- Вот именно!.. Могу похвалиться, никакая хворь меня не берет, никакие недуги... А ведь две войны дюжил на своем горбу. Две! И выжил, как говорится, всем смертям назло.
- Между прочим, в начале войны мне Алексей писал, что он не верит в смерть, и это спасало... Я тоже, по его примеру, не верю ни в какие опасности, грозящие жизни.
- Вера - великая вещь, - поддержал хирург и осторожно спросил: - Кто такой Алексей?
"Ревнует", - подумала Наталья, видя, как лицо у хирурга потускнело, и ответила нехотя:
- Мой бывший муж.
- Бывший... - шепотом повторил Роман Семенович и ощутил, как от сердца у него отлегло, понял, что возврата к прежнему не может быть, а высказался так, словно бы заверял ее, Наталью, в своей убежденности: - Не люблю, когда люди сходятся, а потом расходятся.
- Что же, этим людям прикажете всю жизнь казнить себя, живя разными интересами или, более того, во вражде, как чужие?
- Надо выбирать осмотрительнее, постоянство ценить!
Он почему-то думал, что разлад в семье у них произошел по вине мужа, и, говоря о постоянстве, хотел лишний раз польстить Наталье.
- Я тоже так думаю, - медленно ответила она.
- А что же случилось с вашим Алексеем... в смысле разлада? К другой переметнулся? От такой красивой женщины и бежать - преступно!
И опять в его словах слышалась нескрываемая похвала в ее адрес.
Между тем на лице у Натальи появилась хмурость, будто пережитое по сей день не давало ей покоя, и Роман Семенович уже пожалел, что затеял этот разговор. Наталья же, коль спросили у нее, с горечью в голосе проговорила:
- Долгая история - ворошить прошлое. Скажу только: не он виноват. По моей глупости...
Роман Семенович посочувствовал ей, пытался даже успокоить:
- Что было, то быльем поросло, и тужить не надо, раз такое случилось.
Оба умолкли, испытывая неловкость.
Тягостную паузу нарушила сама Наталья.
- Хотите чаю? - поднимаясь со стула, проговорила она. - Угощу вас айвовым вареньем, нет, лучше из инжира, помните, который мы нарвали? Прелесть, скажу вам! - и Наталья провела ладонями по лицу, как бы стирая усталость, потом запрокинула за плечи сползшие на грудь длинные, разметавшиеся пряди иссиня-черных волос, повернулась и медленно пошла на кухню. Роман Семенович краешком глаз сопроводил ее, откровенно любуясь и покачивающейся походкой, и фигурой, - боже мой, какая стать! - и заулыбался, испытывая возбуждение. И когда Наталья вернулась, держа перед собой поднос с вареньем в вазочке, с фаянсовыми чашками, он все еще улыбался, и она не удержалась, спросила:
- Вы чему-то очень рады?
- Ты, Наталья-свет, неудобно как-то, но признаюсь, очень... очень мила! - отвечал Роман Семенович. - Такая женщина - прелесть, и... одинокая. Нет, этого нельзя представить! Ты должна быть счастлива. Имеешь на это право. Тебе бы нужно выйти замуж...
- Муж не находится... - усмехнулась Наталья. Усмехнулась притворно, тогда как сама была уверена в себе, знала себе цену, и своей красоте, и своему живому уму.
Романа Семеновича так и подмывало сказать: "Как нет мужа? А я... Чем не муж?" - но он этого не сказал. Мог сказать, возможно, какой-то другой женщине, но не ей, Наталье, перед которой тушевался, просто-напросто пасовал, не мог говорить об интимных чувствах прямо, открыто, как подобает мужчинам в его возрасте. С ней, Натальей, все было для него иначе, совсем по-другому - намного сложнее. Для него это, может быть, последний случай, когда судьба посылает ему счастье, и брать его нужно крайне осторожно.
С того времени, когда Роман Семенович увидел ее, Наталья жила в нем. И он, если бы откровенно мог сознаться кому-то в этом, наговорил бы массу восторженных слов о ней, потому что ходил, не чувствуя ног, будто летал на крыльях, и все в нем пело, играло. Все вокруг казалось радужно-милым. И если раньше страдания людей, их искаженные лица, их душераздирающие крики, запекшаяся кровь на повязках действовали на него угнетающе, расшатывали и без того подорванные нервы, то теперь, приходя в госпиталь, он переносил все это гораздо проще.
