- Для себя не пожил... Все для других. И это особенно больно, проронил Алексей.
Шли дальше по выгону. И молчали.
Думал Алексей, что нет и не может быть высшего счастья для воюющего человека, теперь уже для бывшего воюющего, как остаться в эту войну живым. И пусть ты ранен, избит осколками, продырявлен пулями, изморен походами и маршами, изношен, простужен, когда подолгу лежал на мерзлой земле, в гнилой сырости болот, и пусть ты калека, потерял зрение, но ты можешь чувствовать и осязать; пускай без ноги, не видишь - в конце концов судьба жестоко с тобой поступила, - но, право же, остался жив... "Жив. Как это прекрасно!" - в восхищении подумал Костров. И если что и омрачало его, то лишь память о погибших, их скорбящие глаза, их лица - они стояли перед ним, как живые. Алексей порой пытался заговаривать с ними, уже павшими, и ответом ему было глубокое безмолвие... Но чудилось ему: само безмолвие говорило, роптало, кричало голосами тех, из земли...
"Я буду верен павшим и понесу их мысли, дела", - подумал Костров. Идущая с ним рядом Верочка интуитивно почувствовала, что он думает о них, не вернувшихся с войны, и сказала, не утешая ни Алексея, ни себя:
- Жалко Шмелева... И пропавшего без вести твоего друга Бусыгина... Ты о нем много говорил и, знаю, печалишься...
Алексей, втаптывая ногами траву, машинально сорвал стебель, рассеянно понюхал, полынная горечь закружила голову.
- Они не пожили. Они оставили жизнь нам... - обронил он глухо и опять шел по выгону.
- У нас теперь, Алешка, третий человечек. Сынишка. Как я рада! стараясь рассеять его мрачность, залепетала Верочка. Она прижалась к нему, ластилась, чувствуя, как от радости, не украденной, а своей радости трепетало сердце.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Не раз ходили в степь, на луга.
Виделась теперь Кострову и вспоминалась, как въявь, прежняя, в юности исхоженная, изведанная, всем нутром понятая степь, и оттого он испытывал сейчас гнетуще-тоскливое чувство расставания с нею.
Бывало, выйдешь в поле - какой простор и тишина полуденной истомы! Нежарко солнце, хотя и стелются, ложатся на землю отвесные лучи; стойко держится в тени прохлады остуженный и мореный воздух; клонятся отягощенные колосьями ржаные хлеба... А как подуют ветры - легкая зыбь взбодрит травы, послышатся шорох поля и звон от колоса к колосу, забродят облака, лягут на землю тени и зачнут гулять по холмам и долам, через дороги и перелески... Тени-тени, лебединые крылья-тени!..
Хмурится небо, и с горизонта сизой стеною - все ближе и ближе подступают дожди, и вот уже молнии полосуют толщи туч, пронзают их вкось и вдоль изломами холодно-серебряных ножей, в одно мгновение стынет мертвенная тишь, а потом хлынет теплый дождь и так же скоро кончится, как и возьмется. И раздвинется горизонт, покажет проем синевы - и опять всевластно солнце, парит земля, дрожат, высверкивая алмазами, крупные капли на травах и в листьях деревьев.
И вновь распахнется в синеве своей неоглядное небо, и заструится над полем иссиня-фиолетовой дымкой марево, рябиновые кусты при дороге свесят тяжелые мокрые кисти ягод, и белые березы, как бы стыдясь кого, прикроют свою наготу бахромою длинных ветвей.
- Красотища какая, и уезжать неохота! - говорила Верочка.
- Неохота, а надо... - отвечал Алексей.
И шли дальше, рука об руку, и молчали. Причастность свою, слитность и с полем, и друг с другом выражали в молчании. Да и нужны ли слова, коль кругом такое диво, такая ширь полей.
Посмотришь вдаль: степь веселится, степь играет, и будто тысячеметровый ковер лежит перед глазами. Припекает солнце, и над степью, над каждым ее цветком звенят шмели, пчелы, снуют в воздухе прозрачные стрекозы, заливисто поют, то зависая на минуту, то кувыркаясь в выси, жаворонки...
Задумавшись, Алексей и не заметил, как Верочка поотстала и нарвала огромный букет цветов, переливающихся всеми красками радуги: то огнисто вспыхнут лепестки дикого мака, то мелькнет синью крохотный глазок полевой гвоздики, то тряхнет бахромою венца и не одна, а целая стайка кипенно-белых ромашек, то нежной бирюзою заиграют, перебивая все другие оттенки цветов, васильки и легкие, почти воздушные, колокольчики, а вот и оранжевая метелка каких-то неизвестных Алексею цветов, и шарики красного клевера, и даже стебель желтого, пахучего багульника...
- Ну и букет! Всем букетам на зависть, - подивился Алексей.
- А я?.. Чем я не букет?.. - отстранив и держа на весу цветы, погордилась Верочка. Конечно, спрашивала шутки ради, и тою же шуткой совсем нечаянно ответил Алексей:
- Ты у меня повилика.
- О-о, нежелательно. Обижаешь меня, - сказала, поджав губы, Верочка и спросила: - А почему именно повилика?
- А ты помнишь, как-то на фронт присылала мне в конверте повилику. Я так рад был: тебя видел в ней...
- Ну, если рад... - Верочка не закончила.
Шли и шли, впитывая в себя, в память и сердце воздух, звуки и краски степи.
В эти минуты Алексею не хотелось думать о загранице - просто надоело, хотя и придется снова ехать туда же... Щемящая тоска разлуки подкатила к сердцу; никогда бы не расставался с родной землей, не зная ни страха, ни бед, ни забот чужих... "Чужих, - усмехнулся Костров. - А кто эти чужие? Люди, которых вызволяли мы? Или битые-перебитые немцы... Какие же они теперь чужие? Мы их спасли, и мы за них в ответе, друг за друга в ответе. Наша радость - их радость, их беда - наша беда..."
А перед взором расстилалась строгая в своей красе, сдержанная в обличье земля, исполосованная спокойными холмами и столь же спокойными оврагами, и то, что она была именно такая, без показной пышности, величавая в своей простоте, в спокойствии, - все это наполняло чувством какой-то умиротворяющей внутренней близости с нею.
* * *
Коротки и беспокойны, как сполохи зарниц, встречи и разлуки. Недолго пробыл дома на побывке Алексей Костров, и вот уже исподволь и неукротимо вкрался час отъезда; всех охватило глухое, легшее тяжестью в груди чувство прощания.
Старая Аннушка, сбившаяся с ног в приготовлениях, утром, когда сели поесть, говорила:
- Наедайтесь, наедайтесь, в дороге небось и подкупить нечего.
- Сами-то мы ничего, перетерпим, а вон сынулька каш...
- Он грудной, на материнском молоке сидит, - говорила Аннушка. Бойся застудить. Особенно не укутывай, распеленаешь, глотнет воздуха... обдаст холодным воздухом, и кашлем зайдется...
- Умеет ли он кашлять? - усмехнулся Алексей и озабоченно добавил: Пеленок побольше возьми.
- Ну чего ты встреваешь, Алешка, - с веселым укором заметила Верочка. - Твои ли это заботы?
- Как же ты хотела, миленькая? - возразила мать. - Он теперича отец, а не только командир при мундире.
С утра погода выдалась чудесная. Подсвеченные солнцем облака вольготно плыли, роняя на землю сумеречные тени.
Провожали всем селом, народ валил к дому Костровых, глядели на статного, в мундире и при орденах Алексея и радовались, что такой знатный у них сельчанин.
Пытались глазеть и на их отпрыска. Дите оберегала мать, не давала никому даже мельком взглянуть на личико, боясь, что сглазят черные глаза, лишь Пелагее разрешила подержать напоследок, перед прощанием.
Поцелуи, слезы... Старая мать крепилась. Но самого Алексея разволновало, не удержался и потянулся к ней, хотя и не любил и не любит минуты расставания. Да и кому охота расставаться?
Поехали. Поддал Митяй концом вожжей, трусцой пошла лошадь, а за околицей опять поплелась, то и дело срывая губами на ходу межевые травы.
День сумрачнел.
- Внутрях у меня болит, сынок, - пожаловалась мать.
- Напрасно ты пустилась в дорогу. Может, перегодить? - заволновался Алексей.
- Время такое... Опять ты уезжаешь...
- Какое время, мама?
- Сумленое. Горемычный ты, сынок, - грустнела мать. - Подаешься сызнова за кордон, больно много неверных людей там... Надысь сам говорил: расколошматили, а кое-кто зубы точит...
- Гляди-ка, и наша мать имеет соображения в политике, - подивился Алексей.