Пооткрывала все окна. Пусть на улице осень, пусть замерзну, но пусть здесь перестанет вонять. Из трех рам пришлось выдирать гвозди, которыми она их давным-давно забила, но скобы были в порядке, возможно, благодаря тому, что нагрузки они почти не испытывали. Для спешки не было причин, времени у меня достаточно, пани Яребская возвращается лишь через три месяца.
Натянула свитер, села за стол и ничего не делала, просто сидела и вспоминала. Я не чувствовала ни капли жалости, только безграничное облегчение. Я с самого начала пообещала себе отнести цветы на могилу Райчика, когда такая могила появится.
Еще неделю назад меня мучили кошмары. В перспективе я должна была возвратиться сюда, страшно скоро, всего через три месяца. Возвратиться в тюрьму. Я уже давно задумывалась, не уехать ли за границу, куда-нибудь очень далеко, в Австралию например. Поначалу это было лишь мимолетным желанием, но потом я стала задумываться всерьез. Профессия у меня уже есть, иностранный язык знаю, я везде устроюсь. Удерживал меня здесь Бартек и ещё что-то, то ли какая-то дурацкая порядочность, то ли не менее идиотский трепет перед законом. Она меня вырастила, практически была моей опекуншей, а закон обязывает заботиться о пожилых родственниках, а также об опекунах. Значит, мне предстояло о ней заботиться! Волосы у меня на голове дыбом вставали, мне делалось дурно, я старалась об этом не думать, но все равно невольно возвращалась к этой мысли. Она на меня давила, душила, как облако пыли: налетит, окутает тебя, и не дохнуть, ни рта раскрыть. Опекать её, Боже праведный!..
Она притворялась, что становится немощной. Волочила ноги, держалась за мебель, требовала помогать ей вставать с кресла, сгибалась под тяжестью буханки хлеба. Делать для неё покупки уже давно стало моей обязанностью. Но я отлично видела её притворство и была уверена, что, когда никто не видит, она прекрасно передвигается. Однако она хотела связать меня по рукам и ногам, приучить к постоянной опеке за бедной старухой, она ещё больше растолстела и требовала, чтобы её обслуживали. Мне пришлось бы сюда вернуться, следить за домом, убирать, готовить, подносить ей все на блюдечке, не имея ни минуты отдыха, водить из комнаты в комнату, помогать одеваться, быть ей нянькой... И всегда находиться рядом, чтобы она могла смотреть на меня этим жутким взглядом василиска... Я с детства брезгала до неё дотрагиваться, сама мысль была невыносима, а от этого пристального взгляда у меня все внутри переворачивалось. И весь этот ужас должен был начаться уже через три месяца и продолжаться бесконечно. Она ничем не болела, несмотря на ожирение, капризничала, притворялась страшно слабой, чтобы сильнее досадить мне. Он могла прожить ещё лет пятнадцать, а может, и больше... Пятнадцать лет каторги.
И снова вернулось бы все то, что было раньше, моя прежняя жизнь. Проверки, конфискация моих вещей, её непрерывное присутствие, преследующие меня злые глаза, сопящее дыхание над ухом, ночные шорохи и шарканья, скандалы, выговоры, издевательства, укоры, и, возможно, она снова стала бы портить мою одежду, как когда-то...
Подружка отдала мне ленту для волос, думаю, из жалости. Сколько мне тогда было лет?.. Одиннадцать, кажется. Та лента была самой прекрасной вещью, которой я когда-либо владела, широкая, разноцветная... То, что она была немножко потрепанная, ничуть не умаляло моего восхищения. Тетка изрезала ленту ножницами уже на второй день...
Из остатков шерсти, валявшихся по всему дому, — это случилось позже, года два спустя, — я связала себе крючком шапочку с помпоном; цвета я всегда подбирать умела, и получилось замечательно. Надела я её всего один раз, вечером тетка принялась чистить ею кастрюли. Сроду она не чистила кастрюль, запущены были ужасно... Словом, шапочку на следующий день я смогла узнать только по помпону.
— Подумаешь, какое дело! — насмешливо сказала она. — Зачем тебе шапка, покрасоваться, может быть? Тоже мне королева красоты нашлась. Помпон остался, вон, взгляни, ничего с ним не сделалось. Можешь связать себе другую, а то посуду мыть нечем, тряпки так и летят.
И я должна была донашивать за ней старые растянутые свитеры...
Что я могла сделать?.. Она следила за каждым моим шагом, проверяла портфель, шарила в карманах, у меня не было даже собственной полки в шкафу. Даже потом, когда я переехала, она не оставила прежних привычек. Как-то в один из визитов я поймала её за обыскиванием моей сумки. Хорошо еще, из предусмотрительности я не положила в неё ничего такого, что тетка могла бы отнять, а потом устроить мне неприятности. Ощупывала мое пальто... Она не желала, чтобы я училась или работала. Несмотря на скупость, она отлично понимала, что денег ей хватит до конца жизни. Этими деньгами она и хотела меня удержать, чтобы у меня не было ни гроша, чтобы я должна была у неё просить, чтобы она могла меня ограничивать, помыкать мною, решать за меня, отказывать. Лишение меня всего доставляло ей патологическое удовольствие. Когда-то она запрещала мне выходить из дома, теперь могла лишить меня такой возможности, порвав, например, мою обувь. Все порвав, одежду тоже. В магазин ходила бы в домашних тапочках и каких-нибудь обносках. О работе не было бы и речи. Где мне было бы работать и как? А если бы и удалось что-нибудь сделать, то она немедленно бы все уничтожила!
И этот отвратительный воздух. Мерзкая вонь, жара, духота, здесь никогда не проветривали. Сколько раз она отпихивала меня от окна, оттаскивала за волосы, не могла же я с ней драться, что-то во мне запрещало это, я всегда помнила, что на пожилого человека нельзя поднимать руку. А если бы даже и подняла... Бог знает, что случилось бы, она была способна на все.
Здесь, в этой комнате, я и существовала, словно затравленный зверек, без права хотя бы ненадолго выходить из клетки. Здесь, в этой комнате, я сидела в углу спиной к телевизору, чтобы мне не видно было экрана, но так, чтобы ей видно было меня. Мне нельзя было повернуть головы, нельзя было читать, нельзя было ничего делать, впрочем, слабая лампочка, находившаяся рядом с теткой, давала мало света, а в моем углу было совсем темно. Я смотрела в стену, и во мне закипал безумный протест. Здесь, в этой комнате, она ударила меня по пальцам, когда, покончив с уроками, я по простоте душевной начала что-то рисовать, стараясь, чтобы она не заметила, но она углядела. Здесь, в этой комнате, она рассказывала гостям, которые, было время, приходили к нам, что у меня преступные наклонности и с меня нельзя глаз спускать. Я мочусь в постель, встаю иногда по ночам, иду на кухню и съедаю все лакомства, какие найду, я порчу вещи, царапаю ножом стол, меня невозможно ни на секунду оставить одну. Я подслушивала за дверьми. И зачем она это говорила, Бог знает. Но рассказывала она так, что все верили, я понимала это по реакции слушателей. Я была ребенком и очень переживала. Сейчас смешно вспомнить, но тогда я чувствовала себя униженной и опозоренной.
Должно быть, она меня ненавидела всей душой, видимо, я была для неё обузой, балластом, привязанным к деньгам, которые без меня она не смогла бы заполучить. Удивительно, как она меня не отравила; наверное, несмотря ни на что, я была ей полезна, а может, она рассчитывала в перспективе на опеку в старости. Знала, что пани Яребская возвращается, она знала обо мне почти все, только Бартека я постаралась от неё скрыть. Со злорадством она ждала моего возвращения. «Никуда ты от меня не денешься», — говорила каждый раз, когда я навещала её. Я подумывала о том, чтобы снять комнату, подсчитывала деньги, экономить становилось все труднее, я могла не потянуть. Можно было снять дешево у какой-нибудь старушки, чтобы приглядывать за ней, но я ни за что на свете не согласилась бы жить со старушкой, даже если бы у меня был ангельский характер. Меня ждал ад, я должна была вернуться сюда, в эту комнату...
