- Кого-кого, синьор? Для бандитов мой дом не приспособлен.
- Ну, этих беглецов, военнопленных?..
- Вот с этого и надо бы начинать. А то вон как надулись!.. - папаша Черви подошел к нему, потрогал тугой живот: - Идите домой... Завтра вдвоем будем искать беглых. Вы, значит, вилами будете ворошить всюду, а я с цепью. Как нащупаете, сразу накинем на руки цепь - и к столбу!
Жандарм немного потоптался, прислушиваясь, и ушел.
Ночью папаша Черви куда-то уходил. Вернулся, когда еще не светало. С ним была дочь трактирщика Лючия. Не заходя в семейную половину дома, папаша Черви прошел на ту сторону, где находился сеновал, разбудил младшего сына, потом Степана Бусыгина.
- Чего, папаша Черви, ехать куда или случилось что за ночь? спросонья нехотя спрашивал Бусыгин. И даже когда узнал, что с вечера начальник жандармского участка интересовался иностранными солдатами, лично им, остался безразличным и проговорил:
- Зачем я им понадобился?
- Ехать вам надо... В горы... Лючия знает дорогу в штаб...
Горизонт едва забелел, когда они выехали вдвоем на велосипеде, Лючия сзади, держась за спину Бусыгина. В темноте, незаметно для агентов ОВРА* и жандармерии они проскочили людные селения и дороги. Рассвет наступал медленно, и было, как всегда в такую пору на заре, холодно.
_______________
* О В Р А - тайная фашистская полиция.
Едва появился из-за гор опалый краешек белого солнца, как все вокруг раздвинулось и заиграло! Вон и делянки лоскутных полей предстали перед глазами Бусыгина, и оливковые, пепельного цвета рощи потянулись. Вдоль дороги росли черешни и шелковицы; черешни давно были убраны, а шелковицы осыпались, и под деревьями и прямо на дороге лежали раздавленные темно-красные и желтые ягоды - будто кровавое месиво!
Проезжая через речушку с мостком, обозначенным каменными стойками, Бусыгин разглядел хрустальной чистоты воду и остановился. Лючия неохотно слезла с велосипеда, ноги у нее затекли, и она прихрамывала. Бусыгин отстегнул флягу и спустился за водой.
Вернулся к сидящей на траве Лючии, присел рядом.
"Дьявольская война! Разве бы Лючии партизанить, возить какие-то мины?" - подумал Степан, зная, что за поклажа у нее в рюкзаке. Тотчас подумал и о другом: не будь войны, он, Степан, никогда бы не встретился с Лючией, а вот, поди же, страдания, горести войны, сама военная судьба забросили его сюда, в Италию и устроили встречу с ней, Лючией. В душе он дал себе клятву: относиться к девушке осторожно и нежно, так, как относятся к самому дорогому человеку.
Они двигались по выбеленной раздавленными кусками мела дороге. Когда поднялись на гребень холма, увидели вдали синеющие Апеннины. Чудилось, что горы совсем близко - протяни руку, и достанешь. Но расстояние до гор сокращалось обманчиво: до подножия Апеннин было еще добрых десятка два километров.
Медленно и плавно магистральная дорога свернула к горам и потянулась вдоль хребта, не подступая к нему и не отходя. Изредка Лючия озиралась вокруг, всматриваясь настороженно во все, что замечала. Вот поднялись на взгорок, и Лючия снова обернулась, поглядела вдаль. Позади, откуда они ехали, вздымала жженую пыль автомашина. "Американский "додж" три четверти", - отметил про себя Бусыгин и, не зная, как тут очутилась машина наших союзников, недоуменно посмотрел на Лючию, и она, видимо смекнув, что он хочет у нее спросить про машину, опять посмотрела на дорогу.
- Синьор Степан, айда! - махнула Лючия рукой. - Там фашио, понимаешь, фашио!
Бусыгин кивнул, но продолжал ехать. И Лючия начала теребить его за плечи, все время приговаривая, указывая рукой, что надо свернуть в сторону, хотя бы вон туда, на межевую дорогу, вьющуюся между рощами и ометами сена.
