- Нет, вот нет! - исступленно повторяла Верочка, упрямо рубя ладонью воздух. - Берут же девушек добровольцами на фронт? Берут. Я тоже остаюсь добровольно.
- Ради меня? Зачем я тебе нужен такой?
Верочка притворно скривила губы:
- Какой, говоришь, нужен?
- Израненный, а ты юная, как говорится, непорочный цветок... И у тебя девичья пора.
- Ха-ха! - ненатурально рассмеялась Верочка. - Ну и что из того? Было бы плохо, если бы уже кончалась молодая пора. Это же, пойми, для тебя, для нашего счастья. Но я же... я же... - Она хотела крикнуть на весь лес: "Я люблю тебя", но извечный девичий стыд принудил ее смолчать. А упрятать чувства было нелегко, и можно ли их упрятать? Надо ли?
Верочка тяжело дышала, и, струясь из полуоткрытых, слегка вывернутых губ, пар обволакивал ей лицо, таял на морозе, оседая на ресницах иглистым инеем. Алексей будто впервые видел ее такой и любовался ею, испытывая тихую радость. Это была прежняя Верочка, но что-то и новое появилось в ее облике. Она похудела, это было заметно по слегка опалым щекам; в глазах уже не стало той игривой наивности, но эти глаза, как и раньше, светились синеватыми огоньками, всегда отливающие овсяной спелостью волосы, небрежно выбивающиеся из-под платка, чуть-чуть потемнели... Но право же, молодости все сходит, и все ее красит: и усталость, легшая бледностью на лице, и синяки, будто тени, под глазами. ...Когда же Верочка начала смотреться в зеркальце, чтобы упрятать под платок непослушные пряди, и вслух, скорее для самой себя, промолвила, что у нее под ухом маленькая родинка, Алексея и это порадовало, и он смотрел на Верочку и чувствовал, как она всем существом своим, даже дыханием и голосом, входила в него, в его жизнь.
"Надо бы добротное пальтишко ей справить", - подумал он, глядя на Верочкино поношенное, с облезлым от времени меховым воротничком пальто.
- Ой, я вся иззяблась. Пойдем же! - пританцовывая, проговорила Верочка.
И они снова шли, но уже рядом, по одной тропинке. Порой неосторожно Алексей задевал головою о ветки, покрытые снегом, и мохнатые пушинки сыпались сверху. Верочка ловила их губами и ощущала тающий холодок во рту.
Ослепительно-белые снега лежали и между деревьями, и на просеках, и переметали тропинку. В одном месте намело крутой сугроб, и Верочка, пытаясь перешагнуть, увязла по колено, валенок с ноги соскочил, и она вскрикнула, расставив руки и балансируя на одной ноге.
- Родненькая, да как же?.. Опирайся, держись за меня... Вот так.
Алексей догадливо подхватил ее за талию одной рукою, вынес из сугроба и помог вытряхнуть из валенка снег.
Шли они дальше рука об руку. Верочка поглядывала на Алексея. Ей хотелось сказать ему что-то значимое. Но говорить на стыни, на ветру было трудно, и она молчала, лишь глаза ее светились доверчиво.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Степан Бусыгин после тюрьмы не мог оправиться от потрясения, от побоев, и его вынуждены были переправить в дом папаши Черви. Тут, на чердаке сеновала, скрывался Бусыгин с неделю. Мог бы жить и дольше, но побаивались облавы: жандармерия держала дом Черви под надзором. Вместе с Альдо Лючия приехала к папаше Черви. Увидев снова Бусыгина, этого простодушного великана, Лючия вся зарделась на миг и начала настаивать увезти его к себе на виллу.
- Альдо, - умоляла она, - доверьте мне русского товарища. Ему временный покой нужен, отдых... Ваш Степано - мой Степано... Сберегу. Клянусь всеми святыми.
- Святыми не надо клясться, потому как мы безбожники. А где твоя вилла находится?
- О-о, туда "зеленые жабы" не заберутся. В самой глуши, в распадке, у реки... А если, если... в доме папаши Черви оставить, не дай бог нагрянут. Слежку ведут... Нельзя на себя грех брать.
Альдо, поразмыслив, согласился. Все-таки за русским будет уход... Вилла, наверное, и вправду у черта на куличках, почему бы не увезти туда.
- Только смотри, не обижать русского товарища, - сказал Альдо, кормить и поить вволю, ну и все такое прочее... - подмигнув, Альдо похлопал синьориту по бедрам. - Угадываю, любишь его.
Лючия вспыхнула, тряхнув тяжелыми косами, а немного погодя она уже отправилась с Бусыгиным в путь на велосипеде.
Ехали через оливковые и маслиновые кущи, мимо плантаций виноградника, по горным тропам; ехали и час и два, пока не выбрались на полого спускающийся к реке распадок. Река за лето местами пересохла, и только звенел по камням, будто считая серебро, берущий начало из прибрежных коряг родник. В тон ему на нестарых дубках ворковали песочного цвета горлицы, голос их был задумчив, почти печален.
Ветер бросал с деревьев, а больше подхватывал уже с земли желтые, палевые и оранжевые листья. Особенно много было красных - на калине, диких яблонях, груше, даже обвивавшие их ползучие растения рдели красным цветом.
В серовато-стылом небе, как и на земле, был умиротворенный покой. Глядя на красные листья, Бусыгин сравнивал их с флажками, которых на его родине в дни революционных праздников бывает множество над колоннами. Он любил эти праздники, которые стали частицей его жизни...
- Степано, Степано! - потеребила сзади по спине Лючия.
Они остановились.
