К стоянке приблизилась стайка детей.
— Во, у меня такая машина будет.
— Да ну, цвет какой-то…
— А че у нее номер красный?
— Это какого-нибудь олигарха.
— Классная тачка.
— Ре-на-улт.
— Эй, не трогай, а то сигнализация сработает.
— Не, ни фига нету.
— Нет сигнализации.
— Шухер, ребя, вон охранник смотрит.
— Да нет, это не охранник.
— Слышь, пацаны, а давай ему в бензобак конфету засунем…
— Ты чо, обалдел?
— Кто тут пацаны?
— Да не жмоться, я тебе завтра принесу. Слышь, Танька, он жмотится.
Голубоглазая девчонка с льняными косичками всплеснула руками и захохотала:
— Ой, Женяричек конфеточку пожалел.
— Ну да, конфеточку — во, какая конфетища. Может, половину?
— Давай, давай…
— Ребя, не надо, а вдруг там что-то сломается?
— Сломается, ха — слышь, Димон, сломается?
— А что, конфета американская, он завестись не сможет — правда, Вень?
— Да ничего мне не жалко, чо вы лепите…
— А у меня Кока-Кола есть, я слыхал, в ней нейлоновые колготки растворяются…
— И железо тоже.
— Во, давай лей.
— Давай, давай.
— Быстро давай.
— Во, готово.
— Атас, пацаны!..
Школьники быстрым шагом, давясь от смеха, пошли к метро.
— Танька, а что ты всегда в этой футболке? Раз в Египет съездила, так теперь…
— Дурак, у меня их три разных.
— Ребята, водитель идет!
— Какой водитель?
— Говорю, атас!..
— Танька, в шесть часов у кассы!
— Да помню я, господи…
И все бросились врассыпную.
Ясмина сказала, что Розу разыскивает милиция, что по телевизору показали ее фотографию, и объявили, что она шахидка. Девушка поняла, что это конец. Или долгожданное избавление.
— Рая не справилась, и теперь она в тюрьме, — сказала ей Ясмина. — А ты знаешь, что ее ждет в тюрьме?
— Конечно, — ответила Роза. — Но я смогу, верьте мне.
Она шла на смерть с радостью. Ее высадили из машины недалеко от стадиона, где проходил музыкальный фестиваль. Она подошла к очереди у билетной кассы, встала, как учили, на выгодном расстоянии, огляделась по сторонам и замкнула провод.
Там, где только что стояла смертница, взвился огненный столб.
Саше Хвост, оглушенной взрывом, показалось, что она присутствует на странном киносеансе, где юноши и девушки, словно в фильме ужасов, в тишине бессмысленно блуждают по площадке, разведя руки и спотыкаясь о мертвые тела. Она увидела, как девчонка со светлыми распущенными волосами, та, что купила билет перед ней, прислонившись к стене, медленно сползает вниз, широко раскрыв уже ничего не видящие голубые глаза, а из тонкой ее шеи хлещет алая струя. И футболка с надписью «Велкам ту Иджипт» быстро темнеет, облепляя юное тело, еще совсем несформировавшееся и теперь такое несуразное.
«Будь проклята эта музыка и эти концерты, зачем я сюда приехала? — Саша Хвост шла по улице, и асфальт качался у нее под ногами. — Никогда, никогда больше…» Она враз освободилась от мусорного ветра в голове, и будущее представилось ей в кристальной ясности. Никаких тусовок, никаких растранжиренных дней. Порядок, порядок во всем. Учеба, потом работа в конторе, семья, дети и долгая счастливая жизнь…
«Ну вот, — в радостном возбуждении Тураншо ерзал перед телевизором. — Попался Лафайет, получай старина… Мальбрук в поход собрался, тру-ля-ля.»
Шел экстренный выпуск новостей.
— …убиты и получили ранения десятки ни в чем не повинных…
«Как же, ни в чем не повинных, — иронично комментировал француз. — А кто первый начал?»
— …машина, начиненная взрывчаткой…
«Какая машина, вот недоумки, — он едва сдерживал смех. — Видно же, что эта машина тут случайно, вот ведь — почти цела, только слегка обгорела».
— …несколько версий…
«Несколько? — он подошел и щелкнул выключателем. — Поистине, страна дураков…»
Прожурчала мелодия звонка. Француз посмотрел в глазок и бесстрашно распахнул дверь. На пороге стоял крайне серьезный Ахмед.
Таким Эль Ассада Тураншо еще не видел.
«С радости он, что ли, обкурился? — думал француз. — Однако разговор этот мне не нравится, правду сказал Ахмед…»
Эль Ассад потряс головой, пытаясь выйти из наркотического транса, но предметы в комнате двигались, поминутно превращаясь в диковинно разряженных персонажей. Наконец ему удалось сосредоточиться и он с трудом произнес:
— Ты кому служишь?
Марк сдернул сумку и начал в ней шарить. Как хорошо, что Ахмед почти насильно всучил ему пистолет. Эль Ассад исподлобья наблюдал за странными манипуляциями француза. Наконец Тураншо извлек из сумки оружие, нервно снял с предохранителя и направил ствол ему в грудь. Эмир равнодушно сфокусировал взгляд на черной дырке, из которой тотчас вырвалось пламя. Эль Ассаду показалось, что в грудь и в голову ему вбили стальные гвозди. «А ведь это смерть, — подумал он как о чем-то постороннем, и мысль эта показалась ему неправдоподобной. — Да нет же, Шайтан меня побери, только притворюсь, что меня убили, а потом встану и пойду… А мои деньги, где они?..» Внутри все окаменело, и араб провалился в серую бездонную яму.
Пытаясь осознать, что он сотворил, Тураншо спускался по лестнице, забыв про лифт. «Срочно в представительство, — рассчитывал он варианты. — Или сразу на вокзал?» На улице его ослепило солнце, и он не сразу поверил своим глазам, когда увидел у подъезда двух огромных телохранителей Эль Ассада. Они мрачно смотрели на него и, казалось, уже все знали. «Вот не везет так не везет, — в отчаянии подумал он. — А я надеялся, что он этих кретинов не взял». Его подмывало кинуться прочь и как можно быстрее но, преодолев панику, Марк не спеша свернул за угол, насвистывая и прищелкивая пальцами.
На стоянке он долго пытался завести свою серебристую «Рено». «Нет, сегодня не мой день», — Марк в отчаянии хлопнул дверцей и оглянулся. Из-за угла показались две шкафообразные фигуры. Не раздумывая он бросился бежать в сторону вокзала. Это далеко, не меньше трех кварталов. Он мчался как заяц, надеясь, что эти массивные туши не смогут сравниться с ним в быстроте и выносливости. И оказался прав — перед входом в подземный переход он оглянулся и увидел, что погони больше нет.
Марк вышел на платформы, уже полностью придя в себя, и направился к поезду, когда два невысоких брюнета в черных кожаных куртках приставили к спине что-то твердое и предложили поехать с ними.
«Черт возьми, — лихорадочно соображал он, приближаясь к одиноко стоявшему у обочины джипу, — вот сейчас я подойду, меня затолкают внутрь, и все, песенка спета. Может, броситься бежать? Закричать, позвать милицию? Нет, на милицию надежды нет, а сделаю резкое движение — и все, пристрелят, запросто укокошат, в этой бандитской стране просто никто внимания не обратит. Что говорит на этот счет инструкция? Уходить от конфликтной ситуации. Значит, так — не обострять, не раздражать, во всем соглашаться. Как-нибудь выкручусь…»
В машине ему налепили на глаза повязку, обмотали руки и долго везли в неизвестном направлении. Когда вывели из машины, он услышал странный звук, и ему представилось, что это пыхтит огромный русский самовар — он видел такую сцену в мультфильме — затем он с трудом, спотыкаясь и падая, спускался по лестнице. Оказавшись, судя по неприятному сырому запаху, в подвале, он слегка воспрял, решив, что сейчас ему развяжут руки и откроют глаза, но похитители просто ушли наверх, заперев и бросив его в полной темноте, без возможности полноценного движения.