- Давай! Давай! - кричала она, и Степан, повинуясь, свернул на тропу, идущую через заросли в горы.
Километрах в двух от подножия Апеннин велосипедисты были настигнуты этим крытым "доджем", и стоявший на подножке жандарм в черном мундире, в крагах, спрыгнул и, пытаясь их остановить, махнул рукой.
- Беги! Спасайся!.. К Альдо, к Альдо! - кричал Степан, и, скорее, не этот повелительный голос, а искаженное в ужасе лицо его повлияло на Лючию, и она, соскочив с велосипеда, перепрыгнула через обочину, побежала огородами к садам. За ней вдогонку пустился было жандарм, но наперерез ему бросился Бусыгин. Вид у него был страшен, и казалось, он мог бы его задушить. Жандарм остолбенел, начал пятиться к автомашине, отмахиваясь рукою и зовя на помощь других. Тем временем Бусыгин сумел отбежать на некоторое расстояние, почувствовал себя безопаснее, начал подниматься в горы. Оглядываясь, он пытался найти Лючию и не находил.
Жандармы бросились догонять Бусыгина. Он уже слышал их крики, топот... Раздался выстрел, но, вероятно, пугающий, так как расстояние было небольшое, и пуля просвистела высоко над головой. Выстрел, однако, не обескуражил, а обозлил Бусыгина. Он выхватил из-за пояса пистолет и, остановясь, начал водить им на уровне лиц преследователей, предостерегая их: если кто посмеет подойти, получит пулю в лоб.
Чернорубашечники опешили. Боясь, что партизан и в самом деле может кого-то застрелить, начали действовать осторожнее: дав ему отбежать на некоторое расстояние, снова пустились за ним в погоню. Теперь и они все чаще стреляли из своих пистолетов и карабинов, всякий раз, однако, били невпопад, намереваясь этими выстрелами запугать партизана, чтобы потом принудить сдаться.
Расстояние до гор заметно убывало. Меж скал и в отлогих темно-бурых ущельях прядал туман. Туман мог легко укрыть человека. Жандармы, видимо, догадались об этом, поскольку двое из них начали забегать Бусыгину наперерез, норовя отсечь путь в горы. Бусыгин продолжал бежать напролом, вовсе не считаясь, сумеют ли они отрезать ему путь. И когда один жандарм очутился совсем близко от него, будто намереваясь подставить ему ножку или схватить, Бусыгин вдруг остановился как вкопанный и в упор выстрелил из пистолета. Жандарм охнул, схватился за живот ладонью и вяло осел на землю. Бусыгин прицелился в бросившегося на него из-за куста жандарма, нажал на спуск, но раздался лишь глухой щелчок - патронов в пистолете больше не было. Тогда он нагнулся к убитому, хотел выхватить у него из кобуры на поясе пистолет и бежать, отстреливаясь, дальше. Но в это время на Бусыгина навалились сзади двое... Какое-то время, поваленный, он еще отбивался, разбрасывая своих противников напряжением последних сил, пока не получил несколько ударов чем-то холодным и тяжелым...
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Его вели через весь город. Полицейских участков много: в каменных домах под красной черепицей они разбросаны, как грибы мухоморы, по всему городу. Но карабинеры-чернорубашечники, поймавшие партизана, вели его именно в свой участок, расположенный на другом конце города. Вели на виду у жителей, полагая тем самым устрашить горожан. Трое карабинеров в черных мундирах с широкими белыми ремнями были весьма довольны тем, что именно они, рискуя своей жизнью, изловили партизана, к тому же русского, крупного детину, идущего сейчас впереди со связанными за спиной руками.
Каждый полицейский надеялся получить награду - ведь за поимку партизана немецкая комендатура обещала солидный куш. Об этом писали даже в расклеенных на стенах домов приказах с описанием примет, с фотоснимком пленного. Значит, птица в их руках действительно важная, жди теперь солидную награду.
Бусыгин был ужасно удручен, что опять попал в плен и перед этим мало отправил на тот свет врагов. Прихрамывая на ушибленную ногу, он передвигался медленно. Одежда на нем была порвана, и в таком рванье избитый Бусыгин будто нарочно выставлен напоказ глазеющим жителям.
