- Потом потолкуем с тобой, Парень.
Из всех имён, какими она могла бы меня назвать, она расчётливо выбрала то, которое сильнее всего меня травмировало. Это имя, совершенно лишённое достоинства. Всё ещё напряжённый и обеспокоенный из-за неё, я играл плохо, и у меня перехватили шар и забросили в воду. Я достал его, установил в парковочной зоне, одним ударом восстановил утраченные позиции, а следующим твёрдым ударом попал по колышку, после того как увидел, что мои дальнейшие усилия не помогут моим товарищам по команде. Мне было приятно видеть, что мы победили.
Уилма встретилась со мной в своей комнате, перед ленчем. Предложила мне сесть. Она курила сигарету и расхаживала взад-вперёд, от двери к туалетному столику, расхаживала молча, и моё напряжение нарастало.
- Мисс Феррис, я...
- Помолчи пожалуйста, Парень. Я думаю. - Это типично для неё. Никаких манер, никакой учтивости. Расхаживает себе взад-вперёд, рыщет как большая кошка в клетке, в этом своём пляжном костюме, в котором она как будто голая, и длинные мышцы на ногах растягиваются и напрягаются при каждом её шаге, и её тёмные волосы развеваются.
Наконец она остановилась и, повернувшись ко мне, посмотрел на меня сверху вниз.
- Ладно, я решила, что высказать тебе это в мягкой форме не получится. Докерти выполняет свою работу, как может. Но это паршивое агентство, на которое вы работаете - мёртвый груз.
- "Ферн энд Хоуи" - одно из...
- Помолчи. Тебе никогда не приходило в голову ничего удачного, оригинального. Ты просто преподносил мне, со множеством разных финтифлюшек, мои же собственные идеи. Как правило, в разжиженном виде. Я дала тебе столько возможностей. Я думала, что, несмотря на людей, у которых ты работаешь, в конце концов из тебя что-то получится. Дорн, за пятнадцать лет у тебя не появилось ни одной собственной идеи. Так что ты - дорогостоящая роскошь. Мне нужно более молодое, голодное агентство. Кто-то с огоньком и воображением. Вы там у себя решили, что занимаетесь чем-то немного похожим на банковское дело. Костюмы от "Брук Бразерз". Панели тёмного дерева. Разговоры вполголоса. Вы на меня тоску наводите.
- Мисс Феррис, я ...
- А ты - скучнейший тип, из всех, что когда-либо попадались мне на глаза. Суррогатный англичанин из Индианы. Что ты пытаешься сделать? Внушить доверие? Я не прониклась, Дорн. В понедельник, когда буду в городе, я позвоню этому елейному мистеру Хоуи, распрощаюсь с ним и подберу себе что-нибудь новенькое. Можешь сворачивать всю эту бодягу, над которой они там трудятся, и которую в шутку называют рекламной кампанией. Господи, да хватит на меня таращиться! Ты знаешь, я смогу это сделать.
- Будет жаль, если вы не передумаете, - слабо проговорил я.
- Я это уже делала. Слишком много раз, - сказала она. Я посмотрел на неё. Никто не знал этого, кроме Уилмы и меня. Пока ещё. Мне представлялось, как я сижу по другую сторону стола от мистера Хоуи, и его глаза - словно маленькие мечи.
Мне хотелось, чтобы она упала замертво. Мне хотелось, чтобы она рухнула на пол замертво. И я бы в величайшем расстройстве отправился в офис и рассказал мистеру Хоуи про то, как она сообщила мне о своём решении увеличить финансирование рекламной компании, но умерла, так и не успев предпринять каких-либо шагов.
Я посмотрел на её горло. Увидел, как в нём пульсирует. Медленно встал. Я не мог позволить этой взбалмошной и нелепой женщине положить конец ровной, вполне успешной и честной профессиональной карьере. Реклама стала респектабельным занятием. Я -почтенный человек. Она вытворяет это со мной, потому что ей вечно неймётся, потому что для неё в этом есть что-то такое, что её заводит. Я встал, и мои руки налились тяжестью и силой. Она повернулась ко мне спиной и подошла к туалетному столику. Я сделал один бесшумный шаг, с приподнятыми руками. Она завела руки за спину этим грациозно-неуклюжим женским движением и занялась застёжками лифчика. И проговорила глухим, усталым голосом, лишённым эмоций.
- А теперь сбегай поиграй во что-нибудь, Дорн.
Она расстегнула лифчик, сняла его и села. Я уронил руки вдоль туловища. В них чувствовалась тяжесть, но сила - уже нет. Я почувствовал себя старым. У меня было такое ощущение, что меня шатает при ходьбе, что голос у меня - надтреснутый и дрожащий.