Забрались в тенистую чащу, срывали с веток терна сивые плоды. Увидели дикую грушу. Лючия пыталась наклонить дерево, сбить груши палкой - не удалось. Грушевое дерево было высокое. Бусыгин уперся ногами в корневище дерева, взялся за ствол, тряхнул раз, другой - сыпались груши, шлепались на каменистую землю.
"Во что бы набрать груш?" - подумала Лючия и начала собирать в подол. А Бусыгин, как пригляделся к ее стану, шагнул к ней, намерился было подхватить ее на руки, но она отбежала, рассыпав груши. Степан пытался догнать ее, и всякий раз Лючия ловко вывертывалась. Длинные волосы метались у нее сзади, и она в это мгновение казалась ему парящей птицей.
Ему надоело ловить ее, и он присел на камень, обидчиво склонив голову. Лючия подкралась к нему из-за спины, пощекотала за шею, нет, не отозвался, ровно ее и рядом не было. Тогда Лючия навалилась ему на спину, и Степан обхватил ее за ноги и пытался повалить, а она отбивалась, приговаривая:
- Степано... момент, момент!
Отпустив ее, он нетерпеливо ждал этого момента. Но, как ни в чем не бывало, Лючия собрала груши, потом взяла его за руку, и они тропою стали подниматься к велосипеду.
- Вилла, вилла, понимаешь? - играя глазами, приговаривала Лючия и показывала на ближние горы, куда поворачивало ложе реки.
Перешли реку по камням порога.
Вилла трактирщика синьора Розарио была небогатая, с глазастыми окнами, задраенными ставнями. "Видимо, летняя", - подумал Бусыгин, когда они, поднявшись на взгорок, подошли к уютному, выкрашенному в персиковый цвет особняку и Лючия, взбежав на веранду, пошарила под окном, нашла ключ и открыла дверь. Пропустила впереди себя Степана, сама же закрыла изнутри дверь, затем спустила с окон жалюзи и раскрыла ставни.
Бусыгин подивился уюту комнат, а Лючия, словно извиняясь перед русским гостем, поморщилась, сказав нечто вроде: "Ах, ах, какой беспорядок!" - и принялась наводить чистоту. Она протирала от пыли сервант, шкаф, тумбочки, столы, убегала на кухню, несла оттуда в тазу воду, плескала на пол, мыла, чистила... И все в ее руках спорилось, играло.
Неотступно Степан вышагивал за ней следом, покрякивая от удовольствия и не зная, чем бы заняться. И Лючия это поняла, вдруг обратилась:
- Степано, камин...
Он передернул плечами, не разобрав, что от него требуется, и Лючия взяла его за руку, вывела на веранду, где лежали поленья и сухая щепа. Он набрал в охапку дров и скорее по мимике Лючии узнал, куда нести, где этот камин.
Они вошли в зал, Лючия указала на глубокую выемку с решетчатой перегородкой в печи, облицованной бордовой керамикой. Степан, пристыдясь, что раньше не понял, чего от него хотят, начал укладывать поленья, разжигать лучину. Скоро занялся огонь, облизывая пламенем дрова. А тем временем Лючия уже хлопотала на кухне, готовила макароны, приправы к ним, разные соусы, жарила, парила, точно готовясь принять массу гостей. "Не хотел бы я кутерьмы", - посетовал Степан. В душе он уже не рад был, что приехал сюда, на виллу, - и ей, Лючии, не доставил бы хлопот, и ему было бы проще находиться в доме папаши Черви. Лючия с необыкновенным проворством продолжала готовить. Велев Степану покараулить, чтобы не подгорели макароны, она сбегала в погреб, устроенный во дворе, под навесом, вынесла оттуда соленые помидоры, маслины, кисти винограда и графин вина. Увидев графин в ее руке, Степан похвалил:
- Ну и Лючия!.. Прелесть Лючия!.. Мне бы такую жену, я бы не тужил и горя не видел... А что за помеха? - расхаживая по комнате, говорил он самому себе. - Кончится вот эта военная кутерьма - женюсь. Согласится ли ее отец устроить нашу помолвку? Не согласится, самочинно увезу. А вот загвоздка - привыкнет ли она? Ведь обычаев наших не знает, да и люты у нас холода. Ничего, отогрею... Свыкнется.
Между тем Лючия, словно бы играючи, расхаживала по комнатам. Ей показалось, что длинные распущенные волосы мешают, и она связала их узлом. Вот она зашла в спальную комнату, порылась в гардеробе, вынула оттуда нательное белье и махровые полотенца, затем из другого шкафа достала мужскую рубашку с запонками, клетчатые брюки и такой же клетчатый пиджак.
- Фасон, фасон. Розарио, - показывала она на мужскую одежду, и Степан догадался, что вещи принадлежат ее отцу, синьору Розарио.
Лючия дала примерить пиджак - коротковат и узок в плечах, но все же натянул на себя - вроде прилично сидит, хотя клетчатые пиджаки и брюки Степан никогда не носил, и они были для него непривычны. Пока он примерял, Лючия зашла в ванную, подложила полешек в бачок, разожгла.
- Ты... тебя... купать... Понимаешь? - вернувшись, сказала она.
- Понимаю, - кивнул Степан, покраснев до ушей. - Но где у вас баня?
- Что есть баня? А-а, баня. Вода, вода, - и она указала на ванную, где нагревался бак.
Бусыгин подумал, что на дворе пока не холодно и можно еще искупаться в речке, через которую они проходили по перекатам. И, не желая утруждать Лючию лишними хлопотами, Степан, как мог, объяснил, что пойдет мыться на речку.
- Момент, - сказала она и собрала в сумку белье, положила вафельное полотенце, кусочек мыла. Вскинув сумку на плечо и насвистывая, Степан зашагал вниз к реке.