— Я в газете прочитала, форточку на ночь теперь нельзя открывать.
— Почему?
— По ночам, написано, заводы какие-то фреоны наружу выпускают. Вы заметили, от них народ бледный стал. Ходят, как помешанные, — не жильцы.
Алексей поворачивается к Старухе и смотрит на нее. Как в окно, вроде бы на нее, а вроде бы — сквозь.
— Вам не жалко?
— Чего, фреонов?
— Людей.
— Ох, Алексей Иванович, вы — блаженненький. Откуда же вы знаете?.. Что их жалеть нужно?
Алексей смотрит на Старуху, будто только что заметил ее.
— Догадался, — говорит он медленно.
Старуха вытирает с подоконника пыль и запахивает штору. Включает люстру. В комнате становится тепло и празднично.
— Не о том вы догадались, — бурчит она.
— Вас, Вера Петровна, нужно жалеть?
Это Алексей говорит с какой-то тревожной улыбкой, с каким-то неподдельно искренним интересом.
Старуха сердито не отвечает, сует швабру с тряпкой под сервант. Внезапно там что-то ухает, что-то резко хлопает, Старуха дергает швабру на себя, та упирается — наконец она вытаскивает швабру. К тряпке прилепился охотничий капкан. Его острые зубья сжали тряпку. На капкане повязан розовый красивый бантик.
Алексей смотрит во все глаза и начинает смеяться… Это какая-то неестественная разрядка, слишком много смеха, слишком.
Старуха стоит в позе и горестно смотрит на него. Под ее торжествующим взглядом он постепенно смолкает.
— Если б я туда руку засунула? — спрашивает она как-то особенно по-доброму. Протягивает ему свою морщинистую ладонь. — Вот эту.
Но в глазах ее — торжество.
Балетный класс, стены в зеркалах, поручни… Это школа эстетического воспитания. Частная.
В углу — рояль. За роялем Мать, перед ней у поручней человек десять детей, трое мальчиков, остальные девочки, среди них Алина и Паша.
Мать играет какую-то ритмичную мелодию, что-то назойливое в ней все время повторяется, дети под нее делают одно и то же движение.
— Раз-два три, — говорит под музыку Мать. — Раз-два три…
Лица детей. На них — выражение покорности. И сосредоточенности. За них взрослые решили, чем им нужно заниматься.
Алексей в коридоре. Звуки балетного класса долетают сюда, но слабо. В руках связка ключей. Перед ним дверь с тремя замками, — его мастерская, — он открывает ее… Дверь с тремя замками в квартирном коридоре смотрится странно.
Наконец, он открыл, заходит. Захлопывает дверь за собой, — сквозь смолкающий монотонный танцевальный ритм слышится, как щелкают запоры, отгораживая его от остальной квартиры. С последним поворотом ключа — исчезает музыка.
Мы остаемся в коридоре… Тишина. Некий перебор тишины, до такой степени, когда ее начинаешь замечать. На стене большие черно-белые фотографии. Среди них Мать в балетной пачке. Она молода и хороша собой. Но трудно обратить внимание на лицо. Бросается в глаза красота фигуры, ноги, грудь в предельно открытом декольте. Она там загримирована для какой-то роли. В ней — красота фотомодели.
Рука Алексея, лежащая на ровной поверхности зеркала-стола. Это туманное зеркало, оно топит его пальцы в себе. Кисть двигается вперед. И, о чудо! — кажется, будто пальцы осторожно приподнимают зеркальную поверхность, размягчают ее, входят в ее туманный слой… Кажется, на грани видения, что это удается, что происходит сверхъестественное — пальцы погружаются в зеркало.
Старуха прихорашивается перед трюмо Матери. На ней новое черное платье, она примеривает траурную шляпку, с черным бумажным цветком.
Прихорашиваясь, бодро напевает похоронный марш. Отрывает от газеты кусок с некрологом.
Достает из хозяйственной поношенной сумки траурную повязку, примеривает, любуется собой, — потом снимает, заботливо разглаживает ее и снова прячет в сумке.
— Раз-два три, раз-два три… Раз-два три, раз-два три…
Рояль отбивает звуки, дети совершают одни и те же движения: вскидывают ногу, держась рукой за перекладину.
Мать поворачивается к ним корпусом, одной рукой нажимая на клавиши.
— Молодцы, молодцы.
Она сурова и требовательна.
— Раз-два три, раз-два три…
Похороны. Вход на кладбище… Печальные, озабоченные ритуалом люди. Среди них Старуха. Печальнее всех… Достает из кармана обрывок газеты. На нем в черной рамке некролог.
Читает, далеко отставив от руки, снова прячет. Подходит к женщине в черной накидке.
— Вот, пришла проводить Федора Матвеича в последний путь… Успела… Так торопилась.
— Спасибо вам, добрая женщина.
— Какой же ему шел год, горемычному?.. Что-то совсем запамятовала.
— Шестьдесят восьмой, — говорит женщина и начинает плакать.
Лицо Старухи зажигается торжеством, она пытается поддержать слабеющую женщину, но сама смотрит на гроб. Надменность победителя появляется в ее глазах.
Коридор заканчивается входной дверью. То появляются, то исчезают слабеющие звуки пианино. Любое напряжение мысли делает их неслышными.
Алексей стоит у двери. Он одет для улицы. В руках складной зонтик. На голове американская кепи с длинным козырьком.
Он не видит себя, смотрит через дверь, пытаясь угадать: что там?.. Он полон надежды, но страх, предощущение его не дают открыть запоры… Замочное колесо светится доступностью. Что значат несколько движений? Но как решиться на них?.. Это фобия дает знать о себе, не пуская его за порог квартиры. Он сражается с ней, хочет одержать победу, — сейчас между ними — бой.
Пальцы трогают холод блестящего железа. Какое оно на ощупь? Какой смысл заключен в нем? Что значит этот смысл для него? Придаст ли смысл этот сил?
Под пальцами колесо замка медленно трогается, запор ползет, ползет. Еще давление на колесо. Щелк… Путь открыт.