Другие предпочитали работать своими кулаками, а он чужими. Его всегда окружала шайка преданных пацанов, готовых в любой момент броситься на кого он укажет.
А он мог до темноты рассказывать истории про благородных туземцев и подлых колонизаторов, которые сочинял тут же, на большой коряге у озера. И младшая сестра, повсюду семенившая за ним как хвост, сидела рядом и с торжеством поглядывала по сторонам.
— Сколько душ на свете?
— Ни души.
— Чем докажешь?
— Жить хочу.
— На кого покажешь?..
Эта дурацкая игра почему-то была любимой на школьном дворе.
Однажды, придя домой, он решил напугать сестру, которая готовила уроки за столом. Сначала хотел схватить за горло, но вдруг ясно представил, как под пальцами пульсируют жилки под тонкой кожей, и его передернуло, и он схватил с кровати поясок от халата.
— Сколько душ на свете?.. — он накинул поясок ей на шею и потянул концы.
Она подыграла ему, закрыла глаза и тихо простонала, бессильно опустив руки. Это было совсем не то, что бывало обычно, и он ощутил внутри странное тепло, и завибрировало внизу живота, и тихий властный голос велел затянуть петлю со всей силы, и он с трудом заставил себя остановиться.
А ночью долго не мог заснуть от ужаса своих помыслов.
И Бог наказал его. И это случилось.
Когда был в стройотряде, получил телеграмму от родителей, где сообщалось, что его любимая сестра, уже старшеклассница, умерла. Как сказали по приезде — покончила с собой, удавилась. Из-за чего? Конечно же, от неразделенной первой любви… Бессонными ночами он пытался представить, как это — умереть, когда остаешься без дыхания, и эти фантазии доходили у него до галлюцинаций. Наблюдая во время бессмысленных блужданий по улицам за девушками-школьницами, он чувствовал непонятное возбуждение, смесь интереса и ненависти. «Они живут, радуются, смеются, — думал он, — и моя сестра тоже могла бы, но она сейчас лежит в холодной могиле, и плоть ее тлеет, ребра прорывают кожу и черви выедают глаза, и никогда она не встанет, не засмеется, никогда я не подарю ей бусы и ленточки в косы, никогда не возьму с собой на речку…»
Он увидел, что не может жить как раньше. Мир переменился. Многие привычные вещи стали восприниматься по-другому. И даже знакомая сцена Мельника из «Русалки», услышанная им по радио, отозвалась в сердце ощущением необратимой беды.«…Она кинулась в реку…вдруг сильные крылья к плечам приросли… Теперь свободно летаю, теперь я вороном стал. Люблю клевать на могилах…» — повторял он про себя, и вязкое чувство, замешанное на жалости и ярости, все сильнее терзало его и принуждало к безумным поступкам.
В версию несчастной любви он не верил с самого начала. Не было ни посмертной записки, ни другого намека, и долгие месяцы он пытался докопаться до подлинной причины трагедии. И однажды, уже в армии, когда на глаза попался старый учебник по истории СССР, он решил, что ответ найден. Ведь накануне смерти сестра получила по истории тройку. Вот и причина. И он удивился, почему сразу об этом не догадался — ведь доселе проницательность его не подводила. «Это убило то, — прозвучала в голове полузабытая фраза. — Книги убивают людей».
На второй день побывки он пошел к учителю истории, тщедушному старику Якову Абрамовичу Иванову. Адрес он знал, поскольку еще пионером ходил туда со всем классом поздравлять «историка» с Днем Победы. Сначала хотел взять с собой отцовский охотничий нож, но потом передумал и взял кусок капроновой веревки. «Справлюсь», — подумал он.
И не повезло — оказалось, что давно уже недужный человек умер два месяца назад…
Возвращаясь назад, он с отвращением подумал, что не смог бы задушить отвратительного старика, похожего на сморщенный гриб. Месть должна быть красивой. И ударить ножом бы не смог, потому что с детства не терпел крови.
…Там, в армии, все было как на другой планете. Мысли его постепенно избавились от хаотичных метаний. Оказалось, что возможно, и даже очень просто совершать поступки, которые на гражданке были бы невозможны. Парадоксально, что исчезло сдерживающее чувство ответственности за то, что раньше определяло правила жизни, а здесь оказалось несущественным. И отношения между людьми строились не по закону, а по интуитивному чувству удобства существования. Общество в казарме не было самодостаточным по сути, оно питалось от внешнего источника, который то почти иссякал, то приходил высокой волной, и совершенно отпадала необходимость думать о соразмерности усилий для поддержания постоянного порядка, а на смену пришли совершенно новые лихие устремления. Мир не рухнет, даже если рухнет казарма, потому что внешний мир большой, инертный и самообновляемый.
Служба была такой, какой и должна была быть у него. Отец, известный ученый, помог неплохо устроиться. Команда подобралась интернациональная — русские, корейцы, узбеки, чеченцы. Днем служили как приходилось, вечером отдыхали как умели. Чеченцы держались особняком, по вечерам кучковались в столовой, где молча курили анашу. Верховодил у них горбоносый Саид, слегка кривоногий и низкий ростом, но жилистый, широкоплечий и чуть ли не самый веселый среди мрачных земляков.
