- В армии были?
Промолчал, будто ненароком шумно зачавкал. Опустив голову и насупясь, уминал картошку. После еды встал, убрал за собой посуду и, взяв брошенный у порога ватник, ушел.
Кострову ничего не оставалось, как прилечь в большой комнате на отведенный ему диван. "Ну и бирюк", - подумал о странном хозяине дома Костров. Раза два прошлепала по полу старая мать, как и раньше, молчаливая и неприкаянная... В комнате стыла тишина, и очень скоро Костров заснул, хотя время было непозднее.
Ночью он был разбужен громкой перебранкой, доносившейся из смежной комнаты-закутка. Маленький человечек, видимо, откуда-то вернулся и площадно ругался, жена изредка отвечала тоже бранью. Дочка плакала, приговаривая:
- Мам, мамочка, не надо. Я боюсь...
"Что у них происходит? Спать не дают", - сердился Костров, укрывшись с головой, чтобы не слышать-перебранки, но заснуть долго не мог.
Проснувшись, он не застал хозяина. Лишь Кира, усталая, с глазами, красными от бессонницы и заплаканными, вышла из комнаты, предложила покушать. Костров спешил на службу в батальон, попросил, если можно, чаю.
- Чего вы не поладили? - поинтересовался Костров.
- А-а, и не спрашивайте, - махнула рукой Кира. - Просто стыдно говорить... Это же муж... Законненький!.. Навел немецких катов на мою мать...
Вечером повторилось, как и прошлой ночью: скрип двери, животик на пороге, ватник и еще какая-то ветошь, брошенные у входа, молчание во время еды и, наконец, перебранка в маленькой комнате, разделенной фанерной перегородкой. Ложась спать, Костров пытался окриком унять этого скандалиста. Не помогло. Было досадно и обидно.
Цыба ушел чуть свет.
- Ублюдок, ублюдок! - заголосила утром Кира. - Мучаюсь, сил моих нет. О себе не пекусь, ребенка пугает... Может калекой стать, как вон и моя мать...
- Но что за причина? - не удержался Костров, который не мог переносить муки женщины и ребенка.
- Я терпеть не могу этого Цыбу, вот этими руками задушила бы! потрясла она в воздухе сжатым кулаком. - И управы на него нет... В сорок первом призвали его на войну. Пошел, как все... Немец подходил к городу. Эвакуироваться с ребенком я не смогла. Вошел немец в город. Жутко стало. Мы больше в погребе отсиживались. В потемках. Думаем, воюет где-то Цыба... Какой-то надеждой тешим себя. Освободит. Однажды ночью стучит кто-то в окно, мы перепугались. И вдруг голос знакомый меня зовет по, имени. "Муж?" - у меня аж ноги подломились. Думаю, раненый приполз к окну и просит укрыться. Выбегаю, а он целехонек, вламывается в ватнике в дом, садится за стол и довольным голосом говорит: "Сохранился, Кира". Поначалу скрывал, каким образом удалось ему бежать... Теперь уже не от немцев, а своих, от родной армии. Выпытываю - молчит, как пень. Через неделю подался Цыба в город, кишащий немцами. Я пыталась удержать, ведь могут сцапать и прикончить. Помню, оттолкнул он меня и говорит: "Ничего ты в жизни не понимаешь. Надо уметь лавировать". Ждать-пождать, все глаза проглядела. К вечеру заявляется, достает из-за пазухи портрет. И чей вы думаете? У меня аж в глазах потемнело, как увидела на портрете образину с челкой на лбу. Повесил Цыба своего Гитлера в переднем углу и наказывает: "Молиться надо. Посмей мне тронуть хоть, пальцем, заживо сгною в гестапо". У меня ноги подкосились, весь день била лихорадка. Это муж мой в услужение немецким катам пошел, боже мой!.. Сил моих не было переносить такой позор, не могла я жить в комнате, хотела сорвать образину с челкой... А Цыба придет со службы, скинет одежду, гладит животик, стоит перед Гитлером и говорит: "Цыба знает себе цену. Знает, кого выбирать в покровители". Достанет бутылку шнапса и пьет за здоровье Гитлера и процветание нового порядка.
"Как же тебе удалось дезертировать?" - спрашиваю однажды. Он взглянул на меня пожирающими глазами, бросился с кулаками драться. Побил. Все кричал: "Да, Цыба дезертир, сбежал из армии. Кому пойдешь жаловаться? Кому?.. Во время бегства русских я бросил армию. На чердаке у чужих людей переждал... Неделю лежал, высыхая от голода... Вот тебе мои факты. Иди жалуйся - кому? Да я тебя в порошок сотру, если пикнешь этим паразитам... партизанам. Я их сам буду вылавливать, как мелкую тварь".
Я слушала наглые признания Цыбы, и все во мне переворачивалось, кипело... Собрала-я монатки, дочку на руки - и покинула дом родной. Ушла в деревню к дальней родственнице. Увела и маму... С горем пополам так и жили, ожидаючи вас... Пришла Червона Армия, я первым делом домой, застаю этого Цыбу в квартире. Сидит бледный, как полотно. Бутылка сивухи перед ним. Как увидел меня, умолять начал, в ноги кланяться. "Забудем прошлое, говорит. - Я же пошутил тогда и насчет дезертирства выдумал, и портрет Гитлера повесил зря... Сжег я его после, как есть, на костре. Собственноручно. Не выдавай, муж я тебе был и остаюсь таковым".
