Следом за ним делают шаг вперед многие коммунисты и комсомольцы. Поредели оставшиеся. С левого фланга кто-то поднимает руку.
- Рядовой Тубольцев. Дозвольте вопрос? - произнес солдат.
- Слушаю вас.
- Это что же получается?.. Коммунистов и комсомольцев берут, а нас... Вроде позади... Нехорошо получается.
- Добровольцев отбираем, всех...
- Тогда и я, - сказал Тубольцев и шагнул в новую шеренгу.
- Товарищ полковник! - доложил Костров. - Вперед вышли все!
- Спасибо, товарищи! - произнес Гребенников. - От Командования спасибо!
Гребенников и Костров шли рядом. Костров не посмел первым заговорить и чувствовал себя в какой-то мере виноватым, что вот так опять улизнул из штаба. А Иван Мартынович мысленно был уже далеко-далеко: думалось ему и о тяжких испытаниях, выпадавших на его долю, когда приходилось вместе с товарищами из укома усмирять восставшее кулачество на Тамбовщине, агитировать крестьян за колхозы... Виделась ему фигура политрука, поднявшего пистолет над окопом, и лавина атаки... Мысли перемешались... Почему-то вспомнил и свою поездку на Урал, и ответный приезд шефов. Во многих полках они выступали, и слово уральцев роднило и сплачивало солдат с теми, кто ковал и эшелонами отправлял на фронт оружие и технику из уральской стали, которая перешибла крупповскую... Слышались ему запросто, как нечто обыденное, произносимые на собраниях, на митингах заверения и клятвы солдат, готовящихся свернуть шею врагу у стен Берлина. И все это, как и многое другое, соединялось в единое целое, чему посвящали себя партийные организации, парторги, политруки...
- Да-а, вот думаю... - заговорил Иван Мартынович. - Какой же магической силой обладает наша партия! Мы, только мы сбили с Европы оковы порабощения, успокоили, в сущности, всю планету. Это не громкие слова, а сама действительность. И вот... к решающему штурму готовимся... И тронул меня твой поступок...
- Какой, товарищ комиссар? - называя его по старой привычке, спросил Костров.
- Ну, как же... Война уже свертывается, а ты шагнул первым... Добровольцем!
- Не мог иначе, - запросто, совсем буднично ответил Костров.
Они шли дальше. В темноте леса урчали машины. И Гребенников и Костров знали, что это подтягивают с тыловых рубежей танки, артиллерию - все туда же, на плацдарм за Одером. Танки и пушки подвозят к фронту на железнодорожных платформах, укрытых для маскировки совсем по-мирному копенками сена.
- Пахнет как чудно, - вздыхает Костров. - Нашим луговым разнотравьем!
- Соскучился? Как там поживает Верочка?
- Пишет. Ждет не дождется, а мы еще не управились...
- Управимся... Себя береги. Ты теперь не один... Верочка ждет сбереженного. - Иван Мартынович улыбнулся: - И поверь, у меня глаз наметанный... сын у тебя будет.
Помолчали. И то ли с радости, а может, от предчувствия чего-то опасного в бою, на глазах у Алексея проступили слезы, и он отвернулся, устыдясь старшего товарища.
На фронте все делается без проволочки. Вот и Костров только что заикнулся, дал согласие добровольно пойти в штурмовой отряд, как был сразу назначен командиром. На другой день он уже переселился в блиндаж батальона. И вновь почувствовал себя в столь привычной среде. Прибыв на наблюдательный пункт, устроенный на гребне гористого берега Одера, Костров застал там командира танковой роты капитана Тараторина. С ним штурмовому отряду Кострова придется совместно действовать на берлинских улицах. Был этот Тараторин тридцати двух лет от роду, мобилизованный в войну из запасников, толстый, плотный, как сбитень, с лошадино раздувающимися ноздрями, невероятный шутник и циник. Не успел Костров войти в землянку, как Тараторин шагнул ему навстречу, обнял мускулистыми руками и, ощутив свисавший с плеча резиновый протез, ни слова не обронил. А уже минутой позже, словно желая подзабавить, загудел:
- Карасики, не будь я сын собственных родителей, если не доберусь до этого беса с челкой и его любовницы Евы Браун.