Роман Семенович брался за каждую операцию с такой же готовностью облегчить страдания бойцов. Но он - улыбался... Раненые, глядя на улыбающееся лицо хирурга, приободрялись. Ведь настроение передавалось и им, подопечным его. И эту радость, душевный подъем незримо, даже на расстоянии давала ему только она, Наталья. Теперь же, когда они сидели рядом, Роман Семенович настолько волновался, что порой становился рассеянным.
- Чай остывает, пейте. Варенье вот... - проговорила Наталья, чем вывела его из состояния радостной задумчивости, и положила ему на блюдечко варенье с янтарными дольками инжира.
Ему ничего иного не оставалось, как взять ложечку, помешать в чашке, попробовать варенье.
- Приятно. Очень приятно! - машинально похвалил Роман Семенович и опять размечтался. Близость Натальи, от которой он был без ума, мешала ему и думать и говорить связно.
- Но возможно ли такое? - сорвалось с его уст, сорвалось непроизвольно, сам того не хотел сказать Роман Семенович.
- Что возможно? Вы, Роман Семенович, что-то недоговариваете? Наталья посмотрела на него пристально.
- Так себе... Между прочим...
- Ну, вот и прячете. А я люблю все начистоту. Прямо...
Он хотел сознаться, открыться в своих чувствах, но чей-то чужой голос шептал ему другое, запрещал делать этот опрометчивый шаг, и все в нем будто немело - и лицо, и ноги, и руки.
- Роман Семенович, вы что-то хотите сказать и не решаетесь, ну признайтесь?
- В чем именно... требует признаний? - невпопад спросил он и, чувствуя ненужность этих слов, добавил: - Моя душа тоже перед вами нараспашку...
- Тогда скажите, ваша вторая половина где проживает? - щурясь и жеманно передернув плечами, спросила Наталья. - Простите, это к слову.
Хирург был внутренне рад этому вопросу, хотя и не подал вида. Он полагал, что своим вопросом, который рано или поздно должен был последовать, Наталья подходила к тому главному, что еще удерживало ее дать свое согласие, но коль он одинок, то и трудное в таком случае объяснение отпадало само собой.
- Хвост за мной не тянется, - отшутился Роман Семенович и серьезно добавил: - Была жена... Давно забытая...
Он глядел на Наталью а надеялся, ждал, что этим в ней вызовет - нет, не сочувствие, а утешение, что это принесет чувство облегчения для обоих и, быть может, радость. Между тем Наталья не выразила ни сочувствия, ни радости и восприняла это буднично-просто, с каким-то даже безразличием.
- Который час? - спросила она.
Вопрос для Романа Семеновича прозвучал неуместно. Порываясь сказать что-то очень важное, он машинально поглядел на часы.
- Как ты, Наталья-свет, все-таки намерена жизнь свою ладить... после войны-то? - поинтересовался он и покраснел до корней волос, потупился, прикоснулся губами к чашке, начал дуть на нее, словно бы чай был горячий.
- Не знаю, не знаю, Роман Семенович, - проговорила Наталья и тут же о своем: - Сколько времени? Поздно небось уже?
Он вновь посмотрел на часы, морщась:
- Ну и засиделись! Второй час ночи... - Повременил и наконец выдавил из себя пресекающимся голосом: - Можно... я... у тебя... останусь?
В этот миг он ждал пощечины, загодя мысленно подставляя ей покорное и виноватое лицо, ждал, как она, взъярившись, укажет ему на дверь, вытолкает за порог, обескураженного и посрамленного, но ни того, ни другого она не сделала.
Наталья встала, взяла чайник, ушла на кухню, будто нарочно оставив Романа Семеновича наедине со своей несуразной просьбой. Оставшись один, он подумал, что так нельзя было говорить, бестактно, грубо, и бичевал себя.
Наталья вернулась с чайником - молчаливая, озабоченная и как будто осунувшаяся за эти минуты. Налила чай, и Роман Семенович заставил себя пить, обжигаясь, и затем молча встал, прошел к вешалке. Он ждал вослед чего угодно, любого посрамления, даже удара, только не этого мягкого голоса, каким едва выговорила Наталья:
- Оставайтесь уж... Поздно... Куда идти в чужом городе...