Я сидела в комнате, при открытых окнах, вонь стала слабее, а блаженство мое все возрастало. Конечно, я останусь здесь, переделаю все по своему вкусу и буду упиваться своим счастьем. Никогда больше меня никто ни к чему не принудит и ничего не запретит!
Наконец я встала и принялась наводить порядок. Начала с кухни. Наведение порядка в основном означало выкидывание мусора. Кухня, забитая тряпьем, разным хламом, загаженной посудой и протухшими продуктами, походила на свалку. Однако следовало проверить каждую вещь, повадки своей тетки я хорошо знала. Драгоценности и деньги, найденные полицейскими, составляли лишь малую часть её добра. Она имела намного больше и прятала вещи в самых невероятных местах. Я могла отказаться от ценностей и денег в обмен на свободу, но в нынешней ситуации выбросить золото было бы идиотизмом. Возможно, у меня будут дети. Я хотела бы иметь детей и хотела бы дать им как можно больше. И Бартеку помочь, и себе тоже. Может, она сейчас на том свете хихикает язвительно и тешится надеждой, что я не найду, оплошаю, выброшу, не заметив. Не будет этого!
Как она так умудрилась, ума не приложу, но в заклеенном, нетронутом, хоть и очень старом пакете муки я нашла пятирублевки. Золотые пятирублевые монеты, шесть штук. Кроме монет, в муке прятались черви и пищевая моль, которая разлетелась по всей кухне. Я не стала её трогать, решив, что всех насекомых уничтожу разом во время ремонта. Вытащила кастрюли и сковородки, щербатые, покрытые грязью, вековой окалиной, некоторые были дырявые, и все годились лишь на то, чтобы их выбросить. Я вкладывала их одну в другую, чтобы вынести на свалку, понятия не имею, что меня дернуло перевернуть их и взглянуть на днища.
К одной кастрюле был приклеен фольговый пакетик, а в нем браслет из плоских золотых звеньев, сверху был нанесен узор, напоминающий арабески, а на внутренней гладкой поверхности выгравирована надпись: «Моей дорогой Анечке. Тадеуш».
Господи! Анна и Тадеуш, так звали моих родителей!!!
Долго я просидела над этим браслетом, прижимая его к щеке. Смешно и глупо, но я не могла удержаться и перецеловала каждое звено. Моя мать носила его на руке...
Теперь уже я принялась искать с азартом. К черту деньги, это память о моих родителях, и плевать, сколько эти вещи стоят! Из книжки, которую моя мать подарила моему отцу, тетка вырвала листок с посвящением. Я увидела тот листок и читала посвящение, а на следующий день нашла лишь неровные обрывки бумаги. Она систематически уничтожала все, что осталось после родителей, ей, видимо, не хватило духу уничтожить драгоценности, хотя она могла их переплавить... Нет, на этом она бы потеряла, вот и оставила их как есть, но кто знает, какие у неё были замыслы. Наверное, не допустила бы, чтобы все это попало в мои руки...
И уж наверняка никогда бы не попали в мои руки сберегательные книжки. У меня глаза на лоб полезли, когда я их увидела. Они лежали в дряхлой сумке посреди грязных рваных чулок. С отвращением я вывалила их на пол и перебирала деревянными щипцами, которыми вытаскивают белье из котла при кипячении, были в этом доме такие щипцы. Руками я бы ни за что на свете не дотронулась до такой дряни, но проверить надо было. Две книжки лежали на самом дне. Судя по дате, они были открыты ещё при жизни бабушки, видимо ею самой, на мое имя. Сумма невероятная, почти два миллиарда. А я-то бегала искала какие-то восемьдесят миллионов для Бартека!.. К тому же в результате девальвации сумма возросла. Последний взнос, а их было всего два, был сделан двадцать лет назад, на тетку была выписана доверенность, я обнаружила её на последней странице. Странно, что она не сняла деньги и не спрятала их где-нибудь, но, возможно, ей было жалко процентов...