Женщина в длинном до пят сборчатом одеянии, переходя через улицу и завидев пленного, подхватила одной рукой свои юбки, бросилась с криком прочь; мужчина-толстяк, сидевший в кафе, увидев полицейских, привстал и, приподняв длинную кружку пива, возгласил: "Вива!" У Бусыгина при виде пенной и, наверное, холодной влаги зажгло все внутри и, казалось, еще сильнее пересохло во рту... Старик нищий, просящий милостыню на тротуаре, увидев такого же мученика, как и он сам, быстро подтянулся на культяпках и подполз совсем близко к проезжей части дороги и протянул ему в кепке собранные монеты. Полицейский со злостью поддел ногой кепку, монеты посыпались под ноги Бусыгину, который посмотрел с жалостью на нищего и осторожно переступил через кепку.
Духота была стойкая, недвижимая: ни одна веточка не шелохнулась, ни один листок не оживился. Белое небо и белое солнце. Лишь в предгорьях, в той стороне окраины, куда его вели, собиралась лиловая туча. При виде этой сулящей дождь тучи у Бусыгина возникла мучительная и неутешная жажда, он покусал шершавые, потрескавшиеся губы. В уголках рта собирались капли пота, он слизывал их языком и этим унимал, скорее внушал себе, что унимает, жажду. Откуда-то подуло ветерком, запахло чем-то очень душистым и вкусным. Бусыгин начал дышать глубоко, будто стараясь напиться этими пахучими, медвяными запахами.
От мягкого, как порхающие мотыльки, дуновения ветерка, от запаха горного воздуха ему стало немного легче, а может, так казалось, так хотелось. Нет, и резкая боль в ноге вроде приглохла. Вот только чем тешился тот грузный человек с кружкой пива, выкрикивая "Вива!"?
- Победу захотел? А шиш не хочешь? - крикнул Бусыгин.
Сзади идущий полицейский пнул его в бок. Бусыгин обернулся, пытаясь выяснить, чего от него хотят. Полицейский показал на небо и погрозил прикладом карабина - дескать, топай быстрее, вон туча собирается.
Лиловое облако потянулось над городом, уже начал накрапывать дождь. Крупные капли, просвечиваемые на солнце, падали перед глазами, падали на плечи, на голову, и Бусыгин, подняв лицо, ловил эти янтарно-светлые капли ртом, губами. Он до того увлекся каплями, что сбился с пути, и его повело слишком вправо, к самой решетке ограды, за что получил сзади удар прикладом карабина. Удар пришелся по спине, ожег и без того зашибленный, ноющий крестец. Стерпел, даже не озлился. "Так и надо, не зевай", подумал он помимо воли и вышел опять на середину дороги.
За время скитаний в плену Бусыгин убеждал себя, что нельзя усиливать муки, нельзя угнетать себя думами о страданиях. Видимо, так устроен человек: думы о мучениях только усиливают сами мучения. Надо думать о чем-либо отвлеченном - пусть и невеселом, но сносном, что облегчает физические боли. Но в воспаленном мозгу ничто не задерживалось подолгу, даже хорошее. То ему виделась Юлдуз, слышался ее шепчущий в темноте голос, когда она провожала его через каменную ограду в сражение. О чем она тогда говорила? Уже выветрилось из головы. Конечно, ни о какой любви не могло быть и речи. Она была верна своему мужу. И посейчас, поди, ждет его. Даже зная, что он в плену, все равно ждет. "Меня поцеловала? Простая женская слабость. И только. И это ее красит: Хорошая, милая Юлдуз. Мне бы такую жену, и она тоже ждала бы и оплакивала мое исчезновение с фронта. Но почему исчезновение? Я никуда не делся. В конце концов, где бы ни воевать - в итальянских отрядах Сопротивления или в рядах армии, на передовой, - важно оставаться человеком, борцом. Другим я никогда не буду. Пусть вот они, эти чернорубашечники, которые ведут меня на допрос, не ждут от меня покаяний... А все-таки где же Лючия? Сумела ли она спастись? Если ее не схватили, значит, она доложит самому Альдо. И он не оставит меня в беде. Нет, не оставит..."
