Туннель тянулся слишком долго; набралось дыма, паровозной гари. Дым выедал глаза, забивался в горло. И наконец плотный, как спрессованный, черный дым выдавился из туннеля вместе с поездом на открытый простор, и сразу все почувствовали облегчение.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Станции, пересадки... Перевалили через границу, и как будто просторнее стало вокруг - распахнулась родная земля, приласкала своих питомцев, и едут они - и Костров, покалеченный, с протезом, и Верочка, сбереженная его любовь, и понявший с полуслова чужую беду Сидорин, - едут и не могут наглядеться: плывут перед глазами сады Молдавии, чаруют белым цветением акации, несколько часов езды, и потянулись долгие украинские села с хатами, укромно прикрытыми вишнями и грушами, а там, где-то за горизонтом, - это уже мысленно додумывали - пойдут русские избы, спокойно и открыто раскинутые на безлесых, полустепных равнинах, по черноземью, от которого и в малый дождь проселочные и грейдерные дороги расползаются, становясь вязкими и нехожими...
Верочка уже не может так беспрестанно глядеть в окно. Кружится голова от мелькающих пейзажей, и душно, почти жарко. То ли оттого, что пережилось многое, или... Она ощутила внутри какие-то легкие, приятные толчки и машинально положила руку на живот, вслушиваясь, и тотчас устыдилась этой своей позы, трудно поднялась, прошла в коридор, постояла в одиночестве, не переставая ощущать толчками подающего о себе знать того, просящегося на свет нового человека, и устало заулыбалась, вернулась к себе в купе.
- Ты утомилась, да? На тебе лица нет, - пожалел Алексей.
- Вы прилягте, отдохните. После муторной этой дороги и здоровый человек утомится, - сказал Сидорин. Сказал и удалился, предусмотрительно прикрыв за собой дверь купе.
Верочка посмотрела на мужа страдающими впалыми глазами и проронила:
- Алешка, тяжело мне. Стучит ребенок, чувствую его под сердцем... Дурно мне.
- Ложись, ложись, родная... Дай и я послушаю. Можно?
- Ну, вот еще, этого не хватало, - застыдилась Верочка, а сама взяла его руку, слегка прижала к животу. - Чувствуешь, бьется?
- Сын будет, отчаянный.
- Не загадывай. А вдруг дочь? Как ты к этому отнесешься?
- По мне все равно.
Верочка прилегла, закрыв глаза, и Алексей, чтобы не мешать ей, вышел из купе. Стоя у окна, интендантский работник созерцал местность. Костров вынул папиросы, предложил товарищу, и оба они, дымя, перекидывались словами.
- Значит, вы под началом Ломова, - сказал Костров. - Знакомы... Имел личное касательство... В бытность замкомандующего он меня еще в штрафную упек, - сознался Костров. - Да и сам поплатился. Его турнули с должности и послали к вам, на тыл...
- А-а, так вы тот и есть Костров? Слышал, слышал, - остановил на нем взгляд удивленный Сидорин. - Значит, вы стали невольным козлом отпущения. По его машине кто-то выстрелил, а весь гнев обрушился на вас.
- Скажите, не кривя душой, какое ваше мнение о Ломове?
- О начальниках не принято мнение выражать, - с видимым пристрастием ответил Сидорин. - Могу только сказать: человек он суетной, энергичный, но и... умеет обделывать делишки...
- То есть... не понимаю?
- О карьере больше печется, о личном благополучии.
Они вернулись в купе. Верочка, сидя у края столика, упиралась руками о постель, лицо ее выражало едва сдерживаемое мучение.
- Какая остановка впереди? - не скрывая своих страданий, медленно спросила она.
- Пойду узнаю у проводницы, - Костров выскочил и тотчас же вернулся. - Через одну - Киев.
- Придется нам сходить. Не могу... Приступ, - бледнея, созналась Верочка и прилегла.
- Может, воды хотите, кипятку? Наверное, и врач в поезде есть. Сейчас позову, - вмешался Сидорин.
- Не надо. Не беспокойтесь. Я и так причинила хлопот.
- Да что вы... Наше мужское дело такое, - заулыбался Сидорин и охотно побежал по вагону.
Врача в поезде не оказалось. Проводница, узнав, в чем дело, запросто спросила, на каком месяце беременность, и Верочка ответила, смущаясь, что на седьмом, и та покачала головой с укоризной.
- Вы муж? - обратилась проводница к Кострову. - Дурни! Выкидыш может свободно получиться. В Киеве сходите и немедленно в родильный дом! Ребенка загубите...
Сидорин помог не только вынести вещи из вагона, но и сдать их в камеру хранения. Еле успел к отходу поезда, и Костров уже на ходу обнял его, воскликнул:
- Вечно буду благодарен, друг! Встретимся еще! Спасибо!
Сидорин успел пожать руку и Верочке, сказав напутственно:
- Смотрите, чтоб уберечь! Фронтовой закваски.
Костров с Верочкой вышли на привокзальную площадь и направились в сторону больших, местами разрушенных зданий. По всему было видно, что это центр города, и, как думалось, где-то поблизости наверняка есть родильный дом.
- Алешка, мне дурно... - пожаловалась сразу Верочка.
- Может, посидим, вон там, в парке?
- Это ничего не даст. Невмоготу мне...
- Тогда будем добираться...
Шли медленно, не торопясь, но Верочке делалось еще хуже, и Алексей поддерживал ее за руку, за плечо и наконец обхватил своей рукой за талию, помогая двигаться. Остановясь передохнуть, Верочка примостилась на придорожную каменную бабку, небрежно расставив ноги и кособоко согнувшись.
Мимо суетливо шла, почти бежала женщина. Алексей остановил ее, спросил, есть ли поблизости родильный дом.
- Мобыть, вин туточки... - указала она рукой. - Через горку перевалить... Бачите?
- Бачу, - машинально повторил Костров.
Шли дальше. Когда стали подниматься на горку, Верочка пожаловалась, что ей совсем худо, не снесет и этого краткого пути.
- Опирайся. Вот так, - приговаривал он, беря ее руку через свое плечо и, в сущности, неся жену чуть ли не на себе.
Медленно шли двое военных в шинелях. Верочка еле переставляла ноги, Алексей буквально тащил ее; шли, не стыдясь посторонних людей, которые, поравнявшись, пялили на них глаза, говоря им вслед ласковые слова. Лишь один хлопец съязвил:
- Гляди-ка, брюхатая... Ну и деваха!..
И эта неосторожная реплика не смутила Верочку и Алексея. Как, в сущности, мало прошли они, но для обоих это был и радостный, и спасительный путь.
Шли два человека в шинелях.
Шли, чтобы сохранить третьего, того, кто еще не появился на свет.