Кое-как дополз до катуха, укрылся за стеной, но минометы, стреляя по крутой траектории, клали мины навесно, доставая и то, что было укрыто за этой глиняной стеной. И как нарочно, обстрел и без того разбитого катуха участился. Все мины предназначались будто только для него, для Кострова. Он забрался в самый угол, в проем стены, пережидая и кляня все на свете: и войну, и паскудных немцев с их минометами...
Мины шпарили и шпарили, выворачивая глину со стен, с пола и обдавая ошметьями грязи Кострова. Привычный в войну ко всяким опасностям, он все равно переживал этот изнуряющий душу обстрел мучительно тяжело, как будто впервые испытывая знобящий страх.
Минут двадцать долбили минометы, и, когда стихли, Костров медленно встал, облепленный комьями рыжей глины, от нервного потрясения его лихорадило. Не отряхиваясь, перебежал в лощину, опасаясь, что обстрел может повториться. Передохнул в лощине, ругая себя за опрометчивую поездку в бронетранспортере. "Лучше бы ребята не приезжали за мной, и дернуло меня лезть в пекло!" - бранился он.
До сих пор в ушах звенело от того взрыва, который эхом перекинулся в городок, ударяясь и раскалываясь о стены домов. Когда подъезжали с военным комендантом на место происшествия, то увидели разорванный и еще дымящийся металл... Чадили мануфактура и кожа, и в этом хламе лежало подобие тела. По окровавленным кускам мундира только и понять было, что человек этот военный. Он все же узнал в нем Завьялова и понял, почему тот оказался здесь.
"А может, и хорошо, что все так кончилось? - как о чем-то наказанном подумал Костров и пожалел, что пошел на передовую. - Какая была надобность? Ведь могло кончиться и хуже..."
При этой мысли он похолодел. Не было горше печали, как представить свою смерть теперь, когда надо везти беременную Верочку домой.
- Мог запросто сложить голову, - вслух сокрушался он, все еще раскаиваясь, и огорченно подумал: "Верочка, Верочка, если бы ты знала, в каком я был переплете, ты бы, наверное, обмерла". И дал себе зарок не говорить ей ни слова.
Он начал срывать росшую прошлогоднюю сухую траву и вытирать ею глину с брюк, с шинели, помыл лицо в придорожной лужице, затем сапоги. Нарочито настраивая себя на веселый лад, притворно запел: "Полюшко, поле..."
Верочка встретила его у калитки, оглядела с головы до ног и ахнула:
- Где тебя так выволокло?
- Да под дождь попал, вон там дожди косые!.. - махнул он рукой в сторону передовой.
- Дожди? Алешка, да ты что... рехнулся? Такое небо голубое, ясное!.. - Она догадалась, что он побывал, наверное, под бомбежкой, увидев разорванную полу шинели. - А это что такое? Алешка, ты... ранен? ужаснулась она, и бледностью, как пеплом, покрыло ее и без того бледное лицо.
- Нет, Верунька, и откуда ты это взяла? Успокойся. Ну, посмотри... Он помахал рукою, даже дернул резиновой, как бы показывая, что и она цела, начал похлопывать себя по телу, не испытывая никакой боли, и усмехнулся, глядя на шинель: - А этот подол... видать, за кузов бронетранспортера задел. Крючки там... Я чувствовал, что-то затрещало, как парусина, а не догадался сразу, что зацепил шинелью... Вот нелады, перед самым отпуском... Почини, - снимая шинель, попросил он.
- Да как же я сумею? В мастерскую бы нужно...
- Заштопай кое-как. Нитки зеленые есть... Через час вызову "доджик", и двинемся.
- Шинель я смогу заделать. Но ты во все новое переоденься, а это грязное с собой заберем, - сказала она и подала с вешалки аккуратно выглаженные брюки и гимнастерку.
Алексей подошел к колонке во дворе, разделся по пояс, помылся и сразу почувствовал себя легко, а надев гимнастерку, при ремнях - уже совсем по-праздничному.
Они посидели перед дорогой, хозяйка-мадьярка принесла им корзиночку с моченым арбузом, кисти три чудом сохраненного винограда, отдельно завернутую в непромокаемую бумагу жареную индюшку, пучки паприки, кусок сала.