«Что делать? — думал француз. — Неужели это конец? Что же, они убьют своего? Ведь я же свой, и всегда им сочувствовал, и много сделал ради свободы и справедливости. А они поступят так неблагородно, и все из-за нелепой случайности, из-за какого-то истеричного наркомана, который решил поиграть в политику. Эль Ассад был случайной фигурой, такие как он только приносят неприятности… И вообще — кто сказал, что это я его убил? Ну да, чем они докажут? Они что, экспертизу провели? Нет, друзья, мы еще поборемся…»
Он подполз к торчащему из доски гвоздю и начал энергично перерывать изоленту на руках. Это удалось без особого труда, и Тураншо попенял себе, что не сделал этого раньше. Пошарив по полу, он нашел осколок стекла, немного поработал им и вскоре смог встать на ноги. Теперь надо было выбраться наружу.
Снаружи раздались шаги. Тураншо поднял с пола доску, встал у двери и замахнулся. Загрохотала щеколда, и в глаза ударил сноп света. Тураншо неловко ткнул своим оружием в пустоту, кто-то вырвал у него доску и грубо выругался. Тураншо обуял ужас, и он потерял сознание.
Он очнулся, когда спецназовец уже долго тряс его за плечи. Ничего не понимающего француза положили на носилки и повезли в больницу.
Следствию Марк Тураншо представил свою версию, как Эль Ассад заманил его под предлогом ознакомления с коллекцией антиквариата, а потом, угрожая оружием, требовал, чтобы он, гражданин свободной демократической страны, вступил в исламистскую террористическую организацию. Но, пользуясь тем, что араб находился в почти невменяемом состоянии, он, Марк Тураншо, вырвал пистолет у него из рук и, защищаясь, случайно нажал спусковой крючок. Что было дальше, он помнит смутно. Разве что как побежал прочь, чтобы сообщить о происшедшем в милицию, но телохранители эмира догнали его и увезли в незнакомое место. Там он пытался бежать, освободившись от пут, но не смог справиться с охранником, и его опять заперли в подвале.
Версия всех устроила. Один высокопоставленный военный лично пожал Тураншо руку и высказал мнение, что его необходимо представить к награде за проявленное мужество.
— Ну что, отпуск, как говорится, удался? — иронизировал Титов.
— Да уж, — только и нашелся ответить Ермолаев.
— Ну, а насчет Тураншо, так я тебе скажу — мутная личность, есть на него кое-что у нас…
— У меня тоже.
— Он тут банкет дает по случаю чудесного спасения, так не хочешь поприсутствовать?
«Кто ты, брат мусью, — думал Ермолаев, изучая непривлекательный облик заезжего искателя приключений. — глупая пешка или хитрый враг?»
— Конечно, и у нас есть недостатки, но у вас вообще нет никакой свободы, — вконец разошелся Тураншо. — Что вам ни скажет правительство, вы все готовы проглотить. И уж очень грязно во дворах и в подъездах. Честно скажу — мне здесь не нравится.
«Пойми этих иностранцев… То деликатничают, мед источают, а то режут, как им кажется, правду-матку и на личности переходят. А ведь это признак глубокого провинциального бескультурья, когда переходят на личности. Ну, критикуй убеждения — кто же запрещает — ну, не принимай вкусы, но говорить другому «сам дурак» и тыкать ногтями… Прежде всего сам себя унижаешь и выставляешь в глупом виде. Не надо путать честность и бесчувственность. Можно только обозлиться от такой ненужной честности, вот и все. И променяешь дружбу на чувство глубокого удовлетворения и довольства собой, в котором будешь пребывать лишь непродолжительное время».
— Запад разочарован в России. Она так и не смогла стать на путь демократии, — заученно продолжал Тураншо.
— Это как? — поднял брови Ермолаев.
— То есть как… В смысле, что так и не стала демократической страной.
— Демократической?
— Ну да. В парламент не пропустили представителей демократических сил.
— В смысле, проамериканских?
— Да. То есть нет, — поправил себя Тураншо. — Почему обязательно проамериканских? Вообще, придерживающихся в своей программе западных стандартов.
— Но ведь жить по стандарту скучно, — возразил Ермолаев. — Где же тут свобода, о которой столько говорят?
— Если стандарты правильные, то и надо жить по ним. Потом, речь идет не о свободе как таковой. Что такое свобода? Это можно понимать по-разному. Речь идет прежде всего о демократии. Народ большинством выбирает правила, по которым надо жить. Собственно, их и выбирать не надо — за столетия демократических традиций на Западе они уже определены. Главное — порядок, а при нем человек чувствует себя защищенным и поэтому свободным, в рамках правил поведения, удобных для большинства.
— То есть свобода — это осознанная необходимость?
— Как?.. Да, пожалуй. Хорошее определение, — отметил Тураншо.
— А если появляется меньшинство со своим собственным взглядом на вещи, отличным от общепринятого?
— Пожалуйста — у них есть возможность высказаться. К их услугам телевидение и пресса.
— А если большинство решит, что их идеи разрушительны для существующего порядка и угрожают стабильности — тогда будут приняты меры?
— Маловероятно, что такое появится, но меры могут быть приняты — очень деликатные, конечно. Методы воздействия на всяческие отклонения уже давно отработаны. А вообще статистика показывает, что проблем почти нет. Наша экономика растет, и все большее количество стран выбирает правильный путь, то есть путь западной демократии. Так откуда же взяться недовольным? Разве что это будут люди с психическими отклонениями — так к их услугам медицина и фармацевтика.
— Значит, Россия идет по неправильному пути?
— Ну, я бы не стал заявлять столь пессимистично. Россия просто еще не готова, но я верю, что придет и ее время.
«Вот с этим можно согласиться, — подумал Ермолаев. — Придет и ее время».
— Россия станет на западный путь? — спросил он вслух. — Так ведь долго ждать придется… — добавил он вполголоса.
Француз достал бумажный платок.
«Давай, чихай», — мысленно подзадорил Ермолаев.
Но тот лишь вытер лоб и шею.
— Другого пути нет, — ответил наконец Тураншо. — В противном случае вашу страну ожидают серьезные катаклизмы.
— А может, наоборот. Россия становится на цивилизованный путь и благополучно исчезает с карты мира.
— Вы не правы. Вы, русские, слишком консервативны и боитесь перемен.
— Кто, мы? — искренне удивился Ермолаев.
— Ну да. За последние несколько лет вы чуть-чуть продвинулись вперед, а теперь опять идете назад, к временам Советского Союза.
— Разве?
— Конечно.
— А я и не заметил.
— Это заметно со стороны.
— Ах, да… Большое видится на расстоянии.
— Да. В России не понимают, что такое свобода слова.
— А у вас уволили журналиста Эн-Би-Си.
— Во-первых, это не у нас — для вас что, все едино — Франция и Англия? Во-вторых, он уволен вполне по закону — за антигосударственную точку зрения.
— Руководство Би-Би-Си тоже отправили в отставку… — добавил Ермолаев.
— А у вас уволили журналиста по звонку из Кремля, за то что он сказал правду о Чечне.
— Да никто его не увольнял по звонку, а просто он с начальством повздорил.
— Ну, конечно. Ценю ваш юмор. У нас во Франции такое невозможно.
— Да, во Франции много чего не возможно…
— Во Франции все возможно, даже то, что невозможно. Это страна, первая провозгласившая принципы свободы и демократии. Поэтому у нас всякий может говорить правду.
— Да, провозгласили когда-то, как сейчас помню, — согласился Ермолаев и с печалью в голосе добавил. — Вот только у каждого она своя, эта правда.
— Правда бывает только одна, в противном случае это неправда, — возразил француз.
— Логично. А если кто-то попробует запретить говорить правду?
— Это невозможно, закон не позволит.
— Закон запретит?
— Да, — убежденно подтвердил Тураншо, — запретит.
— Закон запретит запретить, понятно, — задумчиво произнес Ермолаев.
— Вы играете словами.
— Ну, почему же? Один человек говорит свою правду, что, мол, сербы защищают в Косово свои святыни, свои исконные земли, а другой возмущается такой позицией и всячески восхваляет отважных албанских партизан, борющихся за свободу, так сказать — и это его правда. Вы дадите возможность обоим высказаться?
— Конечно.
— Так почему же во французских СМИ можно было встретить только вторую, проалбанскую, точку зрения? У первого-то тоже своя правда.
— Нет, у вашего первого — неправда.
— Вы уверены?
— Да. Я там был… — Тураншо осекся, но тут же продолжил. — Я был там в турпоездке и кое-что видел.
Ермолаев был доволен. Многое прояснилось. Он попрощался и закрыл дверь.
Кто такой этот Тураншо, теперь стало очевидно. Один из тех, кто служит Мелеху, таинственному великану, зомбирующему людей. Нет, это не резидент разведки, раз с упрямством барана начал бесхитростную пропаганду, и не журналист — для этого слишком косноязычен, а просто глупый мальчик на побегушках.
Ермолаев вспомнил толпу у посольства в Париже, голосящих хором зрителей в кинотеатре. Толпа, стадо… Почему она так притягивает многих? Неужели это единственный способ избежать чувства одиночества в современном городе? Или скомпенсировать обидное чувство собственной малозначимости…
Да, жить одному трудно. Особенно, если ничего из себя не представляешь. Но это не значит, что надо стать частью стоглавой вши. Партикуляризм коварен, как и его разновидность — религия. Его можно оправдать только если человек стоит на краю, и хочет выжить любой ценой — в группе выживать легче, для этого не надо ни силы, ни ума. Стрелу в связке не сломаешь, и создается иллюзия прочности. Но объединятся в корпорацию, в партию, в стаю по принципу цвета кожи, стиля одежды, языка, чтобы стать сильнее индивидуалов, потеснить их, присвоить что тебе не принадлежит — это подлость. Это болезнь, опасная для общества. А больных животных надо лечить, и если неизлечимо — отстреливать…
— Ба, да это Шапиро! — сердечно поприветствовал приятеля Ермолаев. — Как мир наш тесен…
— Не просто Шапиро, а собственной персоной, — уточнил Шапиро.
— В киношку намылился?
— Почти. К кавалеру-орденоносцу на лягушек зван.
— К Туранше-то, а-а-а, — протянул Ермолаев. — Лягушки — вещь хорошая, но ты там того…
— Чего того?
— Ну он-то, того…
— Чего именно-то?
— Да ведь он, кажись, — решился наконец Ермолаев, — ориентированный, то есть.
— Ух ты, господи, напугал, — проговорил Шапиро с облегчением. — Я уж думал, он — людоед или что-то в этом роде.
— Не исключено, — Ермолаев кивнул и пошел прочь.
Тураншо опять вытер лоб бумажной салфеткой и бросил ее в окно. Наконец он один: «Как они мне надоели. А этот Ермолаев… Симпатичный, но дурак. А приятель у него интересный, тот, с которым я его на улице встретил. Обещал прийти». Он повертел в руках медаль, швырнул ее на стол и достал из холодильника кока-колу. Уму непостижимо, сколько глупостей пришлось выслушать сегодня во время награждения! «Нерушимая дружба, исторические связи, общие цели»… Когда вручали железку, хотелось плюнуть им всем в физиономии. Каждый желал выпить с ним на брудершафт, хлопали по плечу, лезли обниматься… Марк снял и придирчиво осмотрел свой пиджак: «Слава Богу, ничем не заляпали. Скорее бы в Париж, отдохнуть, пройтись по безукоризненно ровному тротуару, посидеть в кафе, не видеть больше рожи этих дикарей. Устрицы, камамбер, бургундское…» Как он устал от России! Эти грязные подъезды, залитые мочой, эта переполненная помойка во дворе и мухи, которые летят отовсюду. Нет, это не просто империя зла, это еще и империя свиней. Царство злобных и убогих зверюшек…
«Я всегда буду бороться за то, чтоб во всех уголках Земли установился порядок, — думал Марк. — Чтобы люди смогли спокойно работать и отдыхать, с уверенностью в будущем. Чтоб каждый знал, что будет с ним через год или через два, чтобы по выходным всей семьей можно было отправиться за покупками на комфортабельном вместительном автомобиле, а потом разложить покупки по полочкам в шкаф и холодильник, и примерять, и пробовать, и всем радоваться новым вещам. А по вечерам смотреть телевизор. И чтоб летом можно было поехать на море. А когда выйдешь на пенсию — чтоб был свой маленький уютный домик с садом, где можно в тишине пить чай. Ведь это и есть нормальное человеческое счастье, и это нужно защищать от варваров, которые хотят все устроить по-другому».
Он вышел на балкон. Стоял теплый летний вечер, народ не спеша прогуливался по бульвару. Девушки даже сверху выглядели стройными и изящными. Марк подумал, что это патология. Ну конечно, они изводят себя диетой, чтобы понравиться мужчинам, и не понимают, что это унизительно. «Проститутки, все до единой. Они и одеваются как проститутки, — подумал он. — Да стоит поманить пальцем, как все бросятся толпой за любым иностранцем. Ха-ха-ха…» Он мысленно перенесся в родную Францию. «Милый мой Андре, скоро ли я увижу тебя, — Марк прикрыл глаза, но тут же испуганно их открыл. — А ведь я изменил тебе с Робертом. Ты ведь такой проницательный, все чувствуешь. Но я знаю, ты меня простишь…»
Григорович сидел на чемоданах и был мрачен. И даже огромная бутылка портвейна, приговоренная на двоих, не смогла разогнать его тоску.
— В Иордани искупаюсь, — строил наивные планы Григорович. — В Назарете побываю…
— Вроде тогда, у ларька, про поэта Назаретова вспоминали? — вспомнил Ермолаев.
— Нет, он художник был. А вообще-то инженер.
— И что, у него фамилия действительно Назаретов была?
— Да, а что?
— Надо же, — изобразил изумление Ермолаев. — Я думал, что это просто псевдоним.
— Фамилия редкая и странная, — согласился Григорович. — И жизнь у него странная была.
— Да? А что?
— Да так… Вообще он нормальный был чувак, только с придурью. Сам почти не пил, кроме пива. По праздникам. А мне пенял, что я употребляю, и что до женского пола неравнодушен. А сам, между прочим, тоже не дурак был гульнуть. Но не пил — ну да, я уже сказал. Один раз какая-то девка вдруг заявила, что «Он, Черт то есть, наложил на него, Назаретова, руку» и что надо пойти в церковь, покаяться, что ли. Вот так с виду определила, по цвету ауры, ни с того ни с сего. Вот. Чтобы ее не огорчать, Назаретов согласился. Хотя говорил, что все это чушь. Но решил пойти с ней — да ради бога, трудно что ли… Зато после церкви можно бы зайти к нему пить чай и все такое. Ну вот. Когда они подошли к воротам храма, Назаретов почувствовал себя нехорошо, решил внутрь не заходить и поехал домой. Девка, ясное дело, огорчилась, но что поделаешь… Упрямый был, не уговоришь. А ночью он проснулся и видит — рядом с кроватью стоит черт, с длинной мордой, величиной с кенгуру, на козлиных ножках и с двумя лоскутами на лопатках как бы склизкая кожа. Ну, так он описал. Вот. Назаретов решил его перекрестить (а сам даже не знал, в какую сторону это полагается у православных), но черт вскочил на кровать и укусил его за руку. Назаретов испугался и сказал что-то вроде — «ладно, твоя взяла» — и нечистый исчез. Назавтра на одном из пальцев появился нарыв, но через три дня прошел. Та девка, когда он об этом рассказал, говорит ему — мол, дурак. Ни при каких обстоятельствах нельзя уступать нечистому. И не подписывать с ним контракт. И рано радоваться, что нарыв прошел — сифилис, например, тоже сначала как бы проходит, а потом сходишь с ума. Потом она пошла к знакомому священнику и попросила его помолиться о спасении души Назаретова. Дальше — вообще… Этот поп вечером приступил к молитве перед иконой какого-то святого, не помню, а из иконы высунулась черная рука и схватила его за сердце. У батюшки сдавило дыхание, он вырвался кое-как, и обещал нечистому ничего по данной персоне не предпринимать. Девка после этого уже как бы заранее похоронила Назаретова, думала, что жить ему осталось пару дней. Он действительно умер, но через три месяца. Может быть все это брехня, насчет черта, но что-то в этом есть. Кстати тот батюшка в этом же году был понижен в должности и переведен в отдаленный приход за аморальное поведение. Какие-то старухи телегу накатали, что он совращает прихожан — но это вранье…
Ермолаев промолчал.
Григоровича слегка стал бить нервный озноб.
— А вообще-то брехня это все, — продолжил он через некоторое время.
— Почему брехня?
— Да видишь, не складывалась жизнь у Назаретова. Жена у него умерла — спилась, кстати, а дочь то ли наркоманкой стала, то ли в секту вступила, а за полгода до его смерти куда-то исчезла. Или меньше, не помню точно. Да, незадолго. Мусора тут ходили, выясняли, не замешана ли она в чем-то. А в чем? Дело-то обычное, можно сказать — житейское. Ну, не сложилось, вот и все. Думаю, это у него на нервной почве такая фантазия приключилась. И черта не было, и девки той. А умер он глупо. Угорел во время пожара. Хотя не пил. Непонятно, как пожар случился. А дочь-то наверняка замешана. Паскуда.
— Почему?
— Я его за неделю до смерти видел. Что-то он недоговаривал, и очень был неспокоен. Помню, я тогда про дочь спросил — ну так, просто, между делом — так он прямо в лице переменившись, как говорится. Я уж расспрашивать не стал, да только понял — что-то тут не так. Э-э-э, да что там, дело прошлое.
— Как сказать… — задумчиво проговорил Ермолаев. — А как дочь-то зовут?
— Роза. Роза Назаретова — нарочно не придумаешь, как говорится. Ладно, не хочу об этом, это все в прошлом, теперь начинаю новую жизнь, на Земле Обетованной. Вот Курбатов молодец — он в тайгу подался, слиться с природой, а я уж — туда, в другую сторону.
«Насчет Назаретовых это интересно, — подумал Ермолаев. — А Григорович — дурачок. Будь он хоть истинным сионистом, но, по-моему, построить полноценную жизнь в непривычной среде возможно лишь полностью влившись в нее. Как раствориться в ближневосточной атмосфере, если ты плоть от плоти и частичка средней полосы России? Поможет ли даже система Станиславского, чтобы перевоплотиться в потомка фарисеев?..»
— Вот скажи мне, — продолжал Григорович, — почему в подъезде Нью-Йорка или Парижа люди друг другу улыбаются и здороваются, а в Москве просто смотрят волком? Только у нас на детей постоянно орут, больше нигде. У нас все друг друга ненавидят. Преподаватели презирают студентов, старухи не выносят молодых и красивых, а молодые — стариков. Собаку заведешь — тоже всякого наслушаешься.
— Насчет собаки не знаю…
— Да ладно, что собака… К иной собаке лучше отнесутся, чем к человеку. У нас ведь кого уважают? Жлоба. Семьдесят лет культивировали жлоба и хама, «правильного» человека, который утверждает свою правоту таким образом: «дать по морде», «спустить с лестницы», «взять на калган», то есть через физическое воздействие. Неважно, что у него три класса образования, а оппонент — доктор наук, важно то, что первый умеет «постоять за себя», а второй нет. Значит, этот прав, а тот — нет. Наша система такая, что всякую шваль выталкивает наверх, а умы и таланты втаптывает в грязь. Кто здесь может может реализоваться? Тот, кто принимает правила игры. Я — не принимаю. Я не лесная зверюга, которая клыками рвет соперников и метит территорию. Пока моя страна не готова принять меня такого как есть, поживу за бугром.
— И тебе что, не страшно?
— Честно?
— Как на духу.
— Страшновато, — ответил Григорович. — То есть жутко страшно, а что делать?..
— Как что делать? Жить.
— Да разве это жизнь… — Григорович встал и нервно заходил по комнате. — Страшно стало жить. Скоро все «твердой руки» захотят. Дергать надо, пока воздух не перекрыли.
— Да ну…
— И вообще. Люди пропадают. Это Канторович меня подбил, мы вместе едем. Слышал, что у него произошло?
— Нет. Я вообще его не знаю.
— Предприниматель такой есть, — пояснил Григорович. — На него наехали какие-то, он начал ерепениться, и дочь похитили, четырнадцать лет. Он в конце-концов заплатил, даже больше получилось, со счетчиком, а дочь потом по частям в пруду выловили. А ему еще до того отрезанную руку прислали — чтоб впредь и другие сговорчивее были.
— Да это понятно, но там ведь тоже опасно.
— Нет, даже сравнивать нельзя. Да туда не ради себя едут обычно, а ради детей.
— У тебя же нет детей.
— Потому и нет.
— Понятно, — сказал Ермолаев. — А как же насчет религии? Ты сам говорил, что православный.
— Ерунда, — махнул рукой Григорович. — Бог-то один, как его ни назови.
«А пожалуй, он там устроится», — подумал Ермолаев.
— Не могу я здесь больше, — выдохнул Григорович. — У этой страны нет будущего, слишком много на ней греха, и много неправедно нажитого.
— Чего нажитого?
— Территорий, например. Вот недавняя наша история, двадцатый век. Мало нам Сибири, так еще и Прибалтику захотели.
— Прибалтику? Фу ты, боже мой, куда тебя занесло…
— Да, хотя бы это. Прибалтика была оккупирована, — сказал Григорович. — Россия должна, наконец, попросит прощения у всего мира. И тогда, может быть, ей грехи простятся, и постепенно начнет налаживаться…
— За что просить прощения? — удивился Ермолаев и начал выходить из себя. — За то, что не дали исчезнуть малым народам, за то, что сохранили их культуру, и не согнали в резервации? За то, что выгнали ляхов и французов из Москвы, взяли Берлин и запустили в космос Гагарина? За Чайковского и Чехова просить прощения, за Попова и Менделеева?..
— Но ведь Прибалтику-то оккупировали, с этим ты не станешь спорить…
— Стану. При оккупации одна страна нападает на другую, сталкиваются две армии, летят пули и снаряды. А если правительство принимает решение о вхождении в состав соседнего союза государств, то это называется не оккупация, а как-то по-другому.
— Но ведь это лукавство, — протянул Григорович.
— И что же? Неужели через сотню лет в учебниках по истории будут писать, что, мол, Прибалтика формально вошла в состав СССР, а на самом деле это все явилось проявлением лицемерия тогдашних правящих партий обеих сторон и прочее?
— Почему бы и нет? А вообще ты не передергивай. Правительство — это одно, а народ — это другое.
— Ага, и там же напишут, что иракский народ с воодушевлением принял на свои головы американские бомбы, несущие ему освобождение… А не запутаемся ли мы так? В смысле, где «якобы», а где «всамдели». Это что, научные термины?
— А если по науке, то что?
— А то, что Ирак американцы оккупировали, по всем статьям, а с ними поляки, украинцы, латыши и прочие прихвостни — все оккупанты, причем в самом настоящем смысле этого слова. А Прибалтика вошла в СССР как раз на основе легитимного договора. Вот и все, а остальное — туфта.
— Как у тебя все просто.
— Не все просто. С Крымом сложнее. Вроде, присоединен к Украине в нарушение тогдашних законов, но оккупацией тоже не назовешь.
— Эва до чего договорились! Уже и Крым оккупирован?
— Да не оккупирован, говорю же. Просто украден.
— Да ну тебя… — прервал разговор Григорович и встал. — Я вижу, ты так и стоишь на своем. Ну ладно, — он протянул Ермолаеву руку. — Много дел еще. Прощай и не поминай лихом.
«Постараюсь», — подумал Ермолаев.
«Латвия, Украина… — думал он, возвращаясь от Григоровича. — Даже у металла есть память — как ни сгибай, как ни выпрямляй, как ни скручивай, а при возвращении к исходным условиям он опять принимает первоначальную форму. И земля тоже все помнит. И не в том смысле, что все на этой земле заговорят по-русски, а просто вернется то, что человек не идет по жизни под долларом как под парусом, и что человек человеку — не волк…
И это придет, и раньше чем тревожно ожидают те, страдающие от умственного ожирения. Если утвердится Калин-царь, встанет и Илья-Муромец. Не торгаш с пригоршней монет спасет мир, не жандарм, слезший с ароматизированного нужника, а наш русский солдат, который может спать на голой промерзшей земле, укрывшись плащ-палаткой, питаться кашей и черствым хлебом, и при этом оставаться человеком.
Целое поколение можно заставить забыть, кто построил город Юрьев или крепость Грозную, но напомнит земля, пропитанная русской кровью, и нестерпимо будет на ней черной душе…
Русский медленно запрягает. Это терпеливый человек. Пока он не обращает внимание на тявканье мелких шавок, но когда поедет, тогда, извините, мало не покажется. И никакой заокеанский дядюшка не утешит. Но когда? Когда же? Или Севастополь навеки останется Городом Украинской Морской Славы?..»
Француз чувствовал себя хозяином мира:
— Пожалуй, я приглашу тебя в Бордо. У меня там дом.
— Нет, спасибо, — ответил Шапиро, подкидывая и хватая ртом орешки.
— Как?.. — слегка оторопел Тураншо.
— То есть спасибо, конечно, но некогда.
Француз слегка растерялся. Он подошел к музыкальному центру и поставил диск. Зазвучало «В лесу прифронтовом» на французском языке.
— Это песня Сержа Гинзбурга, знаешь ее? — с нескрываемой гордостью произнес Тураншо.
— Какая-такая Бумбарашка?
— Ч-что?
— Какая, спрашиваю, Сержа Гинзбурга?
Тураншо подозрительно глянул на Шапиро и пояснил:
— Серж Гинзбург — мужчина.
— Так ты сам спросил, знаю ли я ее, вот я решил, что это женщина.
— Я имел ввиду песню, знаешь ли ты эту песню.
— А-а-а… Песню-то знаю, конечно. Хорошая песня, старая. Люблю все старое. Раньше все было лучше…
— Еще бы. Серж Гинзбург — это выдающийся композитор, у него очень сложная музыка, — француз указал пальцем вверх, но Шапиро, подняв голову, увидел там только хорошо выбеленный потолок. — Следующая вещь тоже будет очень хорошая.
Следующей песней оказалось урезанное переложение популярной классической мелодии, за ней последовала песня-близнец утесовского шлягера.
Тураншо удалился, и через минуту вернулся, бережно держа за дно пыльную бутылку.
— Это такое вино, — сказал он, — что только большие знатоки могут оценить его необыкновенный, редкий вкус. Оно хорошо с устрицами и морскими фруктами, слегка политыми лимонным соком.
— Ну да, наверное.
— А вот паштет, очень дорогой, смесь гусиного и свиного.
— Хм.
— А вот салат, — продолжал Тураншо. — В нем много всяких ингредиентов — консервированный тунец, кукуруза, авокадо, рис, капуста, помидоры, огурцы, соя, лук, салат, кедровый орех, оливковое масло, горчица, уксус.
— Гх-м.
— Да-да, вот вы, русские, предпочитаете простую еду. У нас же, у французов, много фантазии, и мы не боимся смешивать разные компоненты.
— М-да.
— Ну, а теперь вино, — торжественно провозгласил Тураншо.
Он чопорно разлил по чуть-чуть, поднял рюмку, оценил на цвет, слегка крутанул и просунул внутрь свой не очень короткий нос, собираясь насладиться изысканным ароматом.
«Хорошо, что не до краев налил, — оценил Шапиро предусмотрительность француза. — А то бы, ей-богу, носярой бы втянул все разом, как слон».
Тураншо чавкнул, что-то промычал и закатил глаза. Шапиро, не долго думая, выпил все залпом и поморщился:
— Кислятина.
На глазах у изумленного ценителя продуктов виноградного брожения он взял бутылку и большой стакан, наполнил его до краев, положил ложку сахарного песка и перемешал. Вино запузырилось.
— Вот теперь что надо, — Шапиро попробовал и довольно закивал. — На квас похоже. У нас такой на углу продают.
Француз задохнулся и побагровел. Он мог бы стерпеть многое, но не оскорбление того, что священно для каждого истинного потомка галлов.
— Рус-ская с-свинья! Вон отсюда!.. — он хотел схватить гостя за рукав, но тот ловко увернулся.
— Вообще-то я с Полтавы, — уточнил Шапиро.
— Плевать мне на Полтаву, — захрипел Тураншо.
— Какие мы грозные, — пропищал фальцетом Шапиро и смачно плюнул. Получилось удачно — плевок укрепился у француза между ног.
Тот схватил вилку и начал ей размахивать, хрипя и завывая.
— Не любишь вареники, лях — вот тебе икра заморская, — Шапиро сгреб морские фрукты и швырнул французу в голову, залепив глаза и лишив возможности ориентироваться в пространстве.
Тураншо заревел в голос как раненый изюбрь и стал бегать по квартире, натыкаясь на предметы, опрокидывая и гремя.
Шапиро не спеша спустился по лестнице с чувством выполненного долга.
— …Лягушками кидались? Ну, вы даете… — Ермолаев живо представил себе эту сцену, и ему стало хорошо на душе.
— Ну, а что он пристал со своими паштетами? Тоже мне, наука… — плаксиво ответил Шапиро.
— Тебе-то хорошо… А меня он демократией изводил. Только и слышишь — «демократия» да «демократия». А где эта демократия? На Западе?
— Да, тут поспорить можно, насчет демократических традиций, — поддержал Шапиро. — Между прочим, как раз Сократ был сторонником аристократического устройства, и с тех пор у них элита правит, кучка избранных — тех, кто знаменитее, образованнее, богаче, или хотя бы контактнее других и хитрее. Конечно и плебсу дают голос, но тут же внятно объясняют, что можно и что нельзя. Конечно, это демократия — ведь элита тоже вроде как народ представляет, его лучшую, так сказать, часть.
