Квач украдкой следил за Ремезом, который протыкал спицей землю в ящике с фикусом.
— Прошу понятых подойти ко мне! — вдруг сказал Ремез. Осторожно разгреб пальцами землю, достал из ящика завернутый в тряпку предмет. — Кастет, Олекса Николаевич!
«Вот чем ты убил Полякова и чуть не отправил на тот свет Ванжу!» — хотелось крикнуть Панину. В глазах от гнева поплыли черные круги, словно издалека услышал собственный голос:
— Выходит, оружие у вас все-таки есть.
— Какое же это оружие? — Квач хмыкнул. — Так, кусок железа. Хулиганы дрались на улице, подобрал.
— И зарыли под фикусом?
— Не в серебряную же шкатулку его…
Ремез вынул из кармана лупу.
— В углублениях частицы вещества рыжего цвета… В частицах высохшие волоски. Плохо мыли, гражданин Квач!
— Пиши протокол изъятия, Георгий Степанович, и сегодня же на экспертизу, — сказал Котов. — Задержанный, вспомните, когда вы зарыли кастет?
— Не помню точно. Давно. Кажется, прошлой осенью.
— Зачем?
— Просто так. Мало ли чего?
Обыск длился второй час. Во взглядах, которыми обменивались сотрудники милиции, появилось беспокойство. Котов спустился с чердака весь в паутине, жестом показал Панину: пусто. Гринько как раз закончил осмотр книжного шкафа, постоял перед ним в раздумье и закрыл застекленные дверцы. Панину показалось, что Квач облегченно вздохнул. «Показалось или на самом деле от сердца отлегло у хозяина?» — подумал он.
— Библиотека у вас симпатичная, — сказал капитан.
— Зимними вечерами одинокому человеку единственное развлечение. — Квач избегал взгляда. — В молодости не хватало времени, так хоть теперь.
Панин не спеша, словно от нечего делать, приблизился к шкафу. Пальцы забегали по корешкам книг и вдруг замерли.
— Байрон, старинное издание, — сказал он, доставая с полки книгу. — На века писалось, на века издавалось. Этому переплету износа нет, да и бумага — такой теперь и со свечкой не найдешь. А только испортили вы книжечку, Виталий Гаврилович, не проявили уважения к классику.
— Тихо, дядя! — Гринько тяжелой рукой прижал рванувшегося Квача к стулу.
Панин раскрыл твердый переплет. В вырезанном в листах углублении лежал пистолет.
— Ой! — Женщина испуганно спряталась за спину бородатого понятого.
— Пистолет системы Токарева, образца 1942 года, — сказал Панин. — Его вы тоже забрали у хулиганов? Что молчите? Язык отнялся?
— С войны остался. Память.
— Воевали? В каких войсках?
— Там все написано, — Квач кивнул на стопку документов, сложенных Ремезом на столе.
— Симпатичное гнездышко вы ему устроили. Так сказать, в лоне поэзии. Не вспомните, когда пользовались в последний раз?
— Говорю же — с войны!
— А дуло до сих пор порохом пахнет. Удивительно!
Неожиданно заговорил бородатый понятой. Он растерянно бросал взгляды по очереди на всех собравшихся в комнате.
— Как же это… Мы же с ним… соседи. Принимал его за честного человека, и вот Маша… тоже, известно. А кто же он такой на самом деле?
— Следствие выяснит, — сказал Панин. — Вы не волнуйтесь, гражданин. Подпишите протокол — и свободны.
Гринько прислушался.
— Волнуется пес. Что будем с ним делать?
— Кинологи возьмут?
— Вряд ли.
— Может, я? — Бородатый несмело взглянул на Квача. — Собачка славная.
— Не возражаете? — спросил Панин.
Квач равнодушно махнул рукой. Казалось, им овладела апатия. Прежде чем подписать протокол обыска, он долго и старательно протирал пенсне, а подписал не читая. Со двора долетало жалобное повизгиванье.
— Цербер… И надо же было так оскорбить пса! — проворчал Гринько.
Готовясь с Котовым к допросу Квача, Ремез вспомнил майский день, когда он, заглянув на минутку к Ванже в «теремок», застал там Гринько и, конечно же, не упустил случая поехидничать над его пристрастием к сопелкам. На Квача, с которым Ванжа пришел от Очеретного, Ремез не обратил тогда внимания — мало ли кто бывает в кабинете оперуполномоченного угро? — правда, отметил редкостную лысину посетителя, чересчур зеркально сияла она на солнце. Позднее читал его заявление. «Были ли у меня основания заинтересоваться этим добровольным свидетелем? — думал Ремез. — Я почувствовал признательность к человеку, который сам пришел в милицию, обеспокоенный загадочным исчезновением девушки. Мы всегда благодарны общественности за помощь. Вот и Квач… Соседи, дружил с покойным отцом Нины, содействовал устройству девушки на работу, именно на трикотажную фабрику. Значит, нетрудно было понять уже тогда, что Квач имеет отношение к этой фабрике. И еще: заявление Квача написано рукой Гринько. Вместо подписи — невыразительная закорючка. Почему?»
— Панин отчитывает сейчас Гриню, а что Гриня? — сказал Ремез. — У Квача пальцы были перевязаны, вот инспектор и писал. Может, намеренно? Или поранил в ту ночь.
Котов рассердился:
— Сделаешь выводы на будущее. Сейчас нам о другом надо думать. Панинская работа, считай, кончилась, наша только начинается. Кстати, Панин зря отчитывал Гринько и за то, что Квача не было в списках очкариков.
— Почему?
— Никто не видел их вместе с Поляковым! Этот Квач не простая штучка, Георгий Степанович.
Конвойный ввел арестованного. Квач остановился у порога, за стеклами пенсне не было видно, куда он смотрит — на следователя или в зарешеченное окно, за которым буйствовало утреннее солнце. Ремез молча показал на привинченный к полу стул напротив стола, Котов включил магнитофон.
— Вы находитесь на допросе предварительного следствия, — сказал он бесстрастным тоном. — Ваши показания записываются. Фамилия, имя, отчество?
— Квач Виталий Гаврилович.
— Год рождения?