- Ой, да куда же столько нам! - всплеснула руками Верочка.
- Хватит, спасибо, мамаша, - в тон приговаривал Алексей.
Попрощались...
Европейские дороги, когда по ним уже отшумела война, показались Алексею шикарными. Он дивился, что раньше таких скорых и веселых дорог будто и не замечал, - приходилось и эту местность преодолевать с боями, нередко и на брюхе. А вот теперь ревет сильный мотор "доджика", свистит по бокам ветер. Порой у самой дороги нехотя поднимались какие-то крупные, в ярком оперении птицы, и Верочка то и дело умоляла водителя не раздавить чудных, несмышленых птиц.
- Чего они жмутся к дороге? Какие это птицы, Алеша?
- Разве не знаешь? Да это же фазаны. Самые настоящие фазаны! отвечал он. - Ох, тут и охота добычливая!.. Кончится война, обязательно поохочусь в поймах озер.
- Куда же убивать время после войны, как не на охоту, - оживился водитель. - Моя половина безвыездно дома, и вы свою увозите... Чего нам, холостякам? Только и стрелять...
Верочка усмехнулась, а через минуту взгрустнула, и водитель сник, пожалев, что затеял этот ненужный разговор.
На второй день, под вечер, они въезжали в Бухарест, шумный, крикливый и суетной. На вокзале было битком набито людей; в огромном, с застекленной крышей здании возле стен и прямо на полу лежали вповалку люди, стояли штабеля корзин, из которых совали головы сквозь ивовые прутья и отчаянно горланили гуси, утки, куры. Бородатый, в высокой барашковой шапке румын вел через зал, ища глазами укромный закуток, косматого барана. Упираясь передними ногами, баран скользил копытцами о цементный пол, но румын тащил его волоком.
Костров подошел к окну советской комендатуры, постоял немного, словно собираясь с духом, и протянул проездной документ, в котором говорилось, что он едет в краткосрочный отпуск и с ним следует жена. Бегло взглянув на документ, дежурный офицер равнодушно отложил в сторону отпускной билет. Потом свирепо приподнял глаза:
- Товарищ подполковник, вам запрещено ехать. Придется вернуться обратно.
- Как так вернуться? Почему? - Костров сунулся головою в окошко, уставился на него недоуменно, будто не веря.
- Потому что отпуска запрещены. Вам бы знать... Сейчас сделаю отметку, и в течение трех дней вам надлежит прибыть в часть. Жена пусть одна едет.
- Товарищ... Простите, но я же везу беременную... Войдите в мое положение, - взмолился Костров, но дежурный был неумолим, уже взял в руки штамп, огромный и квадратный.
- Простите, - побледнел Костров. - Верните документ!..
Дежурный с ехидной улыбочкой протянул ему отпускной билет и холодно проговорил:
- Только этого окошка вы не минуете.
Листок подрагивал в руке у Кострова, он стоял подавленный и одурманенный, как после сильного угара.
Поджидавшая у стены на вещах Верочка увидела, что с Алексеем что-то неладно, подошла к нему мелкими шажками:
- Алеша, что-нибудь случилось? Ты такой сумленый.
- Сатана! Паршивец! Баран! - отходя от окошка, ругался Костров.
Верочка схватила его за руку:
- Да что с тобой?
- Штамп на проезд не ставит. Получается, бумага выше человека ценится. - И огрызнулся, поглядывая на окошко: - Тыловой службист, будь ему неладно!.. Требует, чтоб я в течение трех дней вернулся обратно.
- Но... Но это же несправедливо! И какое его дело вмешиваться? Тебе же разрешили?
Он покусал губы, проворчал:
- Когда воевать... Границу переходил с боями, никто не спрашивал документы...
- Что же делать-то? Я сама пойду... - решилась Верочка.
- Разве он поймет, эта пустая душа?!
- Но что-то нужно предпринимать? В конце концов, я смогу и одна добраться.
- Нет, - уже приходя в себя, проговорил Костров. - Я не могу отпустить тебя одну. Зачем нужен этот риск? Да и с какими глазами вернусь я в армию!.. Попрекать начнут, скажут: "Эх, шляпа, а не фронтовик!"