— А у нас?
— А у нас, — ответил Шапиро, — у нас соборность была, мы жили общиной. И когда народ пытались отодвинуть, он бунтовать начинал. Может, и слова такого никто не знал — «демократия», а только народ сам, без указки умников страну спасал, когда ей опасность угрожала. И от поляка, и от француза, и от немца. А теперь элита проклюнулась, желают стать властителями умов, а сами пустоголовые, спят и видят, как им народ будет внимать затаив дыхание. А народ их на вилы поднимет когда-нибудь, дай только срок.
— Не время сейчас распри разводить, — возразил Ермолаев.
— Не время, конечно. Но если эти господа и дальше будут пакостить на своей земле, да еще заграничного дяденьку на помощь призывать, то ей-богу, на рогатину их или дубиной…
Ермолаев вспомнил свой спор с Григоровичем и Курбатовым, и заерзал от неприятного воспоминания.
— Может, у нас и была настоящая демократия, еще раньше чем у них, — подытожил Шапиро.
— Ох ты, господи, да какая разница, как это назвать — одно сотрясание воздуха… Выдумали тоже — «демократия», «тоталитаризм», «капитализм». Игра в слова.
— Это известный феномен, — согласился Шапиро, — сначала мы играем в слова, потом они нами играют.
— Да мы, вроде, отыгрались уже — прививку получили в свое время. А этим, — Ермолаев крутанул головой в ту сторону, где за окном догорала вечерняя заря, — мозги пудрят, а они еще просят. Паралич сознания. Пусть лучше вустриц уминают, это то, что им надо, и к чему у них настоящие способности, а мозги свои пусть поберегут, чтобы сыры и паштеты различать.
— Ну, это ты из другой оперы, — ответил Шапиро. — Пожалей зверушек.
— Ничего не из оперы. В Европе побеждает леность ума, воинственная тупость, двойные стандарты. Видно же невооруженный глазом — если случается у них, то это трагедия, а если у нас, то что-то типа возмездия. Вот, здесь террористы метро взорвали или самолет — думаешь, там кто-то посочувствовал? Да нет, руки потирали — так, мол, вам, русиш швайн, вот как отважные борцы за свободу вам дали втык. Когда они театр захватили, по французскому телевидению сразу такая дрянь пошла, диву даешься… Документальные фильмы, встречи в студии, и все об одном — нечего русским сочувствовать, они и не такое заслужили. Чуть ли не «держитесь, шахиды, мы с вами». А уж если в Испании поезда рванули, так уже «небо плачет над Мадридом». Безоблачное. Как будто муравейник разворошили. Даже не муравейник, а…
— Тут ты не прав. Еще не хватало злорадствовать. Надо быть выше этого, показать им пример, в конце-концов. Те, кто в этих поездах ехали, ехали на работу, на учебу — они же не виноваты, что у них в верхах идиоты.
— А кто виноват, Пушкин? Демократия ведь, вроде. Кто этих идиотов выбирал, кто в Страсбург моральных уродов насажал? Сам же говорил — на рогатину.
— Ну, я не про то… И знаешь ли, подобное было когда-то, когда союзники Дрезден разрушили. Мол — все немцы, в том числе женщины, дети и старики были ответственны за приход Гитлера к власти, вот и получай, фриц, бомбочкой по голове.
— Да, слышал. Когда же они сами-то получат гранату?
— А никогда. И с этим надо жить, — как отрубил Шапиро.
Ермолаеву не нравился этот хладнокровно-циничный тон. «Эх, Шапиро, Шапиро, ну у тебя и нервы», — подумал он.
— И все-таки я верю, что история разберется, и они получат за все, и за Югославию, и за Чечню. Эти господа в Париже, Лондоне, Варшаве ответят за все свои пакости, — сказал Ермолаев.
— Конечно-конечно, — иронически ответил Шапиро. — Ведь есть Божий Суд.
— Может, и нет, да хочется верить, что ответят.
— Да нет, проживут они свою жизнь в сытости и довольстве, и наградят их всех Орденом Почетного Легиона. А некоторых Орденом Дружбы Народов или медалью какой-нибудь.
— Пусть награждают. Чем больше абсурда, тем скорее все станет ясно для населения. Меня волнует — чтобы они нас оставили в покое. И что они к нам-то пристали?
— А из спортивного интереса, я полагаю. Каждый сходит с ума по-своему — кто-то баксы копит, кто-то карьеру делает, ну а кто-то Империю Зла разрушает. И от скуки. Щука нужна, чтобы карась не дремал, а если бы России не было, ее пришлось бы выдумать.
— Да уж, — кивнул Ермолаев. — Мы-то без них можем жить, а они без нас — нет. Вот я читал об одном эксперименте, с крысами.
— В каком смысле?..
— Нет, ты послушай. Было две группы крыс, белых, лабораторных. Одних хорошо кормили, поили, обогревали и не беспокоили. А других постоянно обламывали — например, есть не давали, электрические разряды пропускали и прочее. Так вот, после вскрытия обнаружилось, что у благополучных мозг почти атрофировался, и организм ослабел, а у тех, кого раздражали, в мозгу — развитая система сосудов и вообще, более полноценное состояние. Вот я и думаю, что мы — это как регулярный электрический разряд для буржуев, чтобы у них мозги не размягчились. Так что они нам спасибо должны сказать.
— Спасибо от них не дождешься, их бы вообще устроило, если Россию асфальтом закатать. Не нужны мы им такими.
— Но они-то нам нужны, — возразил Ермолаев. — Значит, должна быть и обратная связь.
— Смотри, вот Достоевский что писал, — Шапиро взял томик и полистал. — Ага, вот: «Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями». Видишь — все уже сказано, надо ли переливать из пустого в порожнее?.. Чаю хочешь? — спросил Шапиро без всякого перехода.
— С медом.
— Меда нет.
— А чай-то есть?
— Чая, к сожалению, тоже нет.
— Зачем же ты предлагал? — удивился Ермолаев.
— Я не то чтобы предлагал… — затянул Шапиро.
— Понятно. А кофе есть?
— Кофе нет, но есть кофейный напиток.
— Из цикория?
— Нет, из овса.
— Час от часу не легче.
День прошел без происшествий. На душе у Ермолаева было неспокойно. Он не мог избавиться от тягостного ощущения неопределенности. «Наверное, это из-за того, что Дина опять пропала, — размышлял он. — И Вика вела себя неприветливо, как-то демонстративно неприветливо. Не договорив, убежала на тусовку. Конечно, там ей веселее. А маньяк? Ведь не покидает ощущение, что он бродит где-то рядом. Но зацепки-то нет, Баскаков со товарищи исчез, а остальные мертвецы молчат. Такой вот выдался отпуск — путаница в голове и усталость от этой путаницы… А Шапиро — занятная личность, не то что эти зануды типа Курбатова. Хотя при чем тут Курбатов, что это я про него вспомнил… И где все-таки Дина, почему даже ее брат в неведении? Вечерком опять зайду к нему, может есть новости…»
На этот раз Шапиро был совсем не в духе. «Погода влияет на нас на всех, что ли?» — подумал Ермолаев.
— Был сейчас в клубе, — рассказывал Шапиро. — Переругался со всеми… Там одна телка есть, так и та переметнулась. Зла не хватает…
— Что так, — удивился Ермолаев.
— Да, задолбали. Суют мне газету вражью — вот, журналисту Правдину политику шьют.
— Как это политику? — удивился Ермолаев.
— Ну, махинации с ценными бумагами или что… Ведь этого Правдина все знают, он в наших кругах товарищ давно известный, с биографией. Еще в школе мажором был, его и из комсомола поперли, что книгами спекулировал. Он еще потом из себя диссидента строил. Вот что обидно — все же понимают, что Правдин опять по делу вляпался, руки нагрел на чем-нибудь, а вой подняли…
— Книголюбы — народ романтический.
— Раздолбаи, а не романтический. На нем печати ставить негде, а его как героя нашего времени подают. Не понимаю, откуда это.
— Время сейчас такое, информационное. Там, на Западе, не хотят видеть своих недостатков, и на всякий случай предпочитают искать их на стороне, чтоб не волноваться понапрасну…
— Как стервозная баба, — с неожиданной досадой добавил Шапиро.
— Хорошее сравнение.
— Да, и почти не хромает. Женщины на Западе о мужчинах такого мнения, что те — скотские натуры и думают лишь о том, как бы кого сексуально домогнуться. Мои же наблюдения показывают, что напротив — женщины это дело любят, и не меньше, но всегда могут повернуть так, что чуть ли не одолжение делают.
— Где это ты таких женщин видел?
— Да все там же. По моей теории, Запад — это субстанция женская. А женщина — существо западное. Она всегда ищет итог, а не процесс. Она метафизик, а не диалектик. Если видит мужчину — у нее перед глазами свадебные картинки, потом ползунки и подгузники, потом мебель и путевки, потом еще какая-нибудь фигня.
— Ну, у мужчины тоже развито образное мышление, — возразил Ермолаев. — Он может так явственно представить бутылку пива, что она материализуется… — он хотел пошутить, но вышло неубедительно.
— Мужчина — существо восточное. Бутылка — это не итог, а процесс. Любовница — это процесс. А для женщины любовник — это будущий муж. Который немедленно должен поговорить с женой, все ей объяснить и немедленно развестись. А что, собственно, объяснять? Дорогая, мол, вот нашел я себе отдушину, она не стесняется это самое…, ну то есть… Хотя дура дурой, и выдержать я ее могу не чаще раза в неделю, да только она на днях позвонит, и начнет плести чушь, так ты ее пошли подальше, да, собственно, я и сам ее послать давно собираюсь, утомила, блин. Ну, кожа гладкая, голос сексуальный — это я признаю, но жить с такой — уж извините, лучше уж со своей дражайшей как-нибудь перекантуюсь до крематория, недолго уж осталось мне, бедняжке, тут хоть знаешь, чего ожидать, а там, представляю, сколько скандалов и истерик еще ожидает, бр-р-р. Женщина была вылеплена из западной глины. Тут всегда — цель и средства ее достижения. А ради чего?.. И вообще, какие-то они все мордастые, эти американки, и рты у них огромные — ни дать ни взять капиталистические акулы.
— Ну ты даешь, — удивился Ермолаев. — Или недоперепил, или женить тебя надо, к чертовой матери.
— Ни-ни-ни, — замахал руками Шапиро. — Мы в детстве с Динкой дрались — я еще тогда решил, что никогда не женюсь.
— Логично, — согласился Ермолаев. — Я вот тоже никогда не женюсь.
— Э-э-э, а Динка как же, ей всю жизнь в девках ходить?
— М-да, — почесал затылок Ермолаев. — Об этом я как-то не подумал.
— Напрасно, гражданин начальник. Об этом думать никому не поздно и никогда не рано. А вообще сдается мне — собрался ты на другой жениться…
— На какой на другой?!. — Ермолаев даже привстал.
— А видели тут тебя с одной. Такая шатенка с косичками, молодая. Знакомая личность.
— Да ты опупел, братец! Она же еще в школе учится.
— Вот и видно, чему она там учится…
— Не пори жеребятину. И вообще — кто видел, когда и где?
— Не помню.
— Я ей просто помог… Да что я, в конце концов, оправдываюсь?!. - в сердцах воскликнул Ермолаев.
— Динка будет недовольна… — не слушая его, продолжал Шапиро.
— Да ее маньяк преследовал, вот на этой почве мы и столкнулись. А маньяка я найду, — Ермолаев нервно стал ходить по комнате. — Найду и вырву глаза, вот этими самыми руками.
— Вот как? Вырвешь? С чувством глубокого удовлетворения? Да вы, батенька, сам маньяк, да-с. Это ведь замкнутый круг получается. Зло порождает зло, и так далее.
— А сам недавно что говорил? «Зла не хватает» — кто говорил? Значит, бросить все и сослаться на волю божью? — с раздражением процедил Ермолаев.
— Нет, конечно. Спокойнее надо, спокойнее, рассудительнее. Есть же законы человеческого общежития. А то таких дров наломаешь… Эмоции здесь — не лучший союзник.
— Легко говорить.
— А ты успокойся и сам рассуди — можно ли поддаваться сиюминутному? Помнится, в тридцатых годах вот так же все бросились японских агентов ловить, в едином порыве. Прошли те времена, прошли. И не должны возвратиться. Вот смотри, — и Шапиро вытащил из под стола книгу.
— Эти мне книголюбы! Фантазейные сочинения оставь в покое, тут не изба-читальня… И времена эти не прошли, и не скоро пройдут. И не могу я рассуждать, когда уже терпения не хватает. Убивать надо сволочей — и все.
— Когда тебя лично касается, всегда побеждают эмоции.
— Почему лично, где лично?
— У вас ведь с ней что-то было?
— С кем?
— Да с той, с кем же еще.
— Да ничего не было, — возмутился Ермолаев. — И быть не могло, с ума ты спятил, что ли… Я же говорю… А потом она участвовала в моем расследовании, вот и все.
— А зачем ей это надо было, как ты думаешь?
— По-моему, это естественно. Ведь ты тоже всегда посодействуешь, я уверен.
— Я — из чувства долга и патриотизма, и немножко — из любви к приключениям.
— И она тоже.
— Сомневаюсь, — ответил Шапиро. — В ее возрасте Родина — это уютная комнатка с плакатами на стенах и попса из наушников. Американская, кстати.
Ермолаев промолчал.
Шапиро раскрыл фолиант:
— Вот, послушай, перевел я тут одну сказку. По-моему, интересно.
— Сказку, сказку… — пробурчал Ермолаев.
— Да, слушай. «Давно это было, когда земля наша была еще среди воды. Пошел один охотник по имени Хутха в лес и видит — стоит на том берегу реки Русский Богатырь. Сам величиной с гору, а на голове его — железная шапка, верхушкой небо протыкает. Выстрелил Хутха в него из лука, отскочила стрела от железной шапки. Испугался Хутха, понял, что не справиться ему с Русским Богатырем, побежал в лес и горько заплакал. Тут Ворон пролетал. Узнал он про беду, засмеялся и говорит — а ты его угощай и песни ему пой. Послушался Хутха, предложил Русскому Богатырю угощение. Русский богатырь ест и нахваливает, а Хутха песню ему поет. Слушал Русский Богатырь, слушал, да и заснул. А Ворон опять совет дает — вот, у Русского Богатыря ружье рядом лежит, возьми его и стреляй. Взял тогда охотник ружье и выстрелил. Пробила пуля железную шапку, и умер Русский Богатырь. А Хутха потом отдал за Ворона свою дочь, и пошел от их детей новый народ».
— И что можно сказать на основе прочитанного? — спросил Ермолаев.
— Вот что странно. В то время остяки не признавали убийства, — сказал Шапиро. — Стрелять в человека для них было невозможным. Вот и спрашивается — кто кому рассказывал сказки, местные приезжему иностранцу или наоборот?
