— Балагура я заметил на автобусной остановке. Он стоял у киоска, делал вид, что читает газету, а на самом деле поверх нее зыркал на меня. Приближался вечер. Я испугался, сел в такси и через несколько минут оказался в центре города. В ресторане было полно народу. Я уселся в уголке у окна, посмотрел меню. Официант еще не успел подойти ко мне, а Дмитрий уже был за столиком возле дверей. Я понял: опасности не избежать. Он пил воду и не сводил с меня злобного взгляда, смотрел так, будто нанизывал на шпагу. Я решил шмыгнуть в буфет и выбраться из ресторана через кухонную дверь. Когда я открыл ее, Дмитрий стоял на ступенях, загородив мне путь. По моей просьбе меня заперли в подсобке, вызвали милицейский патруль. «Тут один преступник готовится напасть на меня, — пояснил я. — Это Дмитрий Балагур. Он вернулся из заключения и хочет меня убить».
Милиционеры осмотрели двор ресторана, посветили фонариком в темных углах, заглянули в ближайшие переулки — нигде никого. Но не успел я ступить на перрон, Дмитрий словно сквозь асфальт пробился. «Что за напасть?» — подумал я. И если бы поблизости не стоял постовой, не знаю, чем бы все кончилось. Во всяком случае, не сидел бы я сейчас перед вами.
Как раз тронулся с места, набирая скорость, товарняк. Я прыгнул на подножку предпоследнего вагона и с облегчением вздохнул, убедившись, что Дмитрий не побежал за мной. Не успел. А может, побоялся прыгать на ходу.
— Вы убеждены, что Балагур намеревался убить вас?
— Без сомнения!
— Он мог сделать это в сарае.
— Но я же убежал.
— Балагур поставил условие — предложил вырвать топорик.
— Это он проверял, насколько крепки у меня нервы. А они у меня — во! — Кривенко выпрямил большой палец.
— Больше Балагур не преследовал вас?
— Не замечал… Но все возможно. За Ирину злобу на меня носит. А я тут при чем? Понравился ей, вот и хозяйствовали вместе. И дочка наша Марьянка от любви родилась.
— А вы Балагура не подстерегали?
Кривенко дернулся. Тихий, нахохлившийся, жалкий, он был похож на мокрую ворону. Прижал к груди смятую кепку, на запавших щеках проступил румянец.
— Честно говоря, я его боюсь.
— Турчаку же похвалялись: «Убью!»
Кривенко отрицательно покачал головой, лицо его сморщилось — настоящее квашеное яблоко из рассола.
— Это я так, для самоутешения, для поднятия настроения сказал.
— Куда вы дели нож, купленный в Карелии за тридцатку у охотника?
«Она все знает», — подумал Павел и сунул руку в пустой карман пиджака.
— Ножик я потерял.
— Где? Когда?
— Наверное, в Синевце, по дороге из ресторана на вокзал. Я пьяный был. Не помню. А может, забыл на столе — бутылку им открывал…
— Это ваш?
Увидев финку, Кривенко опустил руки на колени и застыл. Потом, откинувшись на спинку стула, сказал:
— Похож. Но на моем рукоятка была другая — больше светлой пластмассы.
— Так вы где-то забыли или потеряли свой нож?
— Не знаю… Он исчез…
В хрупкой тишине ровно жужжал магнитофон, наматывая на катушку ленту, фиксируя каждое слово, каждый шелест листа. Но не было пока весомых доказательств, которые помогли бы раскрыть преступление.
— Вас, Павел, видели в Синевце семнадцатого октября, когда был ранен Балагур…
— Не отрицаю. Был!..
— Прохаживались возле дома Ирины?
— Прошел мимо.
— И стояли?
— На миг остановился. Что же тут такого?
— Скажите, с кем встретились и о чем говорили?
Кривенко взялся рукой за подбородок, делая вид, что вспоминает близкий и одновременно такой далекий вечер. А Кушнирчук была уверена: Федор Шапка встретил в Синевце возле дома Ирины именно Павла Кривенко и разговаривал с ним.
— Я не припоминаю.
«Придется вызвать Федора Шапку на очную ставку», — подумала Наталья Филипповна.
— Во двор заходили? — спросила она.
— Там толпились люди, стоял милицейский автомобиль. Я понял: что-то случилось. И пошел себе.
— Куда?
— В ресторан.
— С какой целью посылали официанта к Ирине?
— Хотелось знать детально, что стряслось.
— И в больницу звонили, спрашивали о здоровье Балагура.
«Ей и это известно».
— Мне ответили, что еще идет операция.
Кривенко рассказал о своем пребывании в ресторане, пересказал уже известный Наталье Филипповне разговор с Дюлой Балогом, описал ужин и проводы на вокзал.
— Если я сказал что-нибудь не так, то только потому, что глотнул лишнего, позабылось…