Я тихонько притворил за собой дверь. До меня доносился запах еды. Слюна хлынула в рот от внезапного приступа тошноты. Я пошёл в свою комнату. К тому времени, когда я добрался до ванной, тошнота прошла. Но лицо моё было потным. Я вытер его полотенцем. Я посмотрел на своё лицо в зеркало. Это лицо, внушающее доверие. Флоренс говорит, что по выражению лица легко распознаётся характер. Я был бледен. Цвет лица постепенно восстанавливался, сгущаясь до обычного здорового румянца. Один мой ус слега разлохматился. Я достал из саквояжа ножницы, маленькую расчёску, и аккуратно его подрезал. Отошёл назад и улыбнулся себе. Обычно это успокаивает меня. Не помогло. Потому что я не знал, что мне делать. Я не знал, куда мне податься. На следующий год мне стукнет пятьдесят. С учётом обычных премиальных я зарабатываю почти восемнадцать тысяч долларов в год.
И я снова подумал о том, что мне хотелось сделать с ней. О том, с каким звериным, острым наслаждением я вонзал бы пальцы в мягкое, пульсирующее горло, до тех пор, пока её лицо не потемнеет, а глаза не станут безумными.
И при этой мысли тошнота вернулась. Вероятно, потому что я брезгливый человек. Тошнота, потливость и бледность. Как вы поступаете, когда Они хотят отнять у вас всё? Когда Они хотят изничтожить вас, перемолоть и отнять всё? Хотя, почему Они? Это была Уилма. Почему, в её глазах, я - комическая фигура? Что во мне такого смешного? Вот Хайес и Хесс - те смешные люди. Я не выпрашивал этот заказ. Они дали его мне, потому что знали, что с ней трудно иметь дело. Мистер Хоуи дал его мне, потому что боялся сам им заниматься. Она подготовила его к этому, настроив против меня. Так что в последнее время я испытывал неуверенность, когда разговаривал с ним. Это несправедливо.
Внезапно, почти без предупреждения, меня стошнило. После я почувствовал слабость. Я умыл лицо, прополоскал рот и лёг на кровать.
... Джордж, ты просто обязан что-то сделать с этими ужасными мальчишками. Сегодня они снова гнались за Уолласом от школы до дома. Он кричал от страха, когда взбежал на крыльцо. Они били его по голове своими книгами. Могли серьёзно его поранить. Он мог оглохнуть из-за них, Джордж. Джордж! Положи газету и послушай меня.
... Нет, Джордж. Это неправильно. Ты неправильно к этому относишься. Уоллас никогда не был силён физически. Он не похож на этих мальчишек. Он чувствительный и деликатный. Джордж Дорн, послушай меня! Я этого так не оставлю. Уоллас рассказал мне, кто они такие. И у меня есть список имён их и адреса, и ты сейчас встанешь из этого кресла, снова наденешь свой пиджак, и мы сходим к этим людям.
... Да не станет Уолласу от этого ещё хуже. Ты можешь дать ясно понять, что если это случится снова, этим займётся полиция. А если ты будешь и дальше называть его плаксой, я разозлюсь на тебя по-настоящему, Джордж.
И, лёжа там, всё ещё ощущая кисловатый привкус у себя в горле, я вспомнил про маленького мальчика, съёжившегося на верхних ступеньках, прислушивающегося. И то, как я крался обратно в свою комнату. Мама обо всём позаботиться. Она заставит моего чёртового папашу что-нибудь предпринять. Большое ему дело до того, что со мной случится. Я надеялся, что полиция засадит этих ребяток в тюрьму.
Она нужна мне сейчас. А она давно уже как ушла от меня. Оставив меня одного. Оставив меня в мире, в котором у меня нет никакой защиты. Они не оставляют тебе достоинства и чести. Они бегут за тобой, колотя по голове книгами, глумясь над тобой, как будто ты - никто.
Дело уже близилось к вечеру, когда я покинул свою комнату. Было очень тихо. Кто-то дремал. Кто-то исходил истомой на причале, под недвижным солнцем, над зеркальной водной гладью. Где-то в глубине моего сознания зарождалось такое чувство, что глаза мои трубки, через которые я смотрел, лишавшие меня бокового зрения, так что мне приходилось медленно поворачивать голову, чтобы изменять направление своего взгляда. И я пошёл обратно в свою комнату. На плохо сгибающихся ногах. Скорчившийся где-то в глубине сознания.