- А Ева-то зачем тебе понадобилась? - спросил Костров.
- Это уж посмотрим. Будет зависеть от ее поведения. - Тараторин от удовольствия потер руки. - Охотно бы пощекотал.
- Дикое желание, - поморщился Костров.
- А что имеешь в виду? - нарочито напустился на него Тараторин.
- Твоей щекотки она не примет, - прямодушно ответил Костров.
- Щекотка щекотке рознь. Я ее, стерву, вместе с этим олухом заарканю!
Костров, посмеявшись, заговорил о том, как мыслит себе держать взаимодействие.
- Наступать без взаимной поддержки пагубно. В городе стрельба будет вестись отовсюду - и с земли и с этажей. Поэтому держаться вместе.
- Разумеется, - отозвался Тараторин. - Без прикрытия бронею твои стрелки будут выбиты. Но и мои коробки будут гореть, как копенки, от фаустпатронов. Эти фаустники дьявольски опасны, и вся надежда на вас, на пехоту. Значит, посадим парней на танки, и оберегать друг друга - лады? протянул огрубелую ладонь Тараторин.
Затем они принялись изучать местность по карте, мысленно двигаясь от рубежа к рубежу...
- Ну, до встречи в Берлине! Бывайте, карасики, - сказал на прощание Тараторин и, пыхтя, грузно вывалился из землянки.
К вечеру Костров пошел в траншеи, чтобы навестить солдат, потолковать. Он всегда это делал, когда выпадало затишье. Кутаясь в плащ-палатку, он вглядывался в темноту, на мерцающие ракеты. Ракеты висят долго-долго, и с них капают огненные сосульки. Будто сползают по невидимому стеклу. Потом ракета потухает, и густеет темнота. Холодом веет от этой мерклой темноты. Почему-то подумал сейчас о товарищах, с которыми начинал войну, о погибшем в первом же бою Семушкине (прекрасный был капитан-белорус), вспомнил Степана Бусыгина - где он теперь?
"Начинали вместе, а удастся ли свидеться под конец - не знаю", размышлял Костров, и от какого-то беспричинно-тревожного предчувствия заныло сердце.
...А в траншеях - говор, неумолчный и беспокойно волнующий.
- Сдается, последняя... - басит пулеметчик, конопатый и злой на лицо.
Услыхав этот голос, подполковник Костров не сдержался:
- Что последняя?
- Высота вон... - солдат махнул рукой вдаль. - Кажись, Зееловой зовется...
- Само собой, - в тон ответил Костров, подумал, прежде чем досказать: - Овладеем Берлином, тогда и высот не будет!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Жалобе Митяя дали ход. Круто заварилась каша. Приехали в Ивановку не какие-либо второстепенные уполномоченные, а сам секретарь райкома Селиверстов с прокурором, которого мало кто знал и в лицо и по фамилии. Прежде всего секретарь райкома пожаловал в дом Кострова и еще с порога, увидев главу семьи, заулыбался, как давно знакомому:
- А-а, дорогой товарищ Костров, рад с вами повидаться.
- Мое почтение, - откланялся Митяй. - Да проходите, садитесь. Лавки у нас... Отдельного кресла нет.
- Что вы! Насиделся в кресле, - рассмеялся секретарь райкома. - На лавке удобнее, за компанию... Как вы поживаете? - спросил, оглядывая небогатую, но чисто прибранную избу.
- Жизнь, она в нас самих заключена, - рассудил Митяй. - Как устроим, дадим ей направление, так и будет течь.
- Ишь как мудро толкуете, - похвально отозвался Селиверстов. - Если бы все крестьяне так думали и поступали, мы скоро бы с военной разрухой покончили.
Митяй отрицательно покачал головой:
- При наших фактических безобразиях не шибко поруху залатаем.