Деньги мне тоже принесли облегчение. Насколько проще станет жизнь и какие возможности, доселе недоступные, открываются передо мной! Я могла делать все, что захочу — отремонтировать квартиру, путешествовать, спокойно закончить учебу и не думать постоянно, на что жить... До чего же мудра была моя бабушка!
Я простила ей то, как ужасно она распорядилась моей судьбой. А ведь в последние годы, после того как пани Крыся поделилась со мной кое-какими сведениями, я затаила в душе обиду на бабушку за то, что она поручила меня тетке. Теперь от обиды не осталось и следа, я была благодарна бабушке. Я даже подумала, что не бывает худа без добра, да взять хотя бы эти проклятые теткины мухоморы, даже они сгодились на что-то, благодаря им вытравили тараканов. Дом бы кишмя ими кишел, условия самые что ни на есть подходящие, а возможно, и клопы бы завелись, теткина любовь к ядам предотвратила этот кошмар. Вот только жутко воняло вековой грязью, затхлостью, в противогазе здесь надо бы убирать...
Какое счастье, что лифт под боком! Набегалась бы я с этим хламом, ведь тонны мусора придется выкинуть!
К вечеру я освободила только два кухонных шкафчика, поскольку решила искать основательно и методично. Я выгребла из старых банок заплесневелое варенье и всякие мази, высыпала рис и крупы. Моль уже летала тучами. В ячневой крупе, тоже заплесневелой, нашла перстень, сунутый туда без упаковки. Большой бриллиант, а вокруг него множество маленьких сапфиров. У моей матери были голубые глаза...
Я напрочь позабыла о своих проблемах, о неприятностях, забыла даже о Бартеке, хотя меня не отпускало желание поделиться с ним радостью моих открытий и победы над теткой: ей не удалось меня перехитрить и лишить моего достояния навсегда. Наконец я собрала в одну кучу уже обследованную посуду и гниющие продукты, всю муку высыпала в один мешок, прокисшее варенье вылила в большую кастрюлю и, нагруженная, вошла в лифт.
В подъезде под почтовыми ящиками какой-то парень разбирал на части старый велосипед. Мне пришлось пройти мимо него, чтобы через черный ход выйти во двор к мусорному баку. Я была весела и счастлива, ничто меня не волновало, кроме победы над этой страшной гарпией. Однако я посмотрела на парня и подумала, что раньше его здесь не видела. Я знала почти всех жильцов в нашем доме, встречала их много лет, этот здесь не жил. Почему какой-то посторонний парень чинит велосипед в нашем подъезде?..
Ответ напрашивался сам собой. Возможно, я заболела манией преследования, не знаю, как бы то ни было, я вдруг прониклась уверенностью, что он тут торчит из-за меня. Следит за мной или поджидает Бартека... Если дело во мне, пусть себе торчит сколько влезет, пусть хоть сто велосипедов разберет, но Бартек... Хотя нет, мне это тоже ни к чему. Неужели мне не поверили?..
Расстроилась я не сильно, радость моя была словно лечебный бальзам, словно предохраняющее средство, сквозь которое никакая пакость не могла проникнуть. Я задумалась, как поступить? Разумеется, надо предупредить Бартека. Как бы не навести их на него... Позвонить...
Когда я вернулась в квартиру, у меня уже созрел план действий. Я позвонила по очереди его родителям, застала его у отца и велела немедленно, как можно быстрее, идти на Гранитную и затаиться там, света не включать. Мне пришло в голову, что если следят за мной, а я здесь, то на Гранитной пока нет соглядатая. Бартек успеет. Я задержу их, возможно, соглядатай только один, этот с велосипедом. Пойду в какое-нибудь кафе, сделаю вид, что жду кого-то, потом вернусь домой, словно не дождалась. Утром выйду первая, оттяну «хвост» на себя. Бартек выйдет из квартиры незамеченный. А на будущее как-нибудь договоримся.
Бартек принял мой план, но сразу предупредил, что у него ночная работа и ему придется уйти до десяти. Ладно, пусть так, в том доме полно жильцов, нелегко будет сообразить, кто и откуда выходит. «Что-нибудь придумаем, — сказал Бартек, — пройду по лестнице и съеду с другого этажа...» Я ещё раз вышла с мусором. Парень уже начал собирать велосипед. Мне стало любопытно, что он будет делать, если я уже выйду, а он ещё не закончит. Нарочно поспешила. Он тоже. Когда я выходила через парадное, он был уже готов, вывел велосипед вслед за мной, сел на него и поехал в сторону Пулавской.
Я не стала создавать им трудностей, выбрала «Мозаику» и направилась туда пешком. Парень на велосипеде пропал из вида, а вместе с ним и моя уверенность в том, что нахожусь под наблюдением. Однако на всякий случай я придерживалась плана, села за столик и стала поглядывать на часы.
Через полчаса вышла из кафе и поехала домой.
Бартек читал газеты в ванной. Молодец, свет из ванной на улице не виден. Я не сумела удостовериться, следят ли за мной, но одного предположения было достаточно. Все ему рассказала, деньги, браслет и перстень у меня были с собой, я показала их ему. «Счастье, что тебя в это не впутали, — сказал Бартек. — Мотив у тебя железный, даже смягчающие обстоятельства не помогли бы. Любимая, у меня много работы, надеюсь, на этот раз меня не надуют, учреждение солидное. Попробую выкроить время, чтобы ты там не одна надрывалась. Тяжести должен таскать я, а не ты».
Я успокоила его. Прежде чем мы примемся за ремонт, пройдет немало времени, он успеет мне помочь, в той квартире мы будем жить вместе. А сейчас, на всякий случай, нам лучше встречаться как-нибудь незаметно. Дала ему ключи от теткиной квартиры. Он обрадовался, спросил, можно ли там переночевать, потому что домой он вернется только к утру. От квартир родителей у него не было ключей, меня будить не имело смысла... «Конечно, — перебила я, — это наилучший выход». Если за ним охотятся, то будут караулить там, где нахожусь я, а не там, где меня нет. Здесь, поскольку я уже вернулась, возможно, кто-то уже поджидает, не исключено, что прямо на моем этаже стоит и на дверь смотрит. Искать Бартека на Вилловой никому в голову не придет. Предупредила его только, что там жуткий бардак, воняет уже намного меньше, потому что окна оставила открытыми, но ни чистой тарелки, ни чистой простыни он там не найдет. «Неважно, — ответил он. — Вода из крана течет? Ну и отлично, больше мне ничего не надо».
Выпустила его из дома, приняв тысячу предосторожностей. Вышла в коридор, убедилась, что никого там нет и что его не увидят через глазок соседней квартиры, проверила весь этаж, в лифт он сел на седьмом. Никого подозрительного вокруг не оказалось. Спать легла поздно, потому что ещё долго сидела и разглядывала браслет моей матери. Если не считать фотографий, это была первая принадлежавшая ей вещь, которой она касалась своей рукой, другие вещи, видимо тоже её, забрали полицейские...
Я проснулась посреди ночи от жуткого страха. Возможно, это был сон, а возможно, явь вмешалась в сон. Меня вдруг обеспокоила какая-то мысль, пропала и наконец снова выплыла из подсознания. Как я могла об этом хотя бы на секунду забыть!.. В теткиной квартире не было ничего съестного, только немного кофе и — самое ужасное — коньяк. Бартек вернется усталый, может быть, захочет выпить коньяку или утром станет варить себе кофе. Господи, откуда мне знать, что тетка могла сделать с этим проклятым мухомором!.. В буфете стоит несколько бутылок коньяка, пани Крыся приносила и Райчик, самой старой уже лет двадцать, но не в этом дело! В одной из них настойка мухомора! Тетка отлично знала в какой, я тоже, бутылка ничем не отличается от остальных, полицейские не нашли её и не забрали, забрали только ту, пол-литровую из-под уксуса, стоявшую на кухонной полке. Бартек возьмет початую бутылку и выпьет, а там!..
