- Да, наверное, убили, - протянул Костров. - Я только видел, как он взмахнул руками и полетел в проем купола.
- О боже, сколько же наших-то полегло, - упавшим голосом молвила Арина.
Печаль Арины о потерях ознобом прошлась по телу Кострова, но, как-и всякий мужчина, менее подверженный слезливости, он спрятал это чувство и сказал с небрежением в голосе:
- Плачь не плачь, а не вернешь... И слезами горе не смоешь. - И договорил уже раздумчиво: - О живых надо заботиться. Какими их вернуть к мирной жизни...
- Какими? - медленно, через паузу спросила Арина.
- Ничем утешить не могу, - загодя насторожил Костров. - Калек вернется с войны целая армия - раненые, контуженные, обмороженные... Да, последствия войны для человечества обернутся болями, муками, если хотите... Но должен вас и утешить на время, - улыбнулся подполковник, довольный, что и старшина присмирел, и Арина слушает.
Костров чувствовал себя в этот момент окрыленным, и говорилось ему легко. И еще подумал он только сейчас, что война была для него, как, вероятно, для многих людей, не только неимоверной тяжестью, но и нравственным совершенством. Она как бы высветила и проявила то, что было в потемках, в глубинах мозга. Перенеся испытания огневорота, люди выросли в понимании самих себя и окружающего...
Услышав голоса, волною накатившиеся с площади, Костров вгляделся в овально расположенные высокие ступеньки, заполненные людьми, и закричал несдержанно, в порыве волнения, приподнявшись на повозке:
- Пошли, пошли наши! Давай, ребята, смелее на последний, на главный штурм! Ур-р-ра!
Широкими глазами, готовая разрыдаться от счастья, Арина тоже смотрела, как наши штурмуют рейхстаг, и тоже привстала на повозке, чтобы лучше видеть.
Большое полотнище знамени полыхнуло над серой громадой куполообразного верха, над стенами, иссеченными пулями и снарядами, над колоннами, которые казались от копоти обугленными обрубками, - оно, это знамя, видимое окрест на много километров, полыхало, разбрызгивая по ветру кровавые сполохи. "Сколько и вправду жертв, крови стоила нам эта завоеванная победа", - подумалось Кострову. Ничто другое не приходило на ум, только это дорого оплаченное завоевание, которое отныне история будет именовать победой.
Но главный штурм, который ждался и в мыслях и зримо, только начался, и это легко угадывалось по бегущим солдатам, которые отмахивали ступеньку за ступенькой округлой лестницы. И удивительно, что и там, внутри рейхстага, на его верхних ярусах, на крыше, издалека похожей на ребра неведомого громадного скелета, уже сновали наши солдаты, проникшие туда часом раньше главного штурма и сумевшие установить знамя...
* * *
Поутру легла на землю тишина, да так никто и не потревожил ее. Тишина эта была непривычная, несмертная, совсем мирная, оглушающая именно своей устойчивой тихостью и, однако, бередящая взвинченные нервы людей, которые еще не отвыкли от шума войны и не могли поверить в то, что пора унять порыв, требующий воли и силы, - это была тишина, утвержденная жизнь.
"Что же теперь делать? Ти-ши-на... Странно", - пожал плечами Алексей Костров.
Медсанбат был расположен в зеленеющем парке, и поутру Костров, хромая, с палочкой, вышел из парусиновой палатки наружу. Ветер задувал в аллеи серые хрупкие стружки пепла. Битое стекло на площади высверкивало солнце, тысячи солнц.
И будто за одну ночь распустились и зацвели яблони, груши, начали рдеть красные гроздья сирени. На земле пластался мир, и тягучий зов весны влек людей к жизни.
Салютом из трехсот двадцати четырех орудий Москва вещала о взятии Берлина.
Грохот стоял такой, что стены столичных зданий сотрясались, в подоблачной вышине густо лопались ракеты, и тысячи радуг зависали в небе, и окна отражали сполохи многоцветья...
А война еще не кончилась. После падения Берлина очаги ее не везде потухли. Расколотые немецкие войска, откатываясь на юг, пытались хоть на время удержаться в Чехословакии, разрушить и спалить дотла поднявшую восстание Прагу. Восставшие пражане, ядром которых были коммунисты, стойко боролись на баррикадах. Силы были неравные, и Прага нуждалась в поддержке. В ночь на 6 мая радиостанция повстанцев почти беспрерывно передавала: "Просьба города Праги ко всем союзным армиям. На Прагу наступают немцы со всех сторон. Действуют германские танки, артиллерия и пехота. Прага настоятельно нуждается в помощи. Пошлите самолеты, танки и оружие, помогите, помогите, быстро помогите!"
