Ртищев демонстративно вставал. "Ну, полноте, полноте... - удерживал его доктор. - Это я так, теоретически...." "А слышали, - добавлял он, уже трогая шляпу, - мальчишка-граф застрелился, говорят, проиграл казенные..."
А Ртищеву становилось все хуже. Не помогали ни песочные ванны, ни кровопускания, которые прописывал доктор. Он уже с трудом держался в седле, а во сне все чаще скакал верхом без коня. И чем ближе была кончина, тем чаще он видел ребенка посреди моря желтых одуванчиков. Ему около пяти, у него пухлое лицо, коленки в ссадинах. "Арта-а-мон", - сбиваясь на визг, зовет гувернантка, но ее крики делаются все глуше. Ребенку весело, оттого что обманул maman, сбежал на лужайку за дом, он совершенно один, вокруг гудят шмели, слепит солнце. И вдруг его пронзает ужасная мысль, что все это, раскинувшееся вокруг, пребудет опять и опять, а он исчезнет с лица земли неведомо куда, и это случится непременно, и поделать с этим ничего нельзя. "А где же я буду, когда меня не будет, - думает ребенок. - И где был?" От накатившего волной страха он не смеет шелохнуться, застыв с широко открытыми глазами. "Ах, вот Вы где, Артамон... - вышла из травы гувернантка, с красными пятнами на шее. - Маменька ругаются..."
А теперь Ртищеву не было страшно. Только ночами подступала невероятная грусть. Он чувствовал себя книгой, написанной мудрейшим автором, она томится на полке, ожидая благодарного читателя. Но тот проходит мимо, а ее хватают не те. "А где было взять тех?" - эхом взрывалось в мозгу, и мысль убегала, уличенная в бесплодии. "Спешите любить..." - накрывшись простыней, неизвестно кого наставлял Ртищев, чувствуя, что забирает с собой целый воз нерастраченной любви. Из прошлого он видел и будущее, к которому шел по разведенному мосту. "Видишь ли ты ад?" - плакал он, прильнув к Лаврентию. "Вижу", - крутил головой Остроглаз, косясь по сторонам. А иногда, вздрогнув от деревянного голоса, Ртищев отталкивал слугу. "Ты вот все видишь, а нищий, - раздраженно язвил он. - А я, слепой, прикажу - и тебя высекут... Вот оно: видит око, да зуб не имет..."
А оставшись один, читал Евангелие, искал утешение, но не находил, вспоминал книги про неудачников, разнесчастных горемык, повсюду лишних. "Это не про меня, - думал он когда-то, читая их злоключения. Но прошло двадцать лет, и он встал в их ряды. Судьба всех манит путеводной звездой, а потом бросает на половине дороги.
Во сне Ртищев видел тысячи глаз, молча наблюдавших за ним, точно индийский божок, про которого ему рассказывали в Париже. Ему отчего-то делалось стыдно, он пытался оправдываться, но, еще не проснувшись, понимал, что несет детский лепет.
Умер Артамон Ртищев прикованный к самому себе, сосредоточившись на своей особе, как почтальон на вверенной ему дорогой сумке, которую обязался доставить по назначению. Приподнявшись на локте, он дул воздух, силясь что-то произнести, но его последних слов не разобрали. И только Лаврентий прочитал по губам: "Иду к Парамону..."
После панихиды ели кутью, вспоминали заслуги покойного. И через четверть часа имя мертвого хозяина Домокеевки забылось, утонув в бесконечном русском споре.
Ртищев обещал Лаврентию волю, но слова не сдержал. В завещании об этом не было ни строчки. Зато князь пристроил своих любимых борзых, распределив их между соседями. Продав часть имущества, вдова уехала на воды за границу, а Лаврентий Бурлак вернулся в село. Приняли его в штыки. Теперь все догадывались, что от его взгляда, прожигавшего крыши, как бумагу, было некуда деться. Жены отказывались ложиться с мужьями, стесняясь делить кровать на троих. Его невольное соглядатайство делалось невыносимым. И тогда Лаврентия стали на ночь связывать, отворотив голову на сторону, с которой не заходили, предоставив его всевидящему оку пустоту полей и дикость лесов. А с утра отряжали в пастухи. Лаврентий за версту выглядывал волков, уводя стадо, куда Макар телят не гонял. И ни днем, ни ночью для него не было покоя. Под слоями дневного света он различал темные лучи, а во тьме его совиные глаза рисовали ноктюрны, в которых, светляками, брызгали зарницы. Он искал спасенья от внешнего мира и не находил. Даже сон не мог надеть ему темные очки: Лаврентий буравил их, как прозрачное стекло. Теперь он с завистью видел сомкнутые веки и глаза, ограниченные в пространстве полем зрения.
