- Хорошо бы, Нефед, твоими устами мед пить, - рассмеялся он и опять взял лопату, велев всем рыть, не переставая.
По ночам стали работать поочередно: одна группа копала и стучала железными скребками, другая - с вечера уходила в ближние тылы, в район деревни Копанки. Для этой группы удовольствия предоставлялись поистине райские: в садах созрели груши, они падали в траву, огромные, желто-спелые, и были до того наливные и сладкие, что таяли во рту. Откуда-то в плетеных корзинах крестьяне привозили молодое вино, оно было еще не крепкое, и солдаты пили его кружками, как воду, и постепенно хмелели. Затягивали: "Бьется в тесной печурке огонь..." и - вперемежку бражное, совсем уж разухабистое: "Шумел камыш, де-ре-е-вья гну-ли-ись..." - и потом засыпали вповалку и в обнимку на сене, под ветвистыми ореховыми деревьями.
В двадцатых числах августа, когда вот так отдыхающая группа солдат расселась и начала горланить песни, прибыл дежурный по штабу, поднял всех на ноги, гаркнув тревожно: "В ружье!" - и распорядился немедленно идти на боевые позиции.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Если обозреть карту-схему, которая именуется планом Ясско-Кишиневской операции, изучить замыслы и положения противоборствующих сил, нетрудно понять, что обе стороны, как это и бывает на войне, преследовали неумолимо решительные цели. Немецкая сторона создала три, по мнению имперских специалистов, неодолимые полосы обороны, каждая в своей толще свинцово-непробиваемая и протяженностью на сотни километров; насытила эти полосы массой гаубичной артиллерии и пушек полевого типа, минометов, танков; набетонировала огневые точки в виде дотов, нарыла траншеи, окопы и связующие ходы сообщений, загородилась минными полями и колючей проволокой... Мало того, и саму местность неприятель приспособил для удержания позиций: третья полоса, например, пролегала по хребту Маре, который, раскинув крутые зубатые кряжи на десятки километров, вставал каменным великаном перед войсками, двигающимися с северо-востока. Немцы сделали все, чтобы этот великан имел прочные латы и щиты, немецкое командование вплоть до угроз расстрелом приказывало своим солдатам сдержать русских на переправах Серета и Дуная. Это считался уже оперативный, едва ли не стратегический тыловой район, ключевой рубеж, прикрывавший Фокшанские ворота - естественный восьмидесятикилометровый проход между Карпатами и Дунаем. Прорвись русские через эти ворота, гулять им на просторе - в глубинах Румынии, на Балканах. А немецкое командование и не думало пропускать советские войска через Фокшанские ворота. Да и откуда русским набрать сил для наступления? Выдохлись, изморились долгими переходами. В обороне завязли, ишь копают - день и ночь...
У советского же командования замыслы и цели были прямо противоположные: создавая видимость перехода на длительную оборону, оно готовилось вбить два мощных клина в ясско-кишиневскую группировку противника, сомкнуть эти стальные клещи в районе Хуши, а это уже пахнет, как говорили командующие смежными фронтами Малиновский и Толбухин при докладе в Ставке, гигантской мышеловкой, в которой захряснут тысячи и тысячи немецких и румынских солдат, ждущих пока своей участи в Яссах и Кишиневе. И толща замкнутого кольца будет расширяться обводным, внешним фронтом движения наших войск на Измаил и через Фокшанские ворота. Когда в Ставке их спросили, сколько потребуется времени на окружение противника под Яссами и Кишиневом, командующие в один голос заявили:
- Четверо суток.
Некоторые из членов Ставки и Государственного Комитета Обороны, потрясенные этим доселе небывалым сроком, не поверив, удивленно переглянулись. Верховный главнокомандующий прошелся по кабинету, попыхивая трубкой, обернулся, подойдя вплотную к командующим Малиновскому и Толбухину, попеременно посмотрел им в глаза, будто заглядывая в самую душу.
- Согласимся, - только и сказал Сталин.
Тишина вот-вот могла взорваться аплодисментами, но ее так и не решился никто нарушить.
А там, вдалеке от Москвы, уже исподволь копились громадные силы двух фронтов. Над обширными районами вот-вот грянут грозовые раскаты, повалит свинцовый град на головы неприятеля. И некоторые немецкие генералы, правда, теперь уже плененные, предупреждали о неминуемой гибели немецких войск южного крыла: в самый канун битвы автомашина с-высоким коробом, в котором была смонтирована походная радиостанция, выдвинулась прямо на передовую, вплотную к немецким окопам, повернула раструб громкоговорителя в сторону неприятеля. В наступившей тишине заговорил генерал=фельдмаршал Паулюс. Говорил твердым голосом, заклиная обманутых немецких солдат сдаваться, бросать оружие, переходить на сторону русских, ибо война для нацистской Германии безнадежно проиграна... Случаются же парадоксы: бывший командующий 6-й немецкой армией, плененной и похороненной у стен Сталинграда, взывал к войскам вновь созданной Гитлером и не раз уже битой 6-й немецкой армии. Ошеломленные голосом живого Паулюса - а ведь пропаганда Геббельса трубила, что фельдмаршала Паулюса сгноили в русских лагерях! - и удрученные роковой участью 6-й немецкой армии, солдаты и офицеры слушали обращение фельдмаршала и ни единым голосом, ни единым выстрелом не мешали...
Сидя в окопе, русский переводчик слово в слово повторял для своих солдат то, о чем вещал немцам фельдмаршал Паулюс. Бывалые солдаты шутили. Теребя усы, Нефед Горюнов сказал:
- В Сталинградском котле от этой армии остались рожки да ножки, а ей опять дают прежний номер.
- Плут этот Гитлер, умеет откалывать номера! - усмехнулся Костров.
- Управимся и с этой армией удобненько, - ввязался в разговор Тубольцев.
- Об удобствах спросишь потом у немцев, когда они в котле очутятся, посоветовал Костров.
- Поздно опосля-то спрашивать.
Протискивался меж солдат по траншее Иван Мартынович Гребенников. Слегка горбящийся, будто под тяжестью времени, с рыжими бровями и рыжим лицом от въедливой молдавской пыли, он был как-то не похож на себя, и только умные глаза по-прежнему светились искорками теплоты.
Майор Костров рад, конечно, его приходу, но, зная, что Гребенникова назначили в армию Шмелева начальником политотдела и что дел у него, наверное, уйма, он говорил сочувственно:
- Чего вам-то неймется? Сидели бы себе на КП и глядели, как мы пойдем.
- Пытался, да не усидел. Думаю, загляну-ка к своим волжанам, как они себя чувствуют... Может, поагитировать?
- Нас особливо агитировать не надо. Вон поагитировал своих пленный фельдмаршал, и немецкие солдаты, видать, не чают, как им скорее под его крылышко попасть.
- Перед грозой курица цыплят собирает под свое крыло, - заметил Горюнов. - Глядишь, и вон те потянутся за ним в плен.
В адрес 6-й армии опять внавал посыпались шутки, остроты. Языкастый Нефед Горюнов насмешливо говорил:
- Я бы посоветовал Гитлеру, на кой леший ему сызнова давать название этой мертвой армии... По ней траур, панихиду справляли в Берлине. А ведь немцы мнительны до невозможности. В призраки верят...
- Ты лучше советуй теще блины к победе готовить, а к Гитлеру с советами не суйся. Он неисправимый!