— Погоди, погоди, ты говоришь — убить человека… А если этого Богатыря они воспринимали не как человека?
— Как монстра? — задумался Шапиро. — А это возможно.
— То-то и оно. Даже сейчас пресса умеет мозги промывать. А тут приехал интеллигентный ученый и давай проповедовать темным людям. Пару чудес показал — электрический фонарик там или еще что-нибудь — и дело в шляпе.
— Не так все просто, — ответил Шапиро. — Тут много интересного, и насчет чудес тоже. Я заметил несколько странностей насчет этой книги…
— Да разве книга может сотворить настоящее чудо? — перебил его Ермолаев. — Сколько же можно ныть и искать легких путей? Только и слышим пошлость на пошлости: «хотели как лучше, а вышло как всегда», «дураки и дороги», «воруют»… Что возвышает человека, комфорт? Допустим, в Европе люди живут в комфорте. А вот какие великие достижения в культуре можно назвать за последние десятилетия — когда, между прочим, уже выросло новое поколение — ну кроме глубочайшей убежденности в собственном, опять же, культурном превосходстве? Нет ответа. А магия — это такое же средство достижение комфорта и материального благополучия. О чем гадают? О деньгах, о славе, о всякой там карьере, о том, чем господь несправедливо обделил. Как поповны на женихов гадают. А вот на недостаток ума или таланта не жалуются, потому что там каждый с детства о себе знает: он самый, самый, самый — спасибо доктору Споку… Никакая магия не сделает человека человеком. Только он сам. Нужно только вспомнить, что ты — человек.
— Насчет магии поспорить можно. Да и другие вещи тут есть.
— Что, карта, где указаны сокровища?
— Откуда ты знаешь? — удивился Шапиро. — Вообще-то, вроде того.
Ермолаев подошел к столу и молча пролистал книгу.
— Где карта-то?
— Есть и карта, — ответил Шапиро. — Но этот персонаж других сокровищ искал.
— Духовных, что ли?
— Да, представь себе, — ответил Шапиро. — Там есть что-то вроде изложения нравственного кредо. И проект создания независимого сибирского княжества. Там и про золото есть, только я пока не разобрался, в реальном это смысле или в фигуральном.
— Разберись, разберись. Предтеча он был, этот американец, вот что, — подытожил Ермолаев.
— Предтеча современной западной агентуры, то есть?
— Нет, предтеча Шайтана.
— Ох ты, господи, — отшатнулся Шапиро.
— Да, и книга эта тоже бесовская.
— Напрасно ты так, хорошая книга.
— Занятная, — согласился Ермолаев и пролистал фолиант. — Я же не говорю, что ее надо в огонь. Рисунки интересные. Вот и карта, а здесь, наверное, клад зарыт. «Ве-жа-коры», название поселка. Что-то знакомое как будто… Чушь это собачья.
— Может, и чушь, да только много есть на свете такого, что и не снилось нашим мудрецам.
— Эт точно…
— Пойдем выпьем.
— Завязал. Да и не время сейчас.
«Не время сейчас пить и веселиться Русскому Богатырю, когда воронье не дремлет, — подумал Ермолаев. — Наверное, это действительно так…»
— Знаешь, друг Шапиро, — произнес он после недолгого молчания. — А иди работать к нам, в нашу систему.
— Э, нет, не надо, — протестующе поднял руки Шапиро.
— Что так?
— Принципы у меня. Терпеть ненавижу дисциплинку и все такое. Давай-ка будем заниматься нашим общим делом, но каждый на своем на своем месте — ты по-своему, а я по-своему.
— Все-таки подумай.
— Поздно думать, я уже взрослый и менять привычки не могу. Может кондрашка хватить.
— Жаль, — Ермолаев поднялся и протянул руку.
Уже у двери Шапиро сказал:
— И Динке не предлагай.
— Да я… Как это тебе в голову взбрело, что…
— Взбрело или нет — просто комическая ситуация возникнет…
«Что он имел в виду, когда говорил про Дину и ситуацию? — думал Ермолаев, спускаясь по лестнице. — Загадочный все-таки этот Шапиро. Интеллигенция, едрен-батон…»
Он шел по улице, и какая-то неотвязные мысли, перебивая друг друга, не оставляли его и беспокоили: «Тайга, Курбатов, Ве-жа-ко-ры…»
У перекрестка он остановился и повернул назад.
— Ну-ка, неси свою книгу, — вместо приветствия выпалил он ошеломленному Шапиро.
— Здрасьте…
— Здоровались уже. Давай ее сюда.
— Яволь, герр офицер!
«Так, вот и та картинка, которую Вика запомнила. Неужели та самая?» — Ермолаев захлопнул фолиант и повернулся к Шапиро:
— А где ты ее взял, эту книгу?
— Да у твоей подруги купил, на книжном рынке, где же еще.
— Ну, я упал… Раньше не мог сказать?
— А ты и не спрашивал.
— Курбатов… — Ермолаев со всей силы хлопнул себя ладонью по лбу.
— Погоди, постой, — Шапиро не успел удивиться, как уже хлопнула дверь и раздался звук быстро удаляющихся шагов.
«Что-то он нервный стал», — подумал Шапиро и выглянул в окно.
Ермолаеву повезло — Григорович был дома.
— Курбатов сейчас где? — сходу атаковал вопросом Ермолаев.
— Курбатов-то? А он как корабль по волнам — нынче здесь, завтра — там. Ребята говорили, он в Сибири подрабатывает. Он с виду как бы хлипковат, но вообще-то жилистый. А зачем он тебе?
— Дело есть.
— Вроде уехал, — неуверенно ответил Григорович.
— Насовсем?
— Кто его знает… В тайгу уехал. Там у него свой дом, от предков достался, что ли. А здесь он недавно, с приисков вернулся, квартиру снимал.
— А почему ты решил, что с приисков? — спросил Ермолаев.
— Да он ребятам золотого песка давал, деньги понадобились, а у меня ювелир знакомый…
— А куда он уехал, в какой город? — перебил Ермолаев.
— Да какой там город… Маленький поселок в тайге, ни электричества, ни водопровода, ни советской власти там.
— А называется как?
— Название я как раз помню, даже стихи были, для рифмы подошло — Вежакоры, во как.
— Вежакоры?! Ну и штука…
— А что?
— А то, что земля наша маленькая, вот что.
«Неужели Курбатов, поверить не могу. Курбатов, этот невзрачный человечишка, и есть тот самый! Я рассчитывал выйти, по меньшей мере, на Князя Тьмы, а попался мелкий бес. Вернее, с виду мелкий, а по сути… Что есть Человек с Большой Буквы, чем он отличается от зверя? Тем, что приносит добро окружающим, и не потому что так удобнее ему самому, а просто так. Не задумываясь и не предавая свои добрые дела громкой огласке. Достоинство человека — его дар созидания, осмысленное желание сделать мир лучше и красивее. Человек — это прежде всего Строитель, но чтобы стать им, нужно преодолеть инертность и жадность. Но, увы, многие этого уже не могут. Кто-то дергает за ниточки, кому-то выгоднее, чтобы было по-другому, чтобы толпа днем горбилась ради заработка, а вечером наводняла магазины. Всем удобно, и всем спокойно, и приятно пребывать в полусне. Легче получать радость от поедания, чем от выращивания. Красота съедобна — вот девиз современной цивилизации, где достоинство личности определяется не тем, сколько он создал, а — сколько потребил. Это хомо фабер наоборот — в торжестве душевной лености из вещей высокого уровня выкачивает их свойства и превращает в отходы. Курбатов — один из них. Разрушитель Красоты. Нет, он не мелок. Имя ему — легион…»