Два раза приезжал доктор, но Лаврентий только мычал, а на все уговоры раскачивался на стуле, точно невменяемый. По его навету из города приезжал и следователь. Два жандарма заполнили собой избу, пока он вел допрос. Однако, промучившись часа два, следователь плюнул на пол и, щелкнув каблуками, откланялся.
На этом заканчивается история Лаврентия Бурлака, прослывшего уездным чудом. При иных обстоятельствах его талант мог дать дивные всходы, но ему суждено было провести жизнь среди посредственных людей, наблюдая мелочные страсти и скудные устремления. Перед его глазами проходила череда нелепых жизней и бессмысленных смертей, на которую он взирал со злым равнодушием. На его сетчатке копились сцены предательства, обмана, лицемерия, отпечатались картины лакейского подобострастия и барского гнева, в его глазах застыла злоба отца, презрение кормилицы, оживали последние дни Ртищева, его абреки, как запертые по чуланам крысы, блудившие с горничными после похорон, плоские лица помещиков, коптивших небо по разбросанным в округе усадьбам, он видел чужие грехи, как собственные страдания, и его зеницы, переполняясь увиденным, заливали белки. Он вспарывал ими избы, из которых не выносят сор, и видел, что люди, как побеленные надгробия, - снаружи украшены, а внутри полны мертвых костей.
Мир не выдерживает пристального взгляда, он отворачивается. Мир это опытный преступник, он убивает свидетелей.
Лаврентия сдали на новые шахты. Копали без устали, вывозя в тачках комья бурого глинозема, сбрасывали в карьер, торопились успеть к именинам государя. Немец расхаживал между вывороченных куч, красный, засучив рукава до локтей, покрикивал, грозя узловатыми кулаками. Он был кряжист, страдал отложением солей, и его суставы хрустели за версту.
Остроглаз узнал в нем человека, которого расклевывали вороны.
На открытие шахты прибыл губернатор, и поглазеть на него высыпали все. Губернатор казался взволнованным, произнес напыщенную речь, но Лаврентий видел, как медленно стучит его сердце, разгоняя по жилам вялую кровь. Он заметил в его нагрудном кармане письмо, отзывающее в столицу, и понял, что его мысли далеко. Вынесли иконы, священник брызгал водой, бормоча: "Во имя Отца, Сына и Св. Духа". Лезло из бутылок шампанское, и какой-то помещик декламировал стихи. Герр Краузе бойко распоряжался, подводя гостей к ивовой корзине, предлагал спуститься. Некоторые соглашались, словно речь шла о винном погребе. Рабочие зажигали смоляные факелы, вручали спускавшимся, которых одного за другим глотала яма. Немец расхаживал между группками, зажав в кулаках большие пальцы, гордый, как павлин, стараясь быть на виду у губернатора. В суматохе он не заметил, как спряталась в корзине его дочь. Хватились ее, когда подняли последнего из спускавшихся. В этот момент что-то внизу рухнуло, отдалось гулким эхом и из горловины выбило серую пыль. Прокатившаяся по земле дрожь, передалась гостям. Они остолбенели. От смерти их отделяли минуты, и, бледные, они представляли себя погребенными в этом каменном мешке, в этих мрачных, зияющих чернотой норах.
"Господа люди, господа люди... - раненой птицей заметался герр Краузе, беспомощно хватая за рукава. - Ради всего святого..." Он стал жалким и растерянным. "Нельзя, барин, - выдавил старик, почерневший от угольной пыли, - рудничный газ..." Немец совсем обезумел. Расталкивая рабочих, он бросился к яме. Его еле оттащили. В отчаянии все сгрудились на краю колодца, страшного, как адская пасть. А где-то в его чреве был замурован ребенок. Лаврентий ясно видел девочку в боковой штольне. Прислонившись к камням, она в ужасе закрыла лицо руками, не в силах даже заплакать, и Лаврентий узнал в ней себя, когда в грязных сенях лежал на коленях у мертвой матери, вперившись в темноту. "Спускай", - твердо произнес он, шагнув к корзине. Какая-то неведомая сила исходила от него, и ей было невозможно противиться. Его огромные глаза горели огнем, словно впереди у него была тысяча жизней. Спустили. Пахло гнилой могилой, он задыхался, смрад ел глаза. Временами он двигался, как крот. Но девочка, по счастью, была недалеко. Разбирая завал, Лаврентий старался ее успокоить, и его голос впервые звучал ласково и нежно. Она прижалась к нему в кромешной тьме, а он отворачивался, стараясь не оцарапать ее небритой щекой. Но обратной дороги ей было не выдержать. Ядовитые пары продолжали скапливаться, проникая в легкие вместе с отравленным пылью воздухом. И тогда Лаврентий оторвал с рубахи лоскут, ударил себя ножом в предплечье. Смочив тряпку в крови, приложил к лицу девочки...
Кашель разрывал ему грудь, когда он нес ее на руках, дорогой длинной в судьбу. Сам он потерял много крови и уже не смог перелезть через ивовые прутья. Из последних сил дернул веревку и опрокинулся на спину, сцепив руки, застыл.
Наверху бросились растирать ребенку виски, целуя его, отец благодарил небо, которое равнодушно взирало на воздетые руки. Потрясенные чудесным спасением, плакали женщины, прижимая к юбкам босоногих детей, обомлевшие мужчины с благоговейным ужасом косились на иконы. Улучив момент, священник тряхнул космами, и над долиной, ломая тишину, торжественно и радостно полилась "Богородица".
А со дна бездны Лаврентий Бурлак смотрел на солнце.
Но не увидел его.
Он умирал слепым.
* * *
- Какие шансы у нас? Если в ту яму прыгнем? - спрашивает "Второй".
- Я скажу! - Петька Казак в разговор лезет клином. - Пятьдесят на пятьдесят! Либо получится, либо нет - остальное побоку. Точная циферь для лукавых!
Доброе слово злого не уймет. Время пришло злых слов и дел.
- Логика - враг рассудка? Хорошо. Возможные потери?
- Общие? - просит уточнить Сергей-Извилина.
- В нашей группе.
Извилина медлит.
- Расчетные - от восьмидесяти процентов состава.
Кто-то ахает, кто-то тихонько свистит сквозь сжатые губы.
- Ого!
- Ты всерьез? То есть, выживут один-два? Тогда какой смысл?
- Это в случае абсолютного успеха операции. Если успех будет частичный, то выживших будет больше.
Если бы кто другой сказал, а не Сергей, не поверили бы, но раз сам Извилина шансы перетрясает, раз рот раскрыл, следует уши вострить - у него концы с концами всегда сходятся - видит и просчитывает много дальше остальных. Пробовали выяснять - как такое удается? Что тут? Больше походило на мозговое шаманство - неизвестно с чего угадывал.
- Напарадоксил, блин, на нашу голову...
- Ну, раз Серега... Он у нас оракул, как скажет - так будет.
- Есть что добавить?
- Ничего, кроме того, что если ты не идешь на войну, когда она только зарождается и выглядит, как непослушный ребенок - война приходит в дом и начинает не по-детски шалить.
- Если речь идет о каком-нибудь ядерном шантаже, то я - пас! - заявляет "Третий". - Не по мне эти игры. Одно дело ихние игрушки уничтожать вместе с обслугой, другое дело самим такой херовиной размахивать. Даже, если и понарошку. Ведь понарошку? - с надеждой спрашивает он.
- Никакого ядерного шантажа, никаких захватов ядерных боеголовок или ядерных станций. Натуральная войсковая операция по взятию города, со всеми вытекающими; как так - уничтожением объектов инфраструктуры, командных центров и... Ну, сами понимаете.
"...и сопутствующими жертвами среди мирного населения" - добавляет каждый про себя.
- Политический аспект? Последствия?
- Должно волновать? - возмущается Петька-Казак.
- Вопрос был Извилине.
- Непредсказуемые. Но исхожу из следующего. Когда бьют шестерок на глазах хозяина, а он сделать ничего не в состоянии - авторитет его, хотя бы в глазах тех же шестерок, уходит в никуда. На какое-то время остановит планы по расчленению России и готовящееся, после ряда провокаций, вторжение голубых касок в Белоруссию. Никто не возьмется гарантировать, что групп, подобно нашей, не существует, как и то, что они предпримут в следующий раз.
- Хочешь сказать, еще есть? Мы первые начинаем? - спрашивает Казак.
- Вопрос не обсуждается.
Не обсуждается, так не обсуждается, все люди военные. Сказано "от сих до сих", значит, так надо, и так будет.
- Остановим?