Однажды вечером, когда по обыкновению чеченцы сидели в столовой, туда вошел один из корейцев попить чаю. Другие предпочитали в такое время не появляться, а если уж вошел — бери быстро, что надо, и уходи, пока не начались проблемы. Кореец же задержался, да еще окинул компанию быстрым взглядом. Чеченцы насторожились. Саид грубо подозвал вошедшего. Тот замялся, но подошел. Слово за слово, и кавказцы так отметелили сослуживца, что того увезли в санчасть. На следующий вечер два десятка корейцев стояли на площадке перед столовой. Чеченцы вышли, и в них полетел град увесистых булыжников.
…Он видел, как главарь корейцев, невысокий коренастый сержант с труднопроизносимым именем, уж готовился торжествовать победу, как налетевший вороном Саид сильно ткнул его заточкой в горло, и тот упал, пытаясь поймать что-то невидимое перед собой, но руки неловко промахивались, и кореец замер, обильно смачивая землю кровью.
…Когда явилась спецгруппа, буза была в самом разгаре, пылали складские помещения, и кое-где недвижимо лежали тела с раздробленными головами и переломанными ребрами.
Разбушевавшуюся толпу с трудом усмирили, но несколько особо активных зачинщиков бесследно исчезли.
…Ночью, когда он возвращался в казарму из наряда, путь преградила темная фигура.
— Слюшай, дрюг, — Саид положил ему руку на плечо. — Виручай, дорогой. Я вижу — ти свой. Дэньги нужны.
Он давно уже стал равнодушен к материальному. И теперь не только дал Саиду денег, все, что были в заначке, но пожертвовал и свой физкультурный костюм, и напоследок посоветовал ехать не в райцентр по шоссе, а в сторону турбазы, где можно легко поймать машину.
Интуиция его не подвела. Дорога на райцентр в это время, как потом выяснилось, была перекрыта.
А недалеко от турбазы нашли труп шофера-частника, чьи «Жигули» обнаружились позже, у склада железнодорожной станции.
Узнав, что стал косвенной причиной смерти ни в чем не повинного человека, не испытал никакого сожаления. Его посетило лишь знакомое чувство злорадства, которое испытывал теперь, когда читал в газетах сообщение об очередном природном катаклизме или преступлении. Каждое событие такого рода, думал он, справедливо распределяет несчастья среди населения.
После демобилизации он первым делом привел в порядок доставшуюся в наследство избу в глухой тайге: бревна изнутри обшил оргалитом, оклеил обоями, вырубил декоративный кустарник вокруг, залил бетоном дорожки и сменил аляповатую резную калитку на современную металлическую решетку. Получилось вполне цивилизованно, и если бы были в наличии соседи, то наверняка бы ахали и завидовали. Но дом стоял на отшибе, а по пути к Вежакорам располагался лишь затерянный в лесу раскольничий поселок. А дальше — небольшая деревня, где жили местные дикие люди. Ни те, ни другие беспокойства причинить не могли.
В старинном дубовом сундуке лежало множество удивительных вещей, знакомых еще с детства. Особенно ему понравился прекрасно сохранившийся старый английский плащ. Он надел его и удивился, насколько тот оказался впору, и даже не захотелось снимать. Потом достал из сундука книгу, подаренную когда-то деду заезжим ученым-иностранцем, которого дед за глаза называл Черным Джентльменом, и углубился в ее изучение. Рукописные буквы разбирал с трудом, но оторваться не мог, и когда, утомленный, погрузился в забытье, ему привиделось, что в него воплотилась душа того самого Черного Джентльмена, и теперь он свободен и недосягаем, как таинственная черная птица.
…Все та же картина. Крошечные и одинаковые, как оловянные солдатики, пионерки в белых блузах и красных галстуках салютуют знамени дружины. Он всегда представлял это с высоты птичьего полета. И хотел раздавить мелкие фигурки, но они растеклись сквозь пальцы.
Он поднялся, еще находясь в бреду навязчивого полусна, но к груди уже подкатывала знакомая вибрация. Видение дразнит, а энергия неприятия лжи питает душу и мозг.
На большой таежной поляне он обнаружил палатки, а потом в лесу чуть не наткнулся на группу старшеклассниц в тренировочных костюмах. Утром он сел в лодку, чтобы проверить тайник. Когда вошел, сразу заскрежетал зубами: кто-то здесь побывал совсем недавно. Так и есть — из сундучка исчезла книга и мешочек с золотым песком. В подвал не попали — не заметили дверцу. Золото было немного, невелика потеря. Но книга, книга! Как они посмели?! Сейчас, когда он почти разгадал ее скрытый смысл, пришлые силы воспрепятствовали, оборвали едва начавшийся полет. Кто-то хочет войны.
«Девки приходили, соплячки, это не пацаны были, — догадался он, — вещи не разбросаны, а расставлены по-новому. Кто вас прислал? Хотите порадоваться, что перехитрили меня? Нет, я запрещаю вам радоваться, и заявлю о себе».
Он успокоился, все приобрело ясность и порядок.