Мучили меня сомнения, - передохнув, продолжала Кира, - и по сю пору покоя не дают. Не ведаю, как же быть? Рассудите, вы войну справно прошли, вкусили и горюшка и справедливостей...
- Какой я могу совет дать? Муж все-таки, - пытался рассудить Костров. - Скошенная трава вырастает. Человек после ран идет на поправку. А когда рана наносит душевную травму - от нее не избавиться. Будет саднить всю жизнь. С вражиной жить - все равно что змею пригревать на груди. Не уживешься... Укусит в подходящий момент. Вот и судите сами.
Ушел Костров, оставив ее наедине со своими думами. И вернулся со службы поздно. Прилег, не раздеваясь. Думал, радуясь: в доме улеглось. Тишина и покой...
И будто вспугнул эту радость: за перегородкой завелся крупный разговор. Один из многих...
- Ты меня не пугай. Я тертый калач, - слышался надрывный, сиплый голос Цыбы.
- А я и не собираюсь никого пугать. Но есть же справедливость на свете, - отвечала Кира.
- Зачем она понадобилась, справедливость эта?
- Чтобы тебя наказать, - не сдавалась Кира.
- За что? За какую провинность?
- За твое дезертирство.
- В чем оно выражалось? - спрашивал Цыба уже озлобленно.
- Вчера сапоги фашистам лизал, а теперь... Овечкой прикинулся. Я тебя выведу на чистую воду... Органам заявлю! - запальчиво кричала Кира. Ублюдок, негодная тварь!
- Молчать! - завопил Цыба. - Если я еще услышу оскорбление - задушу!
Минуту-другую комната дышала молчанием. И вдруг разразилась грохотом падающего стула, хрустом стекла, женскими душераздирающими криками. Огнем запылало внутри у Кострова, железом налилось тело. Рука - единственная рука - как свинчатка. Не помня себя, рванулся он в комнату, увидел Цыбу, душившего обеими руками жену.
- Встать! - гаркнул Костров.
Цыба вмиг отнял руки, выпятив голый живот. Глаза его бешено ерзали.
- Ты - тварь поганая! Сколько будешь издеваться над женщиной? Мерзавец, бан-ди-и-ит! - не своим голосом исступленно крикнул Костров и схватил Цыбу, вобрав в руку его мягкий живот и подняв самого на воздух. Он хотел было выбросить Цыбу в окно, продавив раму, но, не выпуская мешковатое, хрипящее тело, выволок его в большую комнату и бросил на пол.
Костров почувствовал себя страшно усталым, от нервного перенапряжения подрагивали колени. И как ни хотелось уняться, расслабиться, колени дрожали непослушно, помимо воли.
- Дайте ему одежду, - сказал Костров и вынул из кобуры пистолет. Собирайся в комендатуру. Посмеешь бежать - пулю всажу! - постучал рукояткой о стол.
Совладав с собой, Цыба кое-как напялил штаны, ватник, оробело и пришибленно поплелся из дома, ставшего для него навсегда закрытым и чужим.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Идет ледяной дождь.
Прихваченные на лету морозом капли превращаются в крупинки, бьют в парусину палаток, цокают о скалы, шуршат в мокрых ветках буков. Горное плато покрывается синевато-прозрачными затверделыми крупинками, похожими, скорее, на дробь.
Поднимающееся солнце, пробив тучи, шлет на землю жар лучей, сушит горы, от скал идет пар, и ледяное поле сверкает, плавится.
Низкое ноябрьское солнце, однако, мало радовало обитателей гор партизан; на душе у них тоскливо от мокрых палаток, от сильных ветров, а больше от того, что за партизанами усилилась слежка, немецкие гарнизоны, осевшие на севере Италии, устраивают облавы.
Но и партизаны не сидят без дела, три операции кряду провели: взорвали склад снарядов, растрепали двигавшуюся в сторону Рима моторизованную колонну германских солдат и, наконец, убили местного секретаря фашистской партии.
Обозлены оккупанты. Рыщут по горам.
А у партизан не хватает оружия, кончаются запасы продуктов, и приходится часто рисковать собой, чтобы добыть провизию, патроны. Непривычные к холодам и неуюту, итальянцы все чаще поговаривают о теплом очаге. Как-то Альдо сказал, обращаясь к Бусыгину:
- Руссо, хочу семью навестить. Переживаю я за них...
- Что ж, дело нужное. Только не думаешь ли ты, что может быть слежка... Ты для карателей важная птица.
- Не поймают, - ответил Альдо и, подумав, нахмурился: - В крайнем случае пущу в ход... - и он притронулся к кобуре пистолета.
- Это оружие малосильное. У них автоматы, которые стреляют дальше, чем твой пистолет.
Альдо, понимая, развел руками: