Назавтра мы можем видеть Сергея в его же комнате, стоящим возле тахты и глядящим вперед. Поперек тахты, вытянув ноги и облокотив голову на подушки, лежит скромного вида, редкой красоты молодое создание. - Так куда же мы сегодня ... прошвырнемся - вечером? - А ты куда б хотела пойти? - Знаешь, в "Меридиане" фильм идет, вроде хороший. Давай сходим туда. - На сколько? Надо позвонить и узнать. Часов на девять. Кажется, Люда мне говорила, что ходила на девять... - А не поздно это? Ты помнишь, тогда? Боюсь, что опять будет то же самое. - Просто нарвались на каких-то идиотов! И потом - кто ж виноват, что в вас, мужчин, Создатель вложил такие гены, что вы чуть что сразу лупите друг друга? - Я готов следовать своим генам с удовольствием - и сразиться с любым другим самцом за тебя. Но лезть за зря самому в ловушку, добровольно давая себя избить... - Тебя - избить? А кто это тебя собирается избить. Из-за чего? - Не знаю. - Мало ли что бывает? Людям, наверное, делать нечего, вот они кулаками и машут! - Нет, это не случайность. - Ах, вот как! Но мне-то ты рассказать можешь, что там у тебя еще такое стряслось?! Страшного ничего не случилось. Ждали меня двое: возле кафе. Ефим Ефимыч там был; он подвез. Но те и сюда потом приезжали. Понаблюдать. В белой "Волге". В той самой, что Саню-стукача в воскресенье "тусовку" нашу подсматривать привозила. С ним двое входили, не те самые, но как братья-близнецы. - И ты их впустил?!
- Саня под руку мою скользнул, и на кухню, где вся компания сидела, я за ним. А потом иду назад в коридор - там уже двое этих "братьев". Стоят, глазами зыркают. - Так ведь тусовки-посиделки у всех, не только у тебя. Вот у меня хотя бы. От Василия - так просто не выходят. У него круглые сутки Смольный перед взятием. Или - Зимний перед штурмом. А что от тебя они хотят? Ты хоть имеешь представление? - Дело мое товарищи мне не показывали. Но думаю, это все оттого, что я слишком много кистью по холсту водил, в ущерб политическому самосознанию. И - главное -- наверное, в неправильном направлении... - Что -- ?.. Ну! Я же всерьез спрашиваю, а ты все шуточки... - А я серьезно. - Да ну!.. -Я совершенно серьезно... - Так, значит, мазня твоя кому-то всерьез не нравится? Так надо тебя понимать? Да? - Да. Совершенно верно. Я занимаюсь живописью и рисованием так... как кое-кому не нравится. Только розги тут не метод. Все равно им не вернуть меня в огород с кухни, где видно, для чего нужно то, что на огороде растет. Да и мне самому уже не заставить себя "образумиться". Я ведь не мальчик, которому достаточно только розги под нос. Однако, боюсь, что, если не образумлюсь, наедет, к примеру, на меня белая "Волга", - и будут считать, что вот, образумился, только, мол, слишком поздно... - Да ты на меня тоску навел! Но, допустим, что то, что ты мне говоришь, не твои фантазии. Рисуй так, как им хочется. А я не умею. - А ты научись. - А вдруг не смогу? - Попробуй. ---- - А как ты думаешь, это трудно? -- - Мне откуда знать? Я же еще только в училище. На втором курсе. - Это невозможно! Лучше тогда вообще разучиться рисовать. Ты, значит, вот так! Не понимаю, чего это люди, если тебе верить, не могут поделить какие-то там штрихи на куске мертвой тряпки. Подумаешь, нарисовал-написал так или иначе! Что бы там ни было, все равно это мертвый холст или кусок бумаги. Стоит ли из-за них живой человеческой жизнью жертвовать?
- Почему одному человеку нужно что-то одно, определенное, то, что он считает своим правом, и он никак не может этого добиться, а другой, даже не задумывающийся над тем, что и почему ему надо, имеет все, на что только укажет его мелкая прихоть? Почему? Почему люди не могут между собой поделить: права, блага, женщин? Даже если одна сторона уступает, другой все кажется мало, мало; власть, какой наделяются люди, их привилегированность в удовлетворении желаний им всегда представляется недостаточной. И не мертвый холст, как ты говоришь, не идеальная субстанция являются ареной битвы, а борьба за души людей: за правду - или против нее, за человечность - или против, борьба одних с насаждением смерти, творением которой являются все системы подавления, а противопоставлением - жизнь, выраженная в искусстве, и борьба других за право и дальше насаждать стереотипы фальши и подавлять искусство из пушек. Вокруг материальных ценностей дерутся, отпихивая друг друга, далеко не лучшие люди. И "хороший" капиталист, и "хороший" директор социалистического предприятия готовы пожертвовать жизнью, здоровьем, счастьем других людей ради намеченной цели. Иначе бы и не подступились к арене этой борьбы. То есть, за деньги и власть сражаются друг с другом только богатые люди. Бедные допускаются лишь к борьбе вокруг духовных ценностей. Этот суррогат оставлен им, чтобы наполнить хоть каким-то смыслом их существование. Таков закон жизни. Моя жизнь без живописи - ничто, темный колодец с бездонной глубиной. Я - выражаясь языком твоего папочки - только скромный солдат. Но и для меня проекты работ, процесс их создания - то же самое, что для бизнесмена миллиардные выгодные сделки, управление денежной империей, его дома, дворцы и яхты. Что могут мне дать взамен наслаждения писать и рисовать то, что я хочу? Потрясающих женщин? Но что такое секс без любви, без обаяния? Любовь - это продолжение моих художественных идей, моих представлений, всей этой насыщенной атмосферы художественного творчества. Забери его - и вместе с ним не станет любви. А без любви мне не нужна даже самая потрясающая женщина. Может быть, в порядке обмена меня поставили бы председателем Ленинградского горисполкома? Но мне это неинтересно. Мне это ни к чему. Что же мне могли бы дать? Отправку на Запад с миллиардом в кармане? Ну, хорошо, может, обладание деньгами, удовольствия и праздность заменили бы мне искусство, а вдруг нет? Вдруг после первых месяцев эйфории я бы очнулся - и понял, что потерял нечто более ценное, чем деньги. Что мне оставалось бы делать? Сброситься с Эйфелевой башни? Так что даже теоретически компромисс невозможен. А на практике, в реальной жизни, никто меня даже и не подумает вознаградить, если отступлюсь. Любая система, а наша - в квадрате, действует с позиции силы. Государство "считает", что жизнь это подарок, который оно может в любой момент отобрать. А тоталитарное государство рассчитывается исключительно этим "подарком"... Если бы деформирующее, уродливое начало убило во мне художника, какой бы оставался для меня смысл в жизни? Мне было бы еще страшнее жить... А теперь им лишь остается сражаться со мной извне. Без творчества жизни для меня как бы не существует. А то, что приемлемо было бы для них - не творчество.
- А тебе не приходила в голову мысль, что ты просто этим оправдываешь свое отшельничество, отказ от общественной жизни, от внешнего мира, ты просто заперся - и сидишь тут, наслаждаясь пустотой своей этой квартиры, думая, что пустота это только то, - что тебя окружает.
- А ты не думаешь, что просто фальсифицируешь ситуацию, хотя должна это чувствовать? Разве я похож на отшельника?
- Иногда на очень веселого отшельника.
- Да?
- А что тут удивительного? Ты нигде не работаешь, сидишь тут в четырех стенах, и вот как только покидаешь их, тут сразу же тебя хотят убить - чтобы ты поменьше выходил из дому... Где уж тут не веселиться! Слушай, а почему бы тебе не устроиться на работу?
- Меня нигде не берут.
- Неправда. Ты просто не хочешь работать, - вот и все.
- Они готовы (и то не вполне уверен) предоставить мне только такую работу, чтоб я не смог после нее держать кисть в руках, а мольберт стал бы мне казаться одним из ящиков, вроде тех, что мне пришлось бы выгружать из вагонов.
- Опять! "Они"!.. Повторяю: ты просто не хочешь работать. А зачем тебе работать? Тут у тебя все есть. Тебе надо только сидеть тут и водить кистью, воображать, что ты великий художник. Да что касается меня, то я в твоей мазне определенно не вижу никакого проку...
- Подожди!..
- ...Да! И больше тебе ничего не надо. Как будто ты...
- Послушай! Давай оставим эту тему. Ну, пожалуйста. Прошу тебя.
- Он садится на край тахты и берет ее за руку. - Не надо.
- А я не хочу молчать. - Она вырывает руку. - Ты хочешь заставить меня не говорить? А я хочу говорить. Ты сидишь здесь как настоящий отшельник да, да, отшельник. Как отшельник. Или как зэк. Ха-ха-ха! да ты, Сереженька, настоящий зэк. Вот и борода! Ты знаешь, ты очень похож...
Сергей встает и стоя смотрит на нее.
- Ты сидишь здесь как настоящий зэк, а это - твоя камера. Да ты что это на меня так уставился? Как будто нельзя иначе смотреть! Ты заперся здесь, словно весь мир ополчился на тебя, как будто ты нашел, как алхимическим способом делать из твоих холстов чистейшее золото. Думаешь, что станешь великим художником!.. А что ты на меня так уставился?
- Мне интересно.
- Интересно. Интересно! Что тебе интересно?
- Интересно, что ты можешь так говорить. Вместо того, чтобы отправиться в кино с кем-нибудь другим. Если женщина - еще и с таким жаром - хочет вернуть тебя к "общественной жизни", - за это ведь можно все отдать. Забросить кисти, сжечь холсты, устроиться на работу: а?! Но не могу я душой кривить. Особенно перед тобой. Знаю, что ... на этих условиях не смогу сделать тебя счастливой. Если, женившись на тебе, стану работать каким-нибудь ... плотником в ... похоронном бюро, в душе никогда тебе не прощу. Жизнь у нас не сложится, вот. Не может сложиться - ... на обмане. Ну, пошли смотреть твой фильм!
- Не пойду я теперь ни в какое кино. И вообще с тобой никуда не пойду! Тоже мне, оратор выискался! Видала я в... ввв... видала я таких ораторов! Искусство! Свобода самовыражения! Все это пустые слова! В мире нет больше ничего, кроме обустроенной жизни, обеспеченности, финансовой независимости и крепкой семьи. Остальное - просто кривляние. Все твои друзья - а они все младше тебя на десять лет...
- Положим, не все, и не на десять...
- Не важно! Так вот, все твои друзья скоро перебесятся, позабудут об этих выкриках: "свобода!", "совесть!", и побегут по ниточке в отдел культуры ленгорисполкома зав. секторами работать. Ну, чего опять уставился? Что тебе теперь интересно?
- Мне интересно, что ты и так можешь говорить. Я и не знал, что ты умеешь так разговаривать. Ты, наверное, много ... чего умеешь...
- А ты, ты что умеешь?! Мамочка твоя позаботилась о том, чтобы тебя прописали в Ленинграде, снабжает тебя деньгами, дядюшка, какая-то бывшая большая шишка в КГБ, выхлопотал для тебя эту квартиру и помогает бездельничать своему племянничку, который только и знает, что водить кистью по холсту и не хочет работать...
- 3амолчи!
- И еще. Даже если...
- Вон!!!
Девушка встает и, словно не веря своим ушам, словно ожидая, что Сергей скажет еще что-то, вернет ее, боком и оглядываясь, идет к двери. Там она одевает туфли и плащ и выходит, осторожно прикрыв за собой дверь.
После того, как захлопнулась дверь, Сергей так и остался надолго стоять на том же месте, будто приросший к полу: словно не желая двигаться; затем он идет в ванную, где садится на край ванны и обхватывает голову руками. Он застывает в этой позе на продолжительное время, затем со стоном покачивается, не отпуская рук и не распрямляясь. Он сидит так немыслимо долго, затем неожиданно вскакивает, схватив левой свою правую руку, и подставляет голову под кран. Слышно журчание воды; он стоит, склонившись под кран ни не двигаясь. Затем он выпрямляется; в его глазах можно прочесть жуткую опустошенность. Он смотрит в зеркало на свое отражение, и его зрачки в зеркальной глади направлены прямо в его собственный взгляд...
Тот же вечер... Мы видим Сергея снова на кухне со своим дядей; перед ними стоит начатая бутылка вина.
-- Ты - просто избранник. - Язык у дяди заплетается, но он старается говорить ясней.
- Ты - Избранник. Ты просто избранник, каких Бог выбирает, чтобы они мучились. Чтобы мучаться. Иногда за других...Я видел твои работы. Ты думаешь, что я...Я ведь тоже когда-то... Когда-то... Хотя ты полагаешь, наверное, что мы... Так вот... Кто ты? Ты не гениальный художник, Сереженька. И ты не будешь, наверное, никогда гениальным... Ты просто из-бран-ник. - Он тычет согнутым пальцем куда-то в пустоту и некоторое время молчит. - Тебе дано бремя - и ты должен его нести до конца. Роль таких, как ты, и состоит в том, чтобы нести это бремя. Пока другие строят дома, пишут г е н и а л ь н ы е картины, совершают в е л и к и е открытия, сочиняют в ы д а ю щ и е с я музыкальные произведения. Ты, ты - хотя не мне бы это говорить - несешь за них ихнее бремя. И это бремя особого рода. Отличное от всех других. Ты, конечно, большой мастер. Я кое-что понимаю в этом. Я понимаю, ч е г о ты добился. Но тебе не суждено быть великим. Твой тип - и быть великим: несовместимо... - Он смотрит вдаль и облокачивается руками на колени. Они сидят молча. -----
- Ты прости, что я это тебе говорю... Мы, все же, не чужие люди... нет, нет... Мы... Мы... с тобой. Ну, извини, извини, Сереженька. Ты обидишься на меня?.. Ну, извини...
- Сергей мягко успокаивает его и наливает ему в стакан вина. -- Ты прости, если я что-то не так говорю. Ты понимаешь --- немножко сегодня. . . Ну, в общем... Но я говорю откровенно... Если что-то не так, то - еще раз прости... - Они сидят так еще некоторое время. Затем Сергей говорит: "Дядя, вы не думаете идти домой?"
- Да, я пойду.
- Я бы собрался вас проводить, но я должен сначала тут подойти в одно место. Я отлучусь ненадолго, а вы можете пока тут лечь поспать.
- Да, я, вообще-то, прилягу. Что-то я себя нехорошо чувствую
- Вы идите туда, там ложитесь на диван. - Сергей прячет за своим жестом некоторое нежелание оставлять дядю в квартире одного. -Я ухожу: скоро вернусь. Буквально на полчаса. Ждите меня. Дверь не захлопывается, а запирается, вы должны помнить. Я тут подойду и с р а з у приду."
Когда он пришел, дядя уже был мертв. Мертв. Он лежал с запрокинутой головой и открытым ртом, как будто храпел. Лицо его было пунцово-красным. Почти очевидно, что это произошло только что. Сергей застывает, пораженный. Он смотрит на тело с изменившимся лицом, с полными ужаса глазами. Затем в нем происходит как бы толчок. Он выскакивает из квартиры, тщательно запирает дверь и бежит к телефону-автомату.
"Алло! Валера! Приезжай! Срочно! Ты нужен как врач. Как врач-криминолог... Да, срочно... Потом узнаешь... Ладно! - и он вешает трубку. Когда Валера, его приятель, входит в квартиру сквозь незапертую дверь, Сергей сидит на стуле, спрятав лицо в ладонях. Услышав шаги, он вскакивает: Вот; сюда, видишь?! - "Ты полагаешь?" - "Да. .." - "Хорошо, сейчас осмотрю". Сергей выходит на кухню, и слышно, как он там шумно пьет воду. "Сергей! - Валера не идет к Сергею на кухню, но зовет его в комнату. Да. Отравлен. Сильная интоксикация. Через пищу. Сомнений никаких. Кто, ты полагаешь?.." -- "А т ы что полагаешь?" -- "Сообщить властям? - Валера задает этот вопрос складывая какие-то инструменты в ящичек, принесенный с собой. -- "Позвоню я. - Сергей выглядит усталым, очень усталым. При его мощной фигуре это еще больше бросается в глаза. - Я хочу только, чтобы ты остался и был тут, когда они приедут." -- "Хорошо, о с т а н у с ь." -"Спасибо, - Сергей выходит.
Через час (?!) приехала милиция и скорая помощь. Они долго говорили с Валерой - с Валерием Ивановичем, - не обращая почти никакого внимания на Сергея. Затем, когда тело уже забрали и они собрались уезжать, майор жестом подозвал Сергея. - "Почему вы нигде не работаете?" - Сергей стоял перед ним, пристально глядя ему прямо в глаза. - "Мне нигде - не дают места. Я не могу устроиться по специальности. Не по специальности я пока что не пробовал... Я полагаю..." - "Меня не интересует, что вы полагаете... Если вы не устроитесь на работу в течение самого ближайшего времени, мы вынуждены будем привлечь вас."
...Новая работа. - Работа, выполненная на одном дыхании, "не отрывая" кисти... На сей раз и покойный дядя признал бы, что эта работа - незаурядна. В ней весь Ленинград-Петербург. В ней особенности и атмосфера этого огромного, великого города. В ней негодование, обида и боль, возмущение и "голубая" тоска. Эта работа стоит посреди комнаты одна, сиротливая, словно не сознающая, сколько эмоциональных токов, сколько жизненных сил вложено в нее, сколько она потребовала напряжения, труда, нечеловеческих усилий и смелости. Этот изящный памятник непокоренности, материализированный сгусток воли, энергии, и свободолюбия мягкой влюбленности вобрал в себя все. Это памятник не одному но человеку, тысячам людей, объединенных одной судьбой, одним стремлением и одним городом. Одним городом... Эта работа словно отделена уже от автора, существует сама по себе, покрытая как бы дымкой: пеленой того времени, в которое она создавалась. Он победил.
Кисть лежит на столе. Сергей поднимается и проходит по комнате, сжимая локоть правой руки пальцами левой. Его внушительного роста огромная фигура одна среди стен; в нем как будто сосредоточена колоссальная огромность пространства, сила, невыплеснутая, которая мучает его. Он победил. А, может быть, эта та сила, та невыразимая мощь пространства, та сила, что сохраняет его неудовлетворенность и толкает его на создание новых работ - может быть, это она победила? Он окидывает пристальным взглядом дворик, тополя с желтизной, серое ленинградское небо... Его серые, со взглядом, как блеск стального лезвия бритвы, глаза, не отрываясь, смотрят в условный объект. Город перед его окном, затаившийся, огромный, существует сам по себе, вне зависимости от чьей-либо воли, хранящий в себе нерасплетенность покоя, вместившего порок и добродетель, силу зла и святую любовь... Сергей видит подспудно пейзаж за своим окном, но перед его внутренним взором - комната отделения милиции, в которой его допрашивали как свидетеля.
- Ну, что у вас нового? Вы обнаружили мотивы? - Будем искать. Будем искать... - За толстым лицом этого милиционера словно прячется другой человек. - Будем искать. - И он добродушно протягивает руку но направлению к двери, показывая тем самым, что аудиенция окончена.
Звонок в дверь, Сергей идет открывать. "Ты?" Да, это тот самый гость, появление какого было настолько нежелательно тогда, когда у Сергея собралась группа молодежи, тот самый, что сел тогда с двумя сопровождавшими его в белую "Волгу". Он одет совершенно по-другому и его даже трудно узнать. "Привет, Сергей. Привет тебе от всех наших знакомых, которые недоумевают, почему вы, сэр, перестали показываться у нас."
- Проходи, - Сергей неожиданно мягко приглашает его. Гость останавливается и от удивления замирает. Потом он проходит в комнату, где уже стоит Сергей. -Я вот шел мимо, думаю, давай зайду, может, застану Сергея дома... - Он стоит молча, а затем продолжает: "Позавчера была выставка Василия Ивановича. Ты читал в газетах? Большой успех.