У меня было такое чувство, будто я дожидался темноты. Как будто темнота даст мне какой-то неведомый ответ. Я снова лёг на кровать и попробовал прибегнуть к игре, в которую часто играю на сон грядущий. Белый конь на D-4. Чёрная пешка на D-4. Белый конь королевы на С-3. Но дальше этого у меня не пошло. Я утратил силу воображения. Я не видел доску. Слова оставались всего лишь звуками. Полузабытыми. Не было никакой доски. Никаких фигурок из слоновой кости на клетках. Никакой закономерности, гармонии и точности. Мой разум был какой-то мутной вещью, ожидающей темноты.
Он знал, что темнота придёт. Он скорчился там, в глубине, отвлекая себя тем, что представлял разные непотребства.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ (РЭНДИ ХЕСС-ПОСЛЕ)
ОНА БЫЛА МЕРТВА.
Я попытаюсь рассказать, что я испытывал. Как это было. Однажды, когда я был маленький, на сцене выступал один гипнотизёр. Кто-то повёл меня туда. Я помню мальчика, который взошёл на сцену, шаркая ногами, стараясь напустить на себя важность, бросая короткие взгляды на зрителей. Это было проделано так быстро.
Ты - цыплёнок. И мальчик стал подпрыгивать, кудахтать и всплёскивать руками. Ты - собака. И он стал носиться и лаять. Такая была потеха! О, как они смеялись! Проснись! Проснись!
Мальчик проснулся. Он глупо озирался по сторонам. Они всё ещё смеялись. Я смеялся. Он в смущёнии убежал со сцены.
Она была мертва.
Я проснулся. Я глупо оглядывал окружающий мир. Кто я такой? Как я сюда попал? Почему они смеются? Что за странная дорога вывела меня к этому месту?
Я помню другой случай. Летний лагерь, где я чувствовал себя очень одиноким и несчастным. Нас учили оказывать первую медицинскую помощь. Человек, похожий на обезьяну, продемонстрировал нам жгут. Мы с Роджером остались одни в домике во время тихого часа. Между нами началось соревнование. Мы завязали узлом суровые полотенца, и каждый при помощи барабанной палочки стянул жгут у себя на ноге, между коленом и бедром. Так туго, как только мог, а потом мы поспорили на гривенник - кто первый его ослабит. Жгут был очень тугой. Сначала мою ногу дёргало, и это было больно. Она выглядела распухшей. Сильно потемнела. И тут боль прошла. Наступило полное онемение. Состязание продолжалось долго, а потом вид моей ноги и онемение стали меня пугать. Я предложил одновременно развязать полотенца. Он не захотел. Прошло ещё какое-то время. Я развязал своё. Он заорал, что я должен ему десятицентовик. Полотенце врезалось в моё бедро, оставив на нём глубокую отметину. Какой-то момент ничего не происходило. А потом я вскрикнул от боли, когда кровообращение стало восстанавливаться. Я думал, что моя нога взорвётся, лопнет, как что-то испортившееся. Но этого не произошло. Она ещё какое-то время оставалась слабой и как будто чужой. Я заплатил ему десятицентовик.
Она умерла, и это было всё равно как перерезать жгут, который глубоко врезался, вызывая у меня онемение. Кровообращение восстанавливалось. Моя душа могла взорваться, как что-то испортившееся.
Но было не только это. Мой приятель рассказывал мне про то, что случилось с ним. Давным-давно. Ещё в те времена прыжков с парашютом на ярмарочных площадях, хождения по крылу самолёта, медленных бочек. Он тогда был молод. И безумно, беспомощно, безнадёжно влюблён в молодую жену парашютиста, солирующего в шоу. Красивую девушку, по его словам. И вот однажды он стоял с ней под высоким канзасским небом, у трибуны, пока биплан кружил, взмывая всё выше и выше над ярмарочной площадью, жужжал и кружил, словно ленивое насекомое. И пока они разговаривали, она не сводила глаз с самолёта, и говорила безо всякой нервозности. Её мужу предстояло выполнить свой знаменитый затяжной прыжок. Высоко-высоко над твёрдой землёй крошечный самолётик покачал крыльями, и барабанщики из оркестра стали выстукивать дробь. Потом, рассказывал он, девушка перестала говорить, и он увидел, как она сглотнула, судорожно задвигав своим белым горлом.
А фигурка падала, крошечная фигурка, проваливающаяся всё ниже и ниже в ясном небе. Он говорил, что в полях стоял запах осени, что уже появились признаки грядущих морозов. А жена держала его за запястье и говорила: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала. И она снова сказала: "Вот сейчас!" А фигурка всё падала, и барабанная дробь оборвалась, резко сменившись тишиной, и вся толпа вздохнула разом, словно какой-то огромный зверь, и кукольная фигурка ударилась об твёрдую осеннюю землю и отскочила от неё, и огромный зверь издал какой-то звук - наполовину крик, наполовину рёв. И мой друг сказал, что пока длился этот звук, её ледяные пальцы продолжали крепко сжимать его запястье, и она продолжала говорить, примерно в таком ритме: "Сейчас-сейчас-сейчас". А потом она повернулась к нему с ясным, незамутнённым взором, с милой, озадаченной полуулыбкой, слегка наморщив лоб от недоумения, и проговорила: -"Но ведь он же..."
А потом, рассказывал он мне, её лицо изменилось, сморщилось - и это было самое ужасное, что он когда-либо видел.
Позднее он потерял с ней связь, а потом услышал от друга, примерно год спустя, что она работает в другом шоу, что она снова "ходит по крылу". Неделей позже он застал то, другое шоу на Херкмимерской окружной ярмарке в сельском районе штата Нью-Йорк, но узнал, что она стала шлюхой, а её трейлер - настоящим проходным двором. Ему было тошно видеть её такой.
А я был и тем и другим. Не только падающим телом, но и тем, кто наблюдал за этим, не осознавая истинный смысл происходящего. И мне до сих пор не ясно, что со мной произошло. Я был исполнен глубочайшего и бессмысленного ужаса. Это было к лучшему, когда Пол велел мне сесть в лодку с большим фонарём. Мы отплыли от берега. Это был такой фонарь с большой квадратной батарейкой. Вода походила на чёрную нефть. Когда я держал стекло над поверхностью, свет отражался от неё. Осторожно прикасаясь широким стеклом к поверхности, я мог послать вниз мутный луч и увидеть пылинки, блуждающие в нём, словно пыль в солнечной дорожке. Уж не знаю, какой от этого был прок. Время от времени я видел руку или ногу, выхватываемую лучом, когда они пробивались вниз сквозь толщу воды. Я слышал, как другие разговаривали на причале этим особенным, сдержанным тоном, какой бывает перед лицом внезапной смерти. Борт лодки врезался мне в плечо, но я держал фонарь твёрдо, направляя вниз. Я отдавал себе отчёт в присутствии находящихся вне времени звёзд надо мной, древних холмов вокруг меня, и своей особого рода бессмысленности, - мягкотелое тщедушное белое существо в лодке, которую оно не смогло бы построить, держащее фонарь, который оно не в состоянии понять, в то время как другие ныряли, ища тело женщины, которую оно никогда не знало.
Потом я услышал звуки сирены, то нарастающие, то стихающие, прорывавшиеся через холмы и ночь, рыдая об утраченном, тонкий звериный клич тревоги и сожаления.
А Пол вцепился в борт лодки, так что мускулы на плечах перекатывались и поблёскивали при свете звезд, и сказал, чтобы мы прекратили поиски, что прошло слишком много времени.
Они очень сильно накренили лодку, когда забирались на борт. Хайес схватил весло и стал мощными взмахами грести к причалу. Я сидел, держа погасший фонарь, дрожа от изнеможения, как будто я тоже нырял за ней, безо всякой надежды, напрягая лёгкие и мускулы. Когда я поднялся на причал, пока Стив привязывал лодку, у меня стали подкашиваться колени, и я едва не упал.
Они вышли тяжёлой поступью, в своей чиновничьей манере, задавая вопросы нарочито резко, с оттенком усталости в голосе, спрашивая имена. И я стоял и слышал, как лодки плывут по озеру в нашу сторону, со стучащими вразнобой подвесными моторами, с яркими огнями, всё приближавшимися.
Я отыскал Ноэль и встал рядом с ней. Поближе к её силе и её презрению, и я ощутил беспомощный стыд ребёнка, пойманного на каком-то гадком поступке. Поступке, который уже ничем не загладишь, для которого нет никаких оправданий, никаких объяснений. Ребёнка с этим новым осознанием зла в себе, в первый раз осознавшего чуждость окружающего мира и всего, что в нём есть, осознавшего неизбежность одиночества.
- Ноэль, я... - я не смог продолжить, потому что мне пришлось сдерживать рыдания, рвавшиеся из горла. Она повернулась и заглянула в лицо. Её лицо было застывшим и белым. При таком освещении в нём было что-то древнеегипетское. Недвижное лицо во фризе храма, классическое и холодное.