На подмогу пражанам спешили подвижные войска трех советских фронтов, прорывались танковые армии генералов Рыбалко и Лелюшенко. И потребовались буквально считанные дни, чтобы одолеть огромные расстояния по горным теснинам и с ходу предпринять наступление на Злату Прагу, помочь изнемогавшему, надорванному восстанию...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Перемог военное лихолетье, не сломился и Алешка Шмелев. С осени сорок первого года, угнанный в Германию и задарма купленный на бирже труда, он до самого конца войны батрачил в имении генеральши фрау Хильды. Жестока была эта старая горбоносая, с вобранными губами немка - только и слышалось от нее: "Работайт, работайт!" - не раз давала таких тумаков русскому парню, что у него сыпались из глаз искры; закостенели давние мозоли на ладонях, лицо стало сморщенно-желтым, как лист на морозе. Не чаял и в живых остаться, а в конце апреля, когда нагрянули в имение свои в шинелях, Алешка почувствовал себя человеком на воле.
Солдаты обласкали его, покормили и велели пристраиваться к колонне таких же русских, угнанных оккупантами в Германию и теперь возвращающихся в родные края. Сказали, что за Одером сборный пункт для бывших узников, а оттуда - в эшелоны и домой...
При мысли о доме у Алешки забилось сердце, он порывался идти скорее, но удерживала колонна бредущих людей.
Вдоль дороги деревья, обитые осколками, стояли голые и костлявые, как скелеты. И только первая зелень, покрывавшая ветви, пронзительно кричала, что они не умерли, растут.
И по этой дороге из штаба фронта возвращался к себе в штаб армии, размещенный в селении под Берлином, генерал Шмелев. Он был сосредоточен и молчалив. Отвыкший от размеренной жизни, генерал все еще дивился: неужели наконец-то мир обрел заветные берега?!
Николай Григорьевич еще не представлял себе, где будет служить уедет сразу в какой-либо военный округ, лучше бы попасть в Ленинградский гарнизон, к себе на родину, или оставят на время служить за границей... Как бы то ни было, он возможно скорее попросит отпуск, поедет в родной Ленинград. Шмелев на миг зажмурился, пытаясь представить встречу... "Ну, скажу, принимай, Катерина, солдата. Долго нас держали в разлуке, а теперь вот... Да не плачь, жив я... Живой как есть!" И дочка Света бросится на шею, она уже взрослая, не поднять. Писала ведь Катерина: "Дочка вытянулась, как лозинка, уже мальчишкам глазки строит..." - тешился своими думами Николай Григорьевич, но и мрачнел, сдвинув брови. "Где же Алешка-то, где?" - терзался он, тоскливо глядя по сторонам.
Небо было затянуто облаками, сеялся мелкий теплый дождь. Земля парила, и эти испарения, как туман, висели над низинами. И сизая хмарь, крывшая землю, и мокрые деревья навевали еще большую тоску. "Где же мой Алешка?" - в который раз задавал себе вопрос Николай Григорьевич, не находя на него ответа. Он вспомнил, как однажды под Сталинградом в присутствии маршала Жукова представитель особого отдела показал ему страшный документ, из которого явствовало, что его Алешка попал в плен вместе с партизанами...
Позже, когда жена из партизанского отряда пробралась в осажденный Ленинград, она разыскала Николая.
Григорьевича и сразу написала ему письмо, одно, второе - и все об Алешке. Эти письма не утешали. Алешка пошел вместе с партизанами в разведку, в лесу произошла стычка с немцами, он не вернулся в отряд, как в воду канул, - вот и все, что мог узнать из писем Екатерины.
Шмелев пытался представить, куда же мог подеваться Алешка. Понятно, тогда еще он был мальчик, совсем не солдат, и с перепугу от стрельбы мог забиться куда-нибудь под корягу в лесу, переждать, покуда удалились фашисты, выйти и... "Нет, нет, - возражал самому себе Шмелев. - Вернее всего, вместе с партизанами попал в лапы врагов. И они его пытали, отправили в лагерь, а может, и..."
Мысль, что Алешка погиб, не укладывалась в голове. Не верилось, не хотелось верить... Искал на дорогах, всматривался в таких же угнанных в неволю, как и он, подростков. Нет, не узнавал... А может... может, еще найдется? И с ощущением какой-то затаенной надежды он вновь представил себе, как вернется сам домой и на пороге встретит его и Алешка, встретит и воскликнет: "Ну, папа, мы оба воевали. Помнишь, как учил меня целиться и стрелять на охоте? Пригодилось!" Эта мысль, желанная, как явь, обрадовала ненадолго.