Бусыгину повиделось неунывающее лицо Альдо, его черные глаза и будто послышался даже голос, поющий под гитару. Весь набор его песен, незамысловатых, совсем простых на слова, но очень напевных, мелодичных, только о жизни, и ни одного упоминания о смерти. Пел он о синьорите, у которой глаза спелее маслин и ресницы черные молнии и по которой вздыхают парни со всего света, - песня кончалась игривой шуткой: синьорита принадлежит еще себе, но найдет человека, кому отдаст свое сердце... Кончая петь, Альдо подмаргивал ему, Бусыгину, и говорил:
- Потерпи, руссо!.. Будет твоя. Вот кончится бой, и я тебя познакомлю с ней...
Где он теперь, Альдо? Придет ли все-таки на помощь?
Улица, по которой вели сейчас пленного, уперлась в тупик. Бусыгин остановился, не зная куда идти, но последовал удар в плечо, жандарм грозно указал ему идти вправо. Эти удары и окрики словно предостерегали: кончай мечтать. Твоя мечта обрывается вон там, в камере.
Скоро полицейские подвели Бусыгина к каменной клади с железными решетками на окнах. Стукнул засов, ржаво проскрипела обитая железом дверь, и Бусыгина втолкнули в темный провал, прежде чем он успел оглядеться или что-либо подумать. Дверь за ним захлопнулась. Кто-то в углу застонал, потом разразился кашлем. Споткнувшись у двери, Бусыгин еле удержался на ногах, стоял минуту-другую, пока в темноте не освоился с бледно мерцающим из окон светом. Прилег с краю, у самых дверей, и скоро, изнемогая от навалившейся на него усталости, заснул.
Не знал он, как долго спал, а протерев глаза, увидел: по-прежнему мрак. Только сквозь узкое тюремное оконце, забранное решеткой, сеялся медленный свет.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Принуждая себя помимо воли временно оставить в беде русского товарища, Лючия, однако, старалась не потерять его из виду и, укрывшись в камнях, следила за всеми моментами борьбы. Порой, когда видела, что Степан в особенной опасности и, казалось, упадет, что жизнь его оборвется, Лючия вскрикивала, словно от собственной боли, порывалась броситься на ненавистных ей карателей. Если что и удерживало ее от безрассудного шага, то лишь простой расчет: "Ну, брошусь я... Схватят и меня... Поведут... Но какая помощь будет ему, Степану?.." К тому же Лючия сознавала, что у нее есть и прямые улики против товарищей: за спиной, в рюкзаке, было полно самодельных магнитных мин, и стоило жандармам их обнаружить, как не только ей самой не поздоровится, но и начнут докапываться, кто делает эти мины... Угрозой, пытками будут заставлять выдать место изготовления мин. И тут она поклялась перед лицом товарищей лучше умереть, чем навлечь на себя позор измены.
Когда Степана схватили, Лючия лежала с минуту, зажмурившись. Ей казалось, стоит открыть глаза и увидеть его, окровавленного, смертельно израненного, как сердце ее не выдержит. Но вот она заставила себя приподнять голову и посмотреть. Нет, он вовсе не был таким жалким, избитым, каким думала она увидеть его.
Его повели по дороге в город.
"Товарищ... приятель... Степано... Степа... Жив! Мы придем к тебе выручать, поверь нам... Мне поверь..." - шептала Лючия, ничего иного сейчас не сумевшая ради него поделать.
Лючия встала, ее пошатывало от нервного перенапряжения, но она побежала вверх. Бежала, задыхаясь от навалившейся беды и сжимая в ярости кулаки. Ей чудилось, что кто-то сзади преследует ее, даже слышен топот ног, и она, не оглядываясь, припустилась бежать еще быстрее.
Пока Лючия добралась до места стоянки партизан - узкого горного плато, - стало уже темно, и в темноте еле угадала сверкавший в ущелье огонек медленного костра. На этот огонек и набрела Лючия, не зная, кто сейчас там находится, и, едва коснулась брезентового полога, заменявшего дверь, устало проговорила: