Сестра задержала его:
- Товарищ офицер, к больному сейчас нельзя. Ему нужен строгий покой!
- Покой... - машинально проговорил Костров и сел на стул, решил ждать тут, в приемной, пока все не выяснит.
Из палаты вышел Гребенников, сумрачный, какой-то придавленный. Посмотрел безразличными глазами на Кострова, потом обратился к дежурному врачу:
- Надо бы позвать специалистов... Консилиум собрать.
- Уже решено. Да вы не убивайтесь, все, что от нас зависит, будет сделано.
Костров помялся от неловкости, не зная, что делать: ждать ли вот так или уходить.
- Вы кстати прибыли, кстати... Пропустите его, будет поддежуривать... Иногда вместо меня...
Костров на миг обрадовался своей новой роли, будто от него лично и вот от Гребенникова зависел благополучный исход болезни командарма, надел пахнущий стиркой халат и вошел тишайше, на цыпочках в палату. Остановился у входа так, чтобы своим присутствием не привлечь к себе внимания Шмелева. Командарм лежал какой-то короткий, съежившийся, белое, почти бескровное лицо его оживляли лишь красные пятна. На лоб сползали волосы, когда-то одна прядь серебристо пролегала через всю черную шевелюру, подчеркивая красоту лица, теперь все волосы поседели. И эти волосы застили глаза. "Поправить бы..." - мелькнуло желание у Кострова, но он не посмел.
Гребенников столь же мягко и неслышно прошел к койке, сел на стул у ног командарма, глядя ему в лицо.
- Кто в палате... Третий... Пришел? - потухшим голосом проговорил Шмелев.
- Да это со мной... Костров, ты его знаешь, - кивнул Гребенников на офицера, и Шмелев сделал какой-то жест рукой, не повернул, однако, головы и не взглянул на Кострова. Костров вкрадчиво прошел к белой крашеной табуретке у стены и тоже сел. Только теперь командарм и Костров встретились взглядами. В не утративших живой блеск глазах командарма Костров уловил желание жить. Ничего иного, кроме как - жить. Потом глаза командарма увлажнились, в них появились две слезы... И эти слезы стояли, не скатываясь по щекам...
Врач молчаливо, кивком головы дала знать, чтобы покинули палату, и следом вышла сама.
- Ему не нужны лишние волнения. Посидите здесь, - сказала она Кострову, а Гребенникова попросила вообще уйти. "Ну стоит ли начальнику политотдела так убиваться? Может, у вас дел полно", - угадывалось по ее лицу.
- Подежурю и я... Дела не к спеху, не горят, - проговорил Иван Мартынович, сев на стул, и облокотился на расставленные колени, подпер ладонями лицо. Укромно притих в углу и Костров.
Приходили врачи, неприязненно бросали колючие взгляды на двух посетителей, даже на начальника политотдела, и неслышными шагами входили в палату. Входили со шприцами, с аппаратами... Мучительно долго что-то делали там и возвращались с лицами озабоченными, потускневшими. Скупо переговаривались между собой непонятными медицинскими терминами и удалялись.
Гребенников и Костров сидели в угрюмо задумчивых позах дотемна. Пользуясь служебным положением и особой причастностью к больному, Иван Мартынович порывался зайти в палату, побыть вместе, хоть краешком глаза взглянуть на командарма, на своего друга, но всякий раз дежурная женщина-врач неумолимо предостерегала:
- Нельзя. Понимаете, нельзя... Консилиум запретил кому бы то ни было посещение.
Врач зорко смотрела за часами, брала из кипящей посудины иглу, наполняла ее какой-то жидкостью и, неслышно ступая туфлями на высоких каучуковых каблуках, уходила в палату, делала, наверное, укол и возвращалась.
- Ну что с ним?
- Оснований для серьезных беспокойств пока нет... Сейчас засыпает...
Ночью Шмелев спал. Но не спали Гребенников и Костров.
- Вы бы пошли вздремнули... А я подежурю, если, конечно, не прогонит врач, - предложил Костров.
- Не посмеют. Мы же и сослуживцев и родных представляем.
- Иван Мартынович, - неожиданно для самого себя Костров назвал его по имени-отчеству. - А как случилось? Говорят, музыка всему виною. Вот уж истинно: от радости сваливаются...
Гребенников вздрогнул, но смолчал. Он мысленно стал перебирать в памяти год за годом судьбу Шмелева, свою личную судьбу, судьбу вот таких, еще молодых, как Костров. Думал о том, что в этот трудный и жестокий век слишком много выпало тяжести на всех, с избытком хватило лиха и бед... И вот сейчас, после победы, и Шмелеву тоже только бы жить, а болезнь сбила с ног. Болезнь ли? Только ли болезнь всему виною?..
Под утро Шмелев пробудился. И заговорил. Врач зашла к нему, но скоро вернулась и сказала, что больному стало лучше.
А он, командарм, говорил сам с собою. Он знал, что его никто не слышит. Но говорил и говорил: молчание будто давило на него, молчание угнетало, молчание причиняло душевную и физическую боль. И он говорил, посылая слова неизвестно кому. Детям? Жене? Окопным товарищам? Или... или потомкам. В вечность...
Об этом, о словах, обращенных в вечность, Шмелев не мыслил. Но он выстрадал это право: говорить с потомками... Как человек, гражданин. Как коммунист.
Утром - опять консилиум. Процедуры.
Начальник госпиталя, зайдя раньше всех и поздоровавшись за руку с Гребенниковым, велел ему тоже присутствовать. Ивана Мартыновича поразило, что Шмелев разговаривал час назад, а теперь молчал. Губы плотно закушены. Капельки крови сочились с нижней губы, и сестра легонько сняла их ватой, а немного погодя кровь опять проступила. Глаза у Шмелева полуоткрыты, но не шевелятся. Отсутствующие глаза.
Начальник госпиталя взял его за руку, легонько сжал запястье. Потом, положив руку на одеяло, отошел, взял за локоть Гребенникова. И они удалились в смежную комнату, где сидел Костров.
- Пульс совсем ослабевает, почти не прощупывается... Надо бы известить родственников, жена у него в Ленинграде, могла бы прилететь... проститься... - через силу преодолевая встревоженность, сказал начальник госпиталя.
- Но дежурная врач совсем недавно объявила, что ему лучше! повышенным тоном возразил Костров.
- Бывает... Реакция спада перемежается с состоянием возбудимости, подъема... - ответил как можно проще начальник госпиталя и посмотрел на Гребенникова: - Добивайтесь вызова...
- Где у вас телефон?
- А вот отсюда можно. Поближе, - указал начальник госпиталя на столик дежурной сестры.
Гребенников подошел к аппарату, снял трубку и, когда ответила дежурная телефонистка, спросив кого нужно, произнес:
- Мне Шмелева! - И от этих невпопад, по рассеянности брошенных слов его прошибло потом, даже испарина выступила на лбу. Повесил трубку.
"Кому звонить? Куда идти? Звонить прямо комфронта? Так и так, мол, умирает, нет, еще не умирает и может не умереть... И чего взялся беду накликать, каркать!" - озлился на самого себя Гребенников, но все же решил звонить комфронта, сказать ему, что командарм Шмелев плохо себя чувствует, срочно отправлен в армейский госпиталь и что он лично вас, товарищ маршал, слезно просит вызвать самолетом жену из Ленинграда. Неужели у командующего не дрогнет сердце? Поймет, расчувствуется, может, даже и сам навестит прикованного к постели командарма.
Звонил долго. Нарвался на чей-то голос, звонкий, разухабистый:
- Война кончилась, а у вас умирают. Безобразие! - И еще громче: - Вам в каком виде подать комфронта, с перчиком или?
- Перестань лясы точить, мне срочно!
- Ах, срочно, ну и звоните правильно. Вы попали не туды.
- Куды же? - машинально съязвил Гребенников, но в их разговор вмешалась настороженно, как на иголках сидевшая на проводе девушка-телефонистка и сказала:
- Пожалуйста, вам кого? Маршала? Его нет. Давно отбыл в Москву.
- Члена Военного совета, - попросил Гребенников.
- И его нет, вместе улетели.
- Тогда... кого-либо из замов командующего, - невольно озлясь, прокричал в трубку Иван Мартынович.