В чужой стороне, вот на этой слякотной дороге, ему стало ужасно тоскливо. Нередко случалось с ним такое: в хлопотах и заботах служебных, среди армейских товарищей как-то забывался, уходя с головой в дела, а выпадала минута, и снова ныло сердце, опять о нем, об Алешке... "Все-таки не присуще командарму распускать нервы. Совсем некстати. Не к лицу", внушал самому себе Николай Григорьевич, принуждая не думать, а мысли все равно угнетали.
Мгла редела: туман провисал седыми прядями лишь над низиной и поверх негустого подлеска. Вот только дождь не прекращался. Правда, теперь шел уже не мелкий и моросящий, а крупный, ударяющий нечастыми каплями по переднему стеклу машины.
Подъезжали к какому-то населенному пункту с очень длинным немецким названием на указателе при въезде. Мимо селения по обочине дороги брела колонна. Приблизившись к ней, Шмелев велел шоферу придержать машину, чтобы пропустить колонну, и стал рассматривать шедших не в ногу, вразнобой людей.
- Куда ведете? - спросил Шмелев у сержанта впереди колонны.
- Отмучились хлопцы, на родину вертаются.
- В родную сторонку, значит, - улыбнулся Николай Григорьевич.
Он увидел, как в мгновение заулыбался кое-кто из вызволенных невольников. Эти улыбки, еще робкие, словно бы принужденные, тотчас и погасли на их лицах.
Николай Григорьевич до боли, до рези в глазах начал всматриваться в проходящих мимо. Все они молодые, но потрепанные тяжкими годами и неволей парни. Шедший впереди был костляв, руки у него худые и лицо худое. И только по волосам, темным, пушистым, выбивающимся из-под картуза, можно угадать, что он еще совсем молод. Другой, идущий рядом с ним, также молод, но волосы у него будто посыпаны пеплом - седые. Наискосок щеки пролегал незарубцевавшийся красный след от раны. У третьего грудь была перевязана, и кровь еще сочилась через одежду. Этого, третьего, поддерживали товарищи.
И эти седина и рубец через щеку у одного и перевязанная грудь у другого больше всего поразили Николая Григорьевича. "Видно, ребята не хотели смиряться, боролись", - подумал он.
Шмелев надеялся, что среди недавних узников он может встретить своего Алешку. Вероятность была мизерная. Ну а вдруг?.. Вдруг вскрикнет сейчас из толпы: "Па-а-па!" Шмелев вздрогнул от этой мысли. Никто не произносил этого слова, никто не бросался ему навстречу. И холодом обдало его, иглами прошлись по спине мурашки. Он как бы ненароком притронулся рукою к груди, ощущая какую-то давящую тяжесть. Он боялся за сердце и заставлял себя не расстраиваться, хотя это и не всегда удавалось: "Нервы, нервы..."
Колонна все шла и шла. Люди в ней сливались в одно целое, пробуждающееся. Передвигались они медленно - переход от рубежа насилий и пыток к свободе, к жизни давался не сразу...
Николай Григорьевич смотрел и дальше на колонну. Перед его затуманенным взором проплывали белые выморочные лица, длинные руки, худые тела - и в его воображении все меркло, все смешивалось, превращалось в сплошную массу страданий и бед. Он искал глазами сына... и не находил. Кто-то очень похожий, ушастый и с носом горбинкой, как у Алешки, поглядел на него, на генерала Шмелева, и не крикнул... отвернулся, побрел дальше, пригнув голову. А генералу показалось, что это был его сын. Но Шмелев не позвал, не окликнул. "Мне мерещится, просто галлюцинация", - уже сердясь, подумал Николай Григорьевич.
А в колонне действительно шел Алешка. Он шел, затерянный в толпе, медленно передвигая ноги, злясь и на дождь, и на эту слякотную дорогу. Может быть, в его раненой душе тоже теплилась негаснущая надежда на последних дорогах войны увидеть отца. Но эта надежда лишь тлела в нем и не давала выхода наружу. "Как мог папа очутиться на войне? Его же... забрали до войны", - отрешенно подумал Алешка.
Но даже в самые тяжкие минуты Алешка верил в своего отца и надеялся, что когда-нибудь, может, встретит его. Думал об этой неожиданной встрече и здесь, на последней военной дороге. А поверить в чудо не мог. Слишком зыбкая надежда.
Уже на расстоянии Алешка обернулся: что-то знакомое вновь повиделось ему в этом человеке, стоящем у машины, будто повеяло родным... И он даже приостановился на миг. Как ему хотелось крикнуть: "Па-а-па, родной!" - но не крикнул, успел только повернуться и, подталкиваемый толпою шагающих, нехотя стронулся с места, исчез в сумятице людей, в пелене косого дождя.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