После выступления Паулюса и шуток в адрес 6-й немецкой армии Гребенников на время призадумался: в каком-то новом свете предстала перед его взором местность - и Днестр, и где-то там, у моря, Измаил, и вот эти насыпные курганы, под которыми покоятся погибшие ратники, и уж совсем вдалеке, по ту сторону границы ждут освобождения румынские Фокшаны. Воскрешая прошлое в памяти, Иван Мартынович дивился исторической избранности этой земли. Оказывается, тут не раз скрещивалось русское оружие с иноземным: под Полтавой - это тоже недалеко отсюда - войска Петра Первого били шведов, чудо-богатыри Суворова штурмовали крепость Измаил, и тот же Суворов, с которым был и Кутузов, водил русские войска по здешним полям войны в 1787 - 1791 годах и громил турок в районе Фокшанских ворот, а столетием позже русские ратники вновь пожаловали сюда, чтобы помочь освободиться румынам и болгарам от турецкого владычества. Тогда-то, 9 мая 1877 года, румынский парламент провозгласил независимость своей страны, и с того дня город Бухарест, ставший столицей независимого государства, гордился тем, что открыл ворота русским освободителям с Востока... И уж в начале нашего столетия, в первую мировую войну, в 1916 году именно через Фокшанские ворота проходили русские полки, чтобы схлестнуться с вторгшимися в Румынию кайзеровскими войсками...
Обо всем этом говорил солдатам, припоминая историю, Иван Мартынович и закончил просто, как разумеющееся и обыденное:
- Уроки истории таковы, что народы не хотят меж собой раздора и стремятся к сближению, как бы ни противились этому гитлеры и антонески.
Нефед Горюнов хлопнул о землю пилоткой:
- А я-то думал, почему румыны дали такую слабину на Дону. Позволили на своем участке без отчаянного упорства прорвать ихние позиции и охотно шли в плен...
- Может быть, - проговорил Гребенников и, улучив момент, отозвал за изгиб траншеи Кострова, наказал ему поосторожнее вести себя, не соваться в самое пекло с одной-то рукою.
- Как все, так и я...
- Ну-ну, побереги себя... Хотя бы ради Верочки... На свадьбу пригласишь?
- Какая на войне свадьба!
- Будет время и для цветов, и для свадеб.
- Ну, раз так, буду просить вас посаженым отцом стать, - смущенно проговорил Костров.
Они попрощались, и Гребенников, пригибаясь, пошел дальше по траншее.
В ночь на 20 августа похолодало. Все дни стоявшая несусветная жара спала. Под утро легла на сады Молдавии обильная роса, и по низинам стлался туман. Этой ночью объявили приказ о переходе войск в наступление, и каждый - от солдата до генерала - в волнении ждал этого часа. Погожую тишь рассвета взорвал гром батарей, слившийся в один тысячеголосый рев.
Часа два стонала земля, и был этот рев надсадно-неподвижен, стоек и железно грохотлив.
Молот бил по наковальне войны.
Испепеляющей громадой сваливался огонь и металл на неприятельские позиции, и, когда молот войны, будто устав долбить по одному месту, издав тяжкий вздох, перенесся в глубинную даль, стрелковые роты, полки, дивизии пошли в наступление.
Опережая пехотный шаг, лавиной двинулись танки - скорости нужен простор, и, найдя его, танки хлынули через проходы в минных полях, меж пехотных цепей.
Встревожился внезапно грянувшим ударом немецкий генерал Фриснер, который не в меру проявил прыть, взяв на себя бремя главнокомандующего группой армий "Южная Украина". Штаб группы и сам командующий надрывались во все телефоны: "Держаться!.. Стоять!"
Но как держаться и где стоять - этого не могли подсказать ни командующий Фриснер, ни его штаб, ни сам фюрер, переехавший в Берлин и зарывшийся там в бункере.
Сражение закипало. Валом катились советские танки.
Уже в первые часы прорваны были немецкие укрепления, и затрещал, разваливаясь, немецкий фронт. "Стоять! Держаться!" - грозно приказывали из берлинского бункера штабу Фриснера, и те в ответ слали обещания, а в душе начинали клясть самого фюрера.
Советские радиоперехватчики, ловившие в эфире немецкую речь, то и дело записывали:
"Нас бомбит советская авиация, мы оглохли..."