15997.fb2
- Однако ж, худ ты, Феррари. Наверное, жена плохо кормит.
- Жена? - недоуменно скосил глаза Феррари в сторону улыбающейся Лючии, и та пояснила ему.
- О, нет! Жена кормит по горло, - рассмеялся Феррари. - От природы такой...
Время поторапливало. Феррари собирается увезти на велосипеде Данилу.
- Мне поручено переправить вас к партизанам. Эвива ла Руссия! восклицает Феррари, и они уезжают вдвоем.
На другой день, на рассвете, зовут вниз Бусыгина. На площадке двора, залитого солнцем, его поджидал с велосипедом парень. Роста невысокого, дочерна загорелый, открытый большой лоб и умные глаза, в которых проглядывает решимость. Представился: Альдо Черви, коммунист-подпольщик. Похвалился, что самостоятельно изучает русский язык - язык Ленина... Не мешкая, он садится первым и предлагает место сзади на седле. В тот момент, когда Бусыгин садился, кто-то тронул его за рукав. Бусыгин оглянулся: Лючия подала ему свою широкополую соломенную шляпу, при этом показав на солнце - жарко, мол, вон как палит!
Бусыгин поклонился, но шляпу не хотел брать. Вмешался хозяин синьор Розарио. Отказываться стало совсем неудобно, пришлось надевать.
Здоровый, широкий в кости, Бусыгин еле взобрался на осевший под ним велосипед.
- Друг, синьор... - заговорил Бусыгин. - Давай я буду править. А ты садись сзади и указывай мне дорогу.
Альдо понял, чего от него хочет русский товарищ, но пересесть ни в какую не согласился. Видимо, и у него были свои соображения на этот счет. С гравийной дороги, обсаженной белой акацией, свернули на узкую тропу, шедшую через поля; зеленела еще не дозрелая, но уже с белеющими крупными початками кукуруза. Местами виднелись фермы, выкрашенные по-разному коричневой, светло-оранжевой краской или просто серой, похожей на выжженную и побелевшую от солнца полевую дорогу.
В конце аллеи пирамидальных тополей показался белокаменный дом с балконами и причудливыми надстройками-мансардами, и Альдо сказал: "Помещик!" Он произнес это слово презрительно, и Бусыгин по тону сразу догадался, что с таким богатым соседом Альдо живет не в ладах, и проговорил:
- Мы у себя в России давно прогнали этих паразитов.
- Понимаю, Руссия! - обрадованно воскликнул Альдо.
Двор, куда они приехали, мало чем отличался от других крестьянских дворов, расположенных в Ломбардской низменности.
Дом папаши Черви был сложен из камня; большая арка делила его надвое - половина была отведена под жилье и винный погреб, другая - под сеновал и скотные дворы. Неподалеку от дома - пшеничное поле, участок кукурузы и виноградник.
И хотя дом был просторный, двухэтажный, но жильцов в нем оказалось, как пчел в сотах, - одних сыновей у папаши Черви семеро, четыре снохи да внуки.
Старший сын Альдо представил всему дому русского Бусыгина. Что-то пытался растолковать старику, но тот махнул рукой, дескать, все понятно и без слов... Папаша Альчиде Черви оглядел Бусыгина, придирчиво щурясь, потрогал за плечи, пытаясь наклонить к земле своей, еще в силе, рукою, не наклонил, потом постучал кулаком в грудь и наконец провозгласил одно-единственное слово:
- Руссия!
Бусыгин подивился выходке старика, невольно теряясь в мнении о нем. Тощий, с повисшими, как черпаки, руками, с лицом, на которое жара и горные ветры наложили почти каленую смуглость, с клешнятым носом, - старик был неприветлив, почти нелюдим. Встретив гостя как само собой разумеющееся, папаша Черви не уделил сколько-нибудь времени для беседы, а сразу занялся делами по хозяйству. Прошелся к вешалке, надел шляпу с полоской-окоемом и помятым верхом, видимо, любил донашивать старые вещи, потом снял со стояка у двери веревку и вышел из дома. Вернулся с вязанкой сена, слегка просохшего и пахнущего даже издалека вянущими травами, позвал кого-то из своих снох, велел подготовить постель для Бусыгина на втором этаже.
День только начинался, а старик уже наработался вволю: наносил в бочку воды с усадьбы, где стояла водопроводная колонка, полил из брезентового шланга огород, задал корм скоту, насыпал кукурузу курам и тенькающим пестрым цесаркам...
Вечерело. Альдо привел Бусыгина в жилые комнаты. И когда все были в сборе, папаша Черви первым сел за стол, указал место Бусыгину, и он, как и все жители дома, получил бокал виноградного вина, кусок душистой мамалыги и фаршированный перец.
Поблагодарив, Бусыгин вышел из-за стола, присел на лавку. Он ждал, что к вечеру-то старик присядет потолковать, расспросит, какая судьба привела сюда этого русского парня. Но странно, папаша Черви деловито собрался и куда-то ушел.
Спать Бусыгину отвели на сеновале, рядом с шустрым и понятливым Гектором, самым младшим из сыновей Черви. Сквозь дрему Бусыгин слышал, как Ректор ворочался на сене и тихо, шепотом молвил: "Руссо, руссо!"
Наутро Гектор пытался украдкой, чтобы не разбудить русского, сползти с сеновала, но Бусыгин, чуткий на сон, услышал шорох и, догадываясь, что парень отправляется так рано на полевые работы, увязался с ним. Они быстро умылись из колонки в усадьбе, поели мамалыгу с молоком и вышли во двор, под навес, где стоял инвентарь.
Гектор сел за руль маленького огородного трактора, усадил рядом с собой на крыло Бусыгина, и они поехали культивировать картофельные грядки. Работали почти без отдыха часов до двенадцати дня, затем, когда солнце стало палить, наметали в прицепную тележку возок скошенной травы и вернулись домой.
Возвращались и другие братья: один с волами, другой нес на плече вилы, третий был испачкан пронзительно-синей краской, видимо, опрыскивал виноградные лозы... Вообще, как убеждался Бусыгин, в доме папаши Черви был заведен строгий рабочий ритм, все что-то делали, никто не сидел сложа руки. И - удивительно - папаша Черви никого не понукал. Каждый трудился, как говорят, не за страх, а за совесть.
Конечно, не хотелось слоняться без дела и Бусыгину. После обеда он полежал на сеновале, переждав жару, и поехал со старшим Альдо на дальний участок убирать травы. С какой же вдруг нахлынувшей радостью он взял в руки косу, - взмах, еще взмах... Ложится под ноги скошенная трава, пахнет душисто и сочно медоносами, а Бусыгину чудится, что это пахнет сама земля. Дальняя, сибирская его земля...
Он косил с упоением, набил вдобавок к старым, заскорузлым свежие мозоли на ладонях, и Альдо, заставив его повертеть ладонями и так и сяк, увидел покрасневшую кожу на руках, покачал головою, хотел отнять косу, но Бусыгин не отдал, продолжая косить, входя во вкус и приговаривая весело:
- Раз! Еще раз! Раззудись плечо!
Разгулялась коса. Падала трава, ложилась причесанными рядками. Шаг. Еще шаг.
А в думах, растравленных тоскою по труду, вот этим покосом, очутился он далеко-далеко. Мерещились и поймы сибирских рек, заросшие травами по пояс человеку, дикими тюльпанами и багульником с одуряющими запахами, потом мысленно перенесся он на поля войны, и сквозь дым в полный рост увидел Кострова... Степан словно услышал, что именно он, Костров, окликнул его... Огляделся Степан, вздрогнув: нет, просто почудилось... Сбоку стоял Альдо. Стоял притихший, не смея нарушить раздумий товарища.
Под вечер они возвращались в усадьбу. Дома их поджидал Гектор, протянул билеты, предлагая сходить в кино. Это недалеко отсюда, в селении Капраре. Альдо на всякий случай сунул в карман пистолет.
Кинозал маленький, душный, замусоренный шелухой от земляных орехов. Людей в зале собралось немного. Бусыгин обрадовался, увидев среди них дочь трактирщика Лючию. Порывался с нею заговорить. Но Альдо дал знак, чтобы не подходил к ней. Картина была занятная: погони, скачки на конях, стрельба из длинных пистолей и опять погони... Когда в зале вспыхнул свет, под ногами, на стульях и даже у некоторых на коленях лежали листовки, призывающие покончить скорее с фашистами, своими и немецкими.
Альдо доверительно шепнул Бусыгину, что листовки отпечатала и разбросала Лючия...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Были дни жаркого лета. Колос к колосу вровень, как солдаты в колоннах, стояли ржаные хлеба. Из края в край раздольно простирались курские и орловские зреющие нивы.
Опалыми тенями крались по земле тучи - по полям, через дороги, перелесками. В реках и озерах тучи отражались бездонно-глубоко и в разорванном обличии.
Дозревающие хлеба ждали покоса. Ждали, томясь в безветрии и от зноя прямого солнца.
По произволу военной стихии место хлебороба-хозяина заняли пришлые завоеватели. И разгорелся иной покос. Покос огнем и металлом.
Война не делала запрета ни разору, ни уничтожению. Она косила подчистую. Чем больше сожжено и убито, тем лучше плоды нашествия.
Есть ли справедливость на земле? Она, земля-матушка, выметывала из своей ухоженной утробы ржаные колосья. И косить довелось враждующим сторонам не хлеба, а солдат, молодых, зрелых, налитых жизнью, - и тысячами.
Собранной силой двигались на военный покос немецко-фашистские колонны. Железными клиньями с двух сторон, чтобы побить и уничтожить все живое и неживое на гигантском выступе, прозванном Курской дугою. Уничтожить и пойти дальше, вглубь.
Поля Жизни защищал от иноземного пришельца советский Солдат. Ленинский человек с ружьем. Армия ратных людей - рабочих и прирожденных хлеборобов, людей интеллигентного труда - сменила оружие созидания на оружие уничтожения. Борясь, они вершили праведный суд и само Возмездие.
Сила силу ломит. А силы были несметные.
С той, фашистской, стороны на поля сражений выдвигались пятьдесят дивизий. Девятьсот тысяч солдат и офицеров изготовились к решающему штурму, до десяти тысяч орудий и минометов стояло на позициях, чтобы отрыгнуть смертоносные снаряды, две тысячи семьсот танков - и в их числе сотни мощных "пантер" и "тигров" - по приказу своих генералов ринутся на штурм железными буйволами. И в небе станет тесно: свыше двух тысяч самолетов зависнут над полями сражений.
И солдаты и техника ждали своего часа, чтобы наступать.
Другая, советская сторона задалась целью перемолоть на этих рубежах войска неприятеля.
Советское Верховное командование, избрав на лето сорок третьего стратегию железной обороны с последующим переходом в решительное контрнаступление, готовилось к тому, чтобы на Курском выступе задержать и разгромить неутолившего жажду крови пришельца. Два фронта - Центральный и Воронежский - принимали на себя главную тяжесть борьбы. Войска обоих фронтов были полны сил и решимости сорвать вражье наступление и на этих рубежах учинить гибельное для неприятеля побоище.
Сдается, не ведал хваленый и заносчивый враг, что здесь, на Курском выступе, против него сосредоточено огромное количество войск - семьдесят шесть дивизий. На театре двух наших фронтов размещалось свыше одного миллиона трехсот тысяч солдат и офицеров, до двадцати тысяч орудий и минометов, три тысячи пятьсот танков и самоходных орудий и две тысячи шестьсот пятьдесят самолетов. Превосходство как в живой силе, так и в технике разящее. И советские солдаты, роя окопы и траншеи, укрепляя оборонительные рубежи, клялись - умереть за Отечество, но не пропустить врага!