У меня тряслись руки, когда я набирала номер вызова такси. Может случиться несчастье, он отравится. Тревога была так сильна, что я почти утратила способность соображать. Словно наяву я видела, как смертельно усталый Бартек открывает буфет, берет початую бутылку, наливает содержимое в рюмку или в стакан, неважно, и выпивает... Боже праведный! Возможно, он уже сейчас, в эту минуту, пьет отраву!... Может, ещё удастся его спасти!
Я с трудом удержалась, чтобы не позвонить в «Скорую помощь». Лифт ехал слишком медленно, мне хотелось топать ногами, чтобы заставить его ускорить ход, зубы я сжала, чтобы не стучали. Такси уже стояло перед домом, водитель попался хороший, он мчался по пустым улицам, словно участвовал в гонках. По дороге я приготовила деньги, сунула их ему и, как безумная, бросилась к подъезду. Снова идиотский, еле-еле ползущий лифт, я воспользовалась им только потому, что он стоял на первом этаже, иначе наверняка побежала бы по лестнице.
Отперла дверь, замок открывался совсем тихо, я сама когда-то об этом позаботилась. Зажгла свет в прихожей и сразу посмотрела на вешалку. Куртки Бартека не было.
Я почувствовала облегчение и обмякла. Он всегда вешал верхнюю одежду, такая у него была привычка. Значит, он ещё не приходил и не выпил этой чертовой отравы. Следовало её непременно вылить, сделаю это прямо сейчас и выброшу кофе тоже. И чай. Все выброшу, моя тетка была нежитью, она могла отравить что угодно...
Я смутно припоминала, что полиция вроде бы брала пробы всех съестных продуктов и, если бы обнаружили яд, не оставили бы их в доме. Ну и что, плевать мне на пробы, я не стану рисковать.
Я перевела дух, успокоилась, сделала несколько шагов и вдруг замерла на месте.
В квартире кто-то был.
Я почувствовала это всем своим существом. Его не было слышно, он не производил никакого шума, наверное, просто спал, но я не сомневалась в его присутствии. Это не Бартек. Полицейский?..
Я стала быстро соображать. Если это полицейский, то скажу правду: вспомнила об отраве, разволновалась и приехала вылить её. Уйду как можно скорее и подожду Бартека внизу. А если все же не полицейский, тогда кто?..
Я огляделась, схватила первое, что попалось под руку — подлокотник от старого кресла, он лежал на комоде в куче другого хлама. Латунный подсвечник пришелся бы более кстати, но он был далеко, на столике в другом конце прихожей. А этот кто-то был в спальне.
Я вдруг страшно разозлилась. Пусть себе сидит в спальне, чтоб ему сдохнуть. Я приехала вылить отраву и вылью её немедленно, несмотря ни на что, и будь что будет. Пришельцем, может, преступником, а может теткиным призраком, я займусь позже.
Я сделала ещё несколько шагов и вошла в кухню. Положила подлокотник на стол, открыла буфет, вытащила все бутылки и поставила их рядом с раковиной. Начала с отравы.
— Рехнулась? — вдруг прошипел кто-то за моей спиной. — Оставь вино, сука!
Я уже выливала третью бутылку, бульканье заглушило иные звуки, и я не услышала, как он вошел. Я резко обернулась.
Какой-то незнакомый тип. Молодой, даже недурен собой, но неприятный. В руке он сжимал тот самый подсвечник со столика. Я, видимо, одеревенела, потому что стояла неподвижно и пялилась на него. Коньяк вытек, я держала над раковиной пустую бутылку, полная оставалась одна. По сравнению с дикой паникой, охватившей меня при мысли, что Бартек может отравиться, нынешний испуг был сущим пустяком; облегчение оттого, что я поспела вовремя, вытеснило другие чувства. Беспокойство пришло не сразу, и вызвало его выражение глаз незнакомца.
Он тоже смотрел на меня, злость в его взгляде сменилась на нечто иное. Теперь его взгляд стал хищным, жадным, жестким и безжалостным. По движению щек было видно, что он стиснул зубы, потом снова разжал.
— Надо же, краля какая... — тихо пробормотал он без всякого выражения.
Я все ещё не понимала, что он задумал, хотя способность соображать ко мне начала возвращаться. Возник нормальный страх. Что он тут вообще делает? Как он сюда попал? Воспользовался отмычкой? Вломился?..
— Что вы тут... — начала я довольно сердито, но он не слушал меня. С грохотом он опустил на пол подсвечник и бросился ко мне. Кухня не обладала размерами церковного нефа, посему я не успела среагировать, как он уже обхватил меня руками и выдвинул вперед ногу, пытаясь повалить.
Последние два года не прошли даром. После неподвижной жизни у тетки я с увлечением наверстывала упущенное, получила водительские права, научилась танцевать, плавать, вставала в шесть утра, чтобы покататься верхом, играла в теннис. Я стала гибкой и ловкой, мускулы окрепли, теперь же, в состоянии возбуждения, мои силы удвоились.
Уперевшись ногой, я ухватилась за что-то, и негодяю повалить меня не удалось. Он действовал нахрапом, лез напролом, благодаря чему не заметил, как я высвободила одну руку. К страху добавилось возмущение, я вдруг поняла, чего он хочет — изнасиловать меня. Ублюдок! Да ни за что на свете! Я защищалась изо всех сил. Охваченная злостью, укусила мерзавца в подбородок. Он взвыл и попытался ударить меня по лицу, но я нагнулась и кулак лишь скользнул по волосам, а когда подняла голову, он уже тянулся к пустой бутылке из-под коньяка. Ни на секунду не задумываясь, я последовала его примеру и схватила со стола другую бутылку, полную. Пнула его в голень, и каким-то чудом мне удалось вырваться, я отскочила назад. Он замахнулся бутылкой, я сделала то же самое, то есть я не замахивалась, я была твердо намерена запустить бутылкой ему прямо в лоб и, видимо, опередила бандита на долю секунды, потому что моя бутылка оказалась атакующей, а его обороняющейся. Они столкнулись в воздухе и со звоном и грохотом рассыпались по полу, а коньяк брызнул ему в лицо. В руке у меня осталась горлышко, он свое уронил.
— Сука!!! — проревел он и начал тереть глаза.
Я не задумываясь ударила его горлышком по голове. Волосы у него были густые, и они смягчили удар, тем не менее я его все-таки ранила, потому что выступила кровь. Он обезумел, моргая, бросился на меня.
Я не слышала, как открылась дверь, не слышала шагов, не видела Бартека. Я заметила его только тогда, когда негодяй отлетел к стене. Он ударился о кухонные полки, забитые, как и все здесь, всякой дрянью, и целая груда чашек-плошек посыпалась ему на голову. Тут Бартек повернулся ко мне, всего лишь глянул на меня, но тот воспользовался заминкой. Вскочил, стряхнул с себя обломки и, отказавшись от драки, рванул к выходу. Бартек бросился за ним. Наверное, я что-то крикнула вслед, хотела его вернуть, плевать, не надо затевать побоище с этим бандюгой, и выбежала в прихожую. Бандюга решил проблему за нас, он был уже на лестнице, я слышала, как он спускался, не топал, бежал легко, но все равно в погруженном в ночную тишину доме звуки раздавались отчетливо. Бартек вернулся в квартиру.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Вдруг он похлопал рукой по верхнему карману куртки, которую не успел снять.
— Погляди-ка, милая, какой я предусмотрительный, — сказал он, все ещё пребывая в изумлении. — Думал, что здесь ничего нет, и вот на всякий случай принес. Всегда пригодится, а сейчас особенно.
Он вынул из внутреннего кармана фляжку, подал мне её и принялся снимать куртку.
Я глянула на плоскую фляжку, и на меня напал истерический смех.
— Действительно, здесь ничего нет, — сумела я наконец выговорить. — Было, но я вылила, а то, что оставалось, обрушила ему на голову.
Бартек забеспокоился.
— А эту не разобьешь?
— Нет, эту нет. С тобой все в порядке?
— Со мной? О чем ты? Меня он и пальцем не тронул, а вот тебе могло бы...
Изумление его прошло, но он по-прежнему был взбудоражен. Мы вернулись в кухню, Бартек посмотрел на пол.
— Да, неплохо у тебя получилось, — похвалил он. — Ладно, выпьем по маленькой, а то я в себя никак прийти не могу. Вот так сюрприз! Откуда он тут взялся, этот урод?
— То есть как?.. Ты его знаешь? Кто он?
— Тот, что был в Константине.
Потрясающе. Неужто преступники теперь всю жизнь будут нас преследовать?.. Я достала запыленные рюмки, ополоснула их, во фляжке тоже был коньяк. Напряжение спало, я немного расслабилась, Бартек успокоился. Мы принялись размышлять, как эта скотина сюда попала.
— Либо воспользовался отмычкой, либо Райчик дал ему ключ, — сказал Бартек. — Как ты думаешь?
— Не знаю. Возможно и то и другое. В любом случае завтра, нет, уже сегодня, сменю замок. Здесь этим занимается сторож, куплю что-нибудь сильно замысловатое, а он поставит. Интересно, зачем он приходил...
— А между нами говоря, зачем ты сюда пришла?
Я сделала глубокий вдох и рассказала ему о той истерике, которая охватила меня в четыре часа утра. Он понял, покачал головой. «Черт возьми, наверное, тебе было очень хорошо, если ты забыла о мухоморах, — сказал он. — Но вот что я подумал, возможно, он намеревался пошарить в квартире. Его что, вообще не ищут? Неужто менты настолько не соображают?» Не мне было отвечать на этот вопрос. Я сама обманывала их как могла, и, возможно, они в конце концов изрядно запутались. Впрочем, что это я? Из-за одного лжесвидетеля все следствие застопорилось? Чушь. Не может такого быть.
Я вдруг припомнила, что укушенный подбородок был покрыт щетиной, не бритой по крайней мере дня три, в зависимости от того, с какой скоростью у него растут волосы. Наверное, все-таки его ищут, а он сейчас как раз меняет внешность. Отпустит бороду, побреет голову или подстрижется под «ежик» и станет непохож на себя. Видимо, он не знал, что мне отдали квартиру, и решил пересидеть тут несколько дней, не сомневаясь, что жилье пустует. Может, зря я опорожнила бутылки, надо было их оставить, а мухоморную настойку разбавить водой, он бы хлебнул и вызвал себе «скорую»...
— Возможно, и вызвал бы, — согласился Бартек. — Только неизвестно когда. Он ведь мог вылакать сначала три бутылки настоящего конька, а за мухомор взяться напоследок. Ты действительно подозреваешь свою тетку в том, что она поливала ядом все что ни попадя?
— Не подозреваю, я точно знаю. Сейчас выброшу кофе. Все выброшу.
Бартек посмотрел на меня долгим взглядом. — Радость моя, тебе самое время начать жить нормальной жизнью, — твердо произнес он. — Ладно, наводи порядок, если хочешь, у меня работы на неделю, вкалывать придется круглосуточно, потому что сроки поджимают. Аванс выдали приличный, остальное заплатят по окончании. И тогда я составлю тебе компанию, тяжести оставляй мне, а когда будешь сюда приходить, запирайся на цепочку.
Я спросила, как быть с полицией. Рассказывать им о визите незнакомца или нет? Бартек задумался.
— Смотря как обосновать рассказ. По городу в четыре часа утра без всякой причины не бегают.
Объяснение было у меня наготове. Я вполне могла признаться в том, что внезапно вспомнила об отравленном коньяке и кофе, разволновалась, не могла заснуть и из двух зол выбрала меньшее: вместо того чтобы метаться в постели, приехала сюда и все вылила. Вполне приемлемое объяснение. Значит, так, полицейских уведомить надо, описать им этого типа, и, если они не совсем идиоты, вычислят его...
— А если не вычислят? — вдруг забеспокоился Бартек. — Черт его знает, видел ли кто его в Константине. Ну да ладно, ты уведоми полицию, а у меня есть идея...