, хоть и не призналась в этом. Я деликатно пояснила, что теперь все знаю о том, чем он зарабатывает на жизнь, и прощаю ему этот обман, как наверняка он простит мой, ведь мы оба преследовали лишь одну цель — снова найти друг друга. Я пространно напомнила ему о его героическом поступке на замерзшей реке. Я пояснила, что именно сейчас мне необходим его героизм, поскольку я столкнулась с опасностями, которые невозможно описать в письме.
Когда письмо было закончено, я быстро его сложила, чтобы не перечитывать. Мне хотелось довериться собственным инстинктам, а не проверять их на прочность. Я надеялась, что письмо произведет на инстинкты Валентина то же действие.
Но как доставить письмо? Я здесь никому не доверяла, за исключением разве что монахинь из монастыря Сант-Алвизе, а им не было причины посылать в Лондон курьера. Если я пошлю венецианца, письмо будут проверять на каждой таможне и в конце концов оно может оказаться в руках не тех людей.
Новое кулинарное увлечение Певенш подсказало мне идею. Монастырь Сант-Алвизе славился марципановыми пирожными. Он был известен так широко, что многие приезжие иностранцы с удовольствием посылали заказы в его пекарню. Многие годы монахини делали бумажные коробки, украшенные изображением их монастыря и ангела, улыбающегося с небес. В них клали двадцать четыре маленьких пирожных, завернутых в тончайшую рисовую бумагу. Пирожные были столь вкусны, что обычно их тут же съедали.
Я спросила себя: разве покажется странным, что английский джентльмен, частый гость в Венеции, пристрастился к этим чудесным произведениям кулинарного искусства, которые он имел честь отведать, и что, вернувшись в Лондон с его дурной кухней, он скучает по сладостям приморского города? Почему бы ему не заказать коробочку этих пирожных, чтобы разнообразить скудное меню?
Когда я в очередной раз пришла в монастырь, я попросила у монахинь коробку с пирожными и принесла ее к себе в апартаменты. Они с радостью удовлетворили мою просьбу, нежно похлопывая меня по толстому переднику. Также мне всучили банку с вкусным молоком. Я аккуратно подняла пирожные и положила на дно коробочки письмо. Пирожные пахли так вкусно, что я с трудом поместила их обратно. Это было слишком. Не успела я опомниться, как четырех пирожных уже не было. Появилась жажда. Я осушила банку с молоком. Мне не понравился его приторный вкус, потому я выпила немного джина.
Аккуратно выложив пирожные в коробочке, я запечатала ее. Затем засунула ее в просторный мешочек, завязанный веревкой, и прицепила на него наклейку с адресом Валентина Грейтрейкса в Бенксайде. Я ощутила острую тоску, когда писала его имя. Я скучала не только по Валентину и по тому времени, что мы провели вместе, но также по приключениям с Дотторе Веленой и Зани. Отхлебнув еще немного джина, я произнесла тост за бывших коллег.
Я представила, как Зани, в свою очередь, поднял бы кружку с пивом и сказал бы: «Ну, за нас».
Я столько раз видела, как он это делает, что тепло улыбнулась воспоминанию.
Я проверила мешочек. В нем не было ничего особенного. Такие посылки отправляются из Венеции ежедневно. Мешочек как бы говорил: «Открой меня, если надо, однако ты же видишь, что я невинен».
Мешочек тем более не вызывал подозрения, потому что в Венеции каждый знал коробочки из Сант-Алвизе. Однако когда коробочка придет по адресу, все будет иначе. У Валентина нет никаких особых пристрастий в еде. Он с трудом проглатывал желе, компоты и яичные коктейли, которыми я его потчевала, предпочитая переваренную телятину. Он предпочитал пиво моему шоколаду. В Венеции его интересовали совершенно другие вещи, отнюдь не марципановые пирожные. Едва ли он слышал о сладостях Сант-Алвизе. По крайней мере, я на это надеялась.
Я с воодушевлением представляла, как мешочек доставляют на Бенксайд, где его открывает Диззом и тут же понимает значение его содержимого. Он находит письмо и передает хозяину, и вскоре Валентин прибывает в Венецию и заключает меня в объятия.
Между тем мне следовало вести себя тихо и не высовываться.
И как-то выжить. Заплатив монахиням, я обнаружила, что у меня осталось всего пятьдесят лир. Прикинув, что до спасения осталось пятьдесят дней, я разделила эту сумму на пятьдесят частей. Одна лира равнялась двадцати венецианским сольди. Мне пришлось сильно ограничить себя. Я уже успела отказаться от всевозможных излишеств. Конечно, я давно научилась жить без духов. Я экономила даже на чернилах, покупая бутылки с порошковыми чернилами в Каннареджио вместо дорогих жидких чернил. Возможно, я слишком сильно их разводила, потому что цвет у них был довольно блеклый, но я убеждала себя, что они должны выдержать путешествие в Лондон.
Каждый день мне приходилось отдавать восемь сольди за крохотную комнату над таверной, пять — за чашку кофе каждое утро и еще семь — за еду. Я ела только хлеб и черные оливки. От этого мне постоянно так хотелось пить, что я не гнушалась солоноватой водой вместо того, чтобы купить чего-нибудь более дорогого. Каждый день я выпивала всего лишь маленький стаканчик джина, и не только из соображений экономии.
От подобной диеты желудок постоянно вырабатывал кислотные соки, потому я чувствовала себя так, словно нахожусь на раннем сроке беременности, включая колики, из-за которых у меня постоянно раздувался живот. Поскольку у меня было мало денег, я не могла позволить себе купить лекарства. Мне хватало средств только на джин, который успокаивал боль.
Только джин был способен защитить меня от пронизывающих ветров, задувших со стороны России. Когда ты бедна и плохо питаешься, холодный ветер преследует тебя повсюду, задувая под легкую юбку, чего никогда не случается с богатыми дамами, которые носят тяжелые бархатные платья.
К счастью, в городе до сих пор шел карнавал. Я ходила по улицам в маске, не привлекая лишнего внимания. Даже беременные в это время ходили в масках. Я была незаметной. Благодаря беременности мне даже удавалось добыть больше еды, чем я могла себе позволить купить, потому я и выжила.
Несмотря на опасность, мне приходилось ежедневно покидать жилище и идти на место, указанное мною в письме. Там мы должны были встретиться с Валентином. Я не знала, когда он получит письмо и когда сможет на него ответить. По понятным причинам я не указала в нем адреса, на который он мог бы написать.
Всегда существовал риск, что письмо попадет не в те руки, по этой причине я не могла даже четко указать место будущей встречи. Я облачила описание нужного места в замысловатую загадку, которую только он был способен отгадать. Для загадки я использовала случай в моей спальне, когда ему показалось, что он увидел в моей постели летучую мышь, хотя это была всего лишь вычурная заколка.
«Я буду ждать тебя, — написала я, — в месте, которое названо в честь того, что так испугало тебя однажды у меня. Я буду приходить туда каждый день в четыре часа дня, пока ты не появишься».
Подумав о своих блеклых волосах и толстом переднике, делавшем меня похожей на беременную, я добавила: «Ты увидишь, что я изменилась. Однако моя любовь к тебе осталась неизменной».
Я надеялась, что он поймет намек.
Я считала, что он с легкостью вспомнит аптеку, известную как «Черная летучая мышь» в Санта-Кроче. Я знала, что там делают очень дорогие венецианские снадобья. Когда мне удалось заглянуть на склад на Бенксайде, я увидела там несколько полок, отведенных для лекарств из «Черной летучей мыши», и даже изображение ее торговой марки. Я повторяла себе, что возлюбленный наверняка поймет мой намек.
Теперь я должна была ожидать, пока письмо попадет к нему в руки и он приедет в Венецию. До тех пор все, что мне следовало делать, это прятаться от холода и снега, а также от Маззиолини и его хозяев.
Но они все равно нашли меня.
Однажды ночью, пересекая покрытую снегом площадь, я почувствовала, что за мной следят.
Они пришли за мной. Но я просто так не дамся.
Я быстро прошла на середину площади, где толпа была гуще, понимая, что они будут действовать осторожно и, по возможности, не привлекая внимания. Но оказалось, что в толпе тоже небезопасно. Вскоре какой-то утыканный перьями индеец начал теснить меня к северной части площади. Внезапно у меня на плечах появились две белые птицы, которые вцепились когтями в мою плоть. Когда я повернула голову, то увидела женщину в маске Бриллиантовой королевы, преградившую дорогу назад.
Меня обступили люди в ярких костюмах и масках и отнесли в один из прилегающих тихих переулков. К собственному ужасу, я поняла, что меня несут к монастырю Святого Захарии. И я закричала.
Они действовали быстро. Мне в рот влили какую-то отвратительную жидкость, и я тут же ее проглотила, желая избавиться от ужасного вкуса. Через несколько секунд губы онемели, и я осела на землю. Я смутно помню, как меня внесли в ворота монастыря, но наркотик парализовал меня. Я не могла сопротивляться. Когда меня положили перед ужасно постаревшей аббатисой, она мрачно сказала:
— Да, это она.
Потом мир потемнел. Мне показалось, что я услышала голос Зани, призывающий налить еще пива.
Очнулась я от того, что к носу поднесли какой-то мешочек, резко воняющий асафетидой и янтарным маслом. Я была не в монастыре. Шестнадцати лет как будто бы и не было, потому что я снова очутилась в той самой темной комнате дворца, где лежала когда-то в ванне.
Снова появился главный инквизитор. Его волосы поседели, а глаза смотрели холодно и бесстрастно.
— Ты стала для нас неудобной, — заявил он. Комнату заполнили другие инквизиторы. Никто не собирался снова класть меня в ванну. Я лежала на большом столе, ощущая на губах отвратительную корку из засохшей рвоты.
— У нас есть несколько вопросов, — сказал он, когда все расселись.
Первый вопрос поверг меня в изумление:
— Катарина Вениер, почему ты украла собственную дочь?
Сохо — торгово-развлекательный квартал в центральной части лондонского Вест-энда.
Сэмюэл Джонсон (1709–1784) — английский критик, лексикограф и поэт эпохи Просвещения, чье имя, по оценке «Британники», стало в англоязычном мире синонимом второй половины XVIII века.
Гостия — евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда, а также англиканстве и ряде других протестантских церквей. Используется во время литургии для таинства евхаристии.