Самое трудное после этого было дождаться, пока она уснет, и не уснуть самому. Я одергивал себя, как только сознание начало затуманиваться, уплывать куда-то в потаенные глубины, следуя по запутанным неведомым тропинкам, ведущим в Страну Сна. И всякий раз я вздрагивал и возвращался в состояние бодрствования, и всякий раз бывал на волосок от сна.
Когда наконец ритм ее дыхания изменился, я выждал еще минуту-другую, затем соскользнул со спальной платформы на пол. Ковер был толстый, и я, бесшумно ступая по нему, собирал разбросанную одежду, затем отнес ее в гостиную и оделся. Я уже подошел к двери, как вдруг вспомнил про пятифутовый футляр и вернулся за ним. «Готова поспорить, вы архитектор, — сказала Ева, — и спорим, там у вас чертежи». Я спросил, как это она догадалась. «О, эти очки, — ответила она, — и эта шляпа. И эти совершенно удивительные расхожие туфли. Черт возьми, Дональд, да ты типичный архитектор!»
Я выглянул в глазок, отпер дверь, тихо притворил ее за собой. Подумал было использовать отмычки, чтоб запереть за собой дверь, но потом решил, что не стоит. Ведь Ева ведет такой образ жизни, что спать с незапертыми дверями для нее дело привычное. И если так, то вполне вероятно, что, уходя, гости прихватывали с собой и ее кошелек. И вполне вероятно, что она расценивала подобные действия не как кражу, но как guid pro duo.[37] Они же, в свою очередь, несомненно считали это справедливой платой за свои старания.
Я вышел на лестницу и спустился на одиннадцатый этаж. С минуту никак не мог вспомнить, какая из дверей ведет в квартиру Эпплинга, затем увидел скважину от фальшивой сигнализации, к которой никакой системы сигнализации подключено не было. При мне находилось кольцо с отмычками и тонкая стальная полоска, с помощью которой можно без проблем вскрыть любой замок фирмы «Пуляр», но что-то меня остановило.
И слава Богу, потому как в квартире были люди. Я расслышал какой-то невнятный звук, заставивший меня приложить ухо к двери, и тогда уже совершенно отчетливо услышал нечто напоминающее дурацкий смех, каким смеются персонажи телевизионных комедий. Заглянул в глазок и — о, чудо! В квартире горел свет.
Эпплинги вернулись. И вполне возможно, именно сейчас, когда я, как сирота, стою на пороге их дома, мистер Э. небрежно перелистывает один из ограбленных альбомов с марками. И в любой момент может испустить трагический вопль и насмерть перепугать тем самым супругу, отчего все телефильмы тут же вылетят у бедняжки из головы. После чего он вполне свободно может кинуться к двери, распахнуть ее настежь и обнаружить… что?
Пустой коридор, потому как к этому времени я уже находился на лестнице и поднимался наверх. Я поднялся на три этажа, оказавшись, таким образом, на пятнадцатом, где я оставил Еву де Грассе, секунду в нерешительности стоял на площадке, затем поднялся еще на один этаж и отпер дверь отмычкой.
За запертой дверью о чем-то отчаянно спорили, но то была другая дверь, не Ондердонка. На его двери красовалась прикрепленная липкой лентой бирка, возвещавшая о том, что данное помещение опечатано нью-йоркским департаментом полиции. Печать носила чисто символический характер и не препятствовала входу в квартиру Ондердонка. Препятствием мог бы стать замок фирмы «Сигал», очень хороший замок, но я уже открывал его однажды, и никаких сюрпризов он для меня не таил.
Но сразу отпирать его я не стал. Сперва прислушивался, приложив ухо к двери, затем заглянул в глазок, потом нагнулся и проверил, не выбиваются ли снизу полоски света. Ничего. Ни света, ни звука, ни шороха, ровным счетом ничего. И я вошел.
Кроме меня в квартире Ондердонка никого не оказалось. Никаких тел, ни живых, ни мертвых. Чтобы окончательно убедиться в этом, проверил и обшарил все, даже в кухонные шкафы заглянул. Затем повернул кран и долго спускал воду, пока не пошла горячая, как кипяток, — приготовить растворимый кофе. Нельзя сказать, что полученный напиток протрезвил меня, я остался пьяным, но, по крайней мере, окончательно проснувшимся пьяным, а не засыпающим на ходу.
Я выпил кофе, передернулся и взялся за телефон.
— Берни? Ну, слава Богу! Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Думала, с тобой что-то случилось… А ты, случайно, не из тюрьмы звонишь, нет?
— Нет. Не в тюрьме. Я в порядке. А как у вас с Элисон? Все о'кей?
— Да, нормально, без проблем. Ну и сцена была, я тебе доложу! Думаю, на пути к выходу мы вполне свободно могли прихватить хоть саму «Мону Лизу», но только выставлена она в Лувре. Ой, знаешь, чуть не забыла самое главное. Кот вернулся!
— Арчи?
— Да, Арчи. Мы с Элисон пошли и выпили чуток, потом еще малость выпили, потом вернулись домой. И Юби так и кинулся навстречу приласкаться, что вовсе на него не похоже… Ну, я стала его гладить, потом поднимаю глаза и вижу: Юби-то, оказывается, сидит на другом конце комнаты, а кот, которого я глажу, сам старина Арчи Гудвин, чтоб мне провалиться на этом месте! И тот, кто влез в квартиру и выкрал его, точно таким же образом влез снова, чтобы вернуть, представляешь? Замки остались нетронутыми, как и тогда в первый раз.
— Поразительно… Выходит, нацистка сдержала свое слово?
— Сдержала слово?
— Ну да. Я передал ей картину, а она в ответ вернула кота.
— Но как ты нашел ее?
— Это она меня нашла. Теперь не время объяснять, все слишком сложно. Самое главное — Арчи снова дома. Как его бакенбарды?
— Отсутствуют с одной стороны. Ну и немного нарушено чувство равновесия. Особенно заметно, когда дело доходит до прыжков. Прямо не знаю, что и делать. Может, подстричь и с другой стороны или дождаться, пока те не отрастут?
— Поживем — увидим. Заниматься этим именно сегодня тебе не обязательно.
— Это верно. Элисон страшно удивилась при виде кота. Не меньше, чем я, честное слово!
— Верю.
— Послушай, Берни, ты что затеял? Собрался коллекционировать этого Мундрейна, что ли? Насколько мне известно, пара его картинок висит в Гуггенхайме. Может, у тебя на очереди теперь этот музей?
— С тобой всегда приятно говорить, Рей, дружище.
— Взаимно. Ты что, окончательно рехнулся, что ли? И только не говори мне, что это не ты! Я видел тебя по телевизору. В шляпе. Более тупой шляпы в жизни своей не встречал! Я сперва ее узнал, а уж потом тебя.
— Что, неплохая маскировка, а?
— Но в руках у тебя ничего не было, Берн. Что ты сделал с Мундрейном?
— Сложил во много-много раз и сунул в шляпу.
— Так я и думал! Ты сейчас где?
— В желудке зверя, Рей. Послушай, я нашел тебе работенку.
— У меня уже есть работа, ты что, забыл? Я офицер полиции.
— Ну, какая к чертовой матери это работа. Лицензия на воровство, и все тут. Как там говорится в «Касабланке»?
— «Сыграй-ка еще раз, Сэм».
— Нет, смысл тот, но говорит он другими словами. Он говорит: «Сыграй, Сэм» или «Сыграй эту песню, Сэм», что-то в этом роде. Он никогда не говорил: «Сыграй-ка мне еще раз, Сэм».
— Нет, ты все же поразительный тип, Берни!
— Я вовсе не эти слова имел в виду. Я имел в виду фразу: «Собери всех подозреваемых», вот что. И именно эту работу тебе и надобно произвести.
— Что-то я никак не врублюсь.
— Сейчас объясню, и врубишься.
— Берни, тут у нас такое творилось, ну просто сумасшедший дом! Только теперь немного улеглось. Ну, как тебе мой ребенок, а?
— Настоящий боец!
— Звонил его папаша-тупица. Начал орать: как это я позволяю такие вещи и что он всерьез подумывает о передаче родительских прав ему через суд. В том случае, разумеется, если я не соглашусь снизить сумму алиментов и выплат на ребенка, ну и далее в том же духе. Джейрид заявил, что скорее будет жить в Хьюлетт, чем с этим выжившим из ума боровом. А как ты думаешь, он может выиграть дело в суде?
— Я сильно сомневаюсь, что он подаст в суд. Но кто его знает, я же не адвокат. А как Джейрид держался на допросе?
— О, он умудрился превратить участок в трибуну для политических изречений. Не беспокойся, он тебя не выдал.
— А его дружки?
— Ты имеешь в виду членов его команды? О, если б даже они и захотели, все равно не смогли бы тебя выдать. Джейрид был единственным, кто знал, что сегодняшний инцидент — нечто большее, нежели политическая акция, предпринятая «Молодыми пантерами».
— Это что, они так себя называют?
— Да. Влияние массмедиа, полагаю. Друг Джейрида Шейхин Владевич предложил название «Щенята пантеры», а другой мальчик, кажется Эдам, сказал, что никаких щенков у пантеры не бывает, у нее бывают котята, но «Котята пантеры» или «Пантерята» — звучит не слишком воинственно. Ладно, как бы там ни было, но никто из ребят тебя не выдал. И знаешь, кажется, Джейрид даже начал верить в то, что это он придумал и разработал всю операцию, а ты просто воспользовался удобным случаем. Вот стервец, палец в рот не клади!
— Да уж.
— Кстати, ты помнишь, что забыл у нас корзинку? Ну, клетку для котов, не знаю, как это называется.
— Можешь подарить ее кому-нибудь, у кого есть кошка. Мне она не нужна. Да, кстати, а кота Кэролайн вернули.
— Серьезно?
— Да. Только в контейнере для мусора.
— Нет, ей правда вернули кота?
— Так, во всяком случае, она утверждает.
— Ну а что Хьюлетт? Им вернули Мондриана?
— Какого Мондриана?
— Берни…
— Не беспокойся, Дениз. Все будет нормально.
— Все будет нормально.
— Гм, надеюсь, ты прав, Берн. Хотя не уверен… Вот вышел сегодня утром и собирался сделать пятнадцать миль, но пробежал всего десять, и знаешь, в правом колене возникло такое странное ощущение. Нет, не боль, а некое ощущение, обостренная чувствительность, что ли, ну, ты меня понимаешь. Говорят, что нельзя бегать, превозмогая боль, но как быть с чувствительностью? И я решил, что остановлюсь тут же, как только она перерастет в боль, но она так и оставалась чувствительностью и становилась все сильней, и я пробежал свои пятнадцать миль, а потом еще три, так что вместе вышло восемнадцать. А потом пришел домой, принял душ и прилег. И вот теперь в колене у меня все так и пульсирует, черт бы его побрал!
— А ходить ты можешь?
— Не то что ходить. Возможно, я смогу пробежать еще миль восемнадцать, если не больше. И пульсирует оно не от боли, а от повышенной чувствительности. Просто безумие какое-то!..
— Ничего, рано или поздно перестанет. Послушай, Уолли, сегодня днем в музее произошел инцидент и…
— О, Господи Исусе, чуть не забыл! Как раз собирался обсудить детали с тобой. Ты участвовал в этой заварухе?
— Ну, разумеется, нет. Но лидер этого движения подростков — сын одной моей подруги и…
— Ну вот, приехали.
— Послушай, Уолли, а почему бы тебе не сделать карьеру, став представителем этих ребятишек, то есть «Молодых пантер»? Нет, я вовсе не уверен, что кто-то подаст на них в суд, но наверняка репортеры будут рвать их на части, требуя интервью. И потом, возможно, даже появится книга или фильм о них, и Джейриду просто необходим человек, защищающий его интересы. К тому же папаша его поговаривает об отсуживании родительских прав, и матери Джейрида крайне необходим адвокат, представляющий ее интересы, и…
— А у тебя интерес к его матери, да?
— О нет, мы просто старые добрые друзья. К слову, Уолли, тебе может очень понравиться его мать. Ее зовут Дениз.
— Вот как?
— Карандаш под рукой? Записывай. Дениз Рафаэльсон. 741-53-74.
— А мальчика звать Джейсон?
— Джейрид.
— Не важно. И когда я должен ей позвонить?
— Утром.
— Но уже почти утро, черт подери! Ты знаешь, который теперь час?
— Я звоню своему адвокату вовсе не для того, чтоб узнать, который теперь час. Я звоню своему адвокату с целью просить помочь мне.
— Так ты хочешь, чтоб я тебе помог?
— Ну, слава тебе Господи! Я уж думал, ты никогда не спросишь.
— Мисс Петросян?..
— Кто это?
— Я не понимаю.
— А что тут понимать? На мой взгляд, вполне простенькое, незатейливое стихотворение. Поэтесса говорит, что хочет отвести от себя грядущие несчастья, чтоб успеть написать о глубине чувств, обуревающих ее, но в реальности еще не испытанных, и…
— Мистер Роденбарр?
— Он самый. Ваша картина у меня, мисс Петросян. От вас всего-то и требуется, что приехать и забрать ее.
— Так у вас…
— Да, Мондриан. И будет вашим за тысячу долларов. Понимаю, это вообще не деньги. Просто смешная сумма, но мне необходимо убраться из города как можно быстрей. И я стараюсь наскрести где и как только можно, буквально по центу.
— Но раньше понедельника банки не откроются.
— Несите всю наличность, что у вас имеется, остальное можно и чеком. Берите карандаш и запишите адрес и время. И не вздумайте приходить раньше или опаздывать, мисс Петросян, иначе можете забыть о своей картине.
— Хорошо… Скажите, мистер Роденбарр, а как вы меня нашли?
— Но вы ведь сами дали мне имя и номер телефона. Разве не помните?
— Но тот номер…
— Да, оказался номером телефона корейской фруктовой лавки на Амстердам Авеню. И я, надо сказать, был глубоко разочарован, мисс Петросян. Разочарован, но не удивлен.
— Но…
— Но ваш номер имеется в телефонном справочнике, мисс Петросян. В манхэттенском телефонном справочнике «Белые страницы». Неужто никогда о таком не слышали?
— Нет, но… Но я ведь и имени вам не называла.
— Почему же, называли! Элспет Питерс.
— Да, но…
— При всем моем уважении к вам, мисс Петросян, дурачить себя я не позволю. И обмануть меня ох как непросто! Я заметил, как вы замялись перед тем, как назвать свое имя и неправильный номер. Вы тем самым выдали себя.
— Но как, скажите на милость, вам удалось узнать мое настоящее имя?
— О, методом чистой дедукции. Придумывая себе новое имя, люди в таких делах неискушенные обычно сохраняют свои инициалы и очень часто сочиняют фамилию, модифицируя имя. Ну, к примеру, Джексон Ричардсон, Джонсон. Или же Питерс. Я догадался, что ваша настоящая фамилия начинается с буквы «П» и что она, возможно, имеет тот же корень, что и «Питерс». Нечто в ваших чертах подсказало мне, что по происхождению вы, очевидно, армянка. И вот я взял телефонный справочник и начал искать армянские фамилии, начинающиеся с «П-и-т» или «П-е-т», в сочетании с именем, начинающимся на «Э».
— Все это несколько странно и…
— Странное — это лишь продолжение обычного, мисс Петросян, с добавлением чуточки экстраординарного. Кстати, это не мои слова, так говорила наша учительница старших классов, Исабель Джонсон, и, насколько мне известно, то было ее настоящее имя.
— Но я всего на четверть армянка. И вообще все говорят, что я больше похожа на мать и…
— А на мой взгляд, в вашей внешности отчетливо выражены армянские черты. Возможно, я наделен даром внутреннего видения, такие люди время от времени попадаются. Впрочем, это не столь важно. Так вам нужна картина или нет?
— О да, конечно да!
— Тогда записывайте…
— Мистер Дэнфорд? Моя фамилия Роденбарр… Бернард Граймс Роденбарр. Простите за мой поздний звонок… нет, я уверен, что вы меня простите, как только услышите, что я хотел сообщить. А сообщить вам мне хотелось бы две вещи, а потом задать пару вопросов и пригласить вас.
Ох, уж эти телефонные разговоры! Ко времени, когда я с ними покончил, в голове у меня гудело, а уши болели — наверное, оттого что я слишком плотно прижимал к ним телефонную трубку. Знай покойный Гордон Ондердонк, в каких целях я использую его квартиру, он бы, бедняжка, наверное, в гробу перевернулся. Вернее, не в гробу, а в том ящике, в морге.
Покончив с разговорами, я сделал себе еще одну чашечку кофе, нашел в холодильнике батончик «Милки Уэй», а в кухонном буфете — пакетик хрустящих хлебцев и принялся за еду. Странное сочетание, но ничего, сойдет.
И я съел все это и запил кофе, а потом вернулся в гостиную и стал убивать время. Было уже поздно, но недостаточно поздно. И вот наконец стало уже совсем поздно, и я вышел из квартиры Ондердонка и дверь за собой запирать не стал. Вышел на лестницу и начал спускаться вниз, на пятый этаж. Улыбнулся, проходя мимо пятнадцатого, где спала Ева де Грасси, вздохнул, миновав Эпплингов на одиннадцатом, покачал головой, оставив Леону Тримейн на девятом. Открывая дверь, выходящую в коридор на пятом, неожиданно столкнулся с трудностями. Не знаю почему, замок там был в точности такой же, как и в остальных дверях, но, может, пальцы у меня онемели от бесконечного накручивания телефонного диска. Наконец я все же отпер эту упрямую дверь, вышел в коридор, приблизился к одной из дверей в квартиру, тщательно осмотрел ее, прислушался, а затем занялся делом.
Я старался действовать тихо как мышка. Ведь там, в квартире, спали люди, и мне вовсе не хотелось их будить. Там, в квартире, предстояло еще столько дел…
В конце концов все они были переделаны и я, двигаясь все так же осторожно и бесшумно, выбрался из квартиры на пятом этаже, запер за собой дверь и, выйдя на лестницу, снова отправился на шестнадцатый.
Знаете, это было худшее, с чем пришлось столкнуться за целый день. Подниматься вверх по ступеням всегда тяжело, но подняться сразу на десять этажей (слава богу, здесь тоже не было тринадцатого) жутко, просто невыносимо трудно. Ежегодно нью-йоркский клуб бегунов проводит соревнования: участники должны пешком подняться на восемьдесят шестой этаж высотного здания под названием Эмпайр-стейт-билдинг, и всякий раз там побеждает какой-то худосочный пижон на тонких ножках. Ну и пусть себе, туда ему и дорога. С меня лично достаточно и десяти этажей.
Я снова вошел в квартиру Ондердонка, закрыл дверь, запер ее и с трудом перевел дух.
Услуга за услугу, компенсация (лат.).