– А ты?
Дротиком в сердце вонзилось это "А ты?" в душу Севы-Севастьяна. Он часто задышал, несколько раз сглотнул слюну...
– Держись, Севка! – Зойкин дротик летел теперь в довесок к "А ты?" Промчавшись через все душевные клетки, уже не дротиками, а сверкающими хрустальными многогранниками они со все заглушающим звоном соединились друг с другом и Сева увидел перед глазами светлый круг, откуда сиял необыкновенный Свет. Такой же круг видела перед собой сейчас Юлия Петровна и уже сходила на свои рельсы, на которых больше не было ржавчины. Невозможно страшно в семь лет принимать последнее решение в своей жизни, самое грандиозное решение, обрывающее эту жизнь настоящими дротиками, которые вот сейчас полетят в твое тело.
"Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу..." – еще совсем недавно с мамой читали, совсем недавно он шепотом говорил маме о другом, тогда самом важном решении – не молиться о прекращении его болезней: "Пусть будет воля Его..." А сейчас какая Его воля? "Я же еще ма-аленький..." Дротики, вонзающиеся в тело, они же души не касаются? Тогда они не страшны... Боль страшна. Боль может и душу заставить на все пойти. И привиделось: удав с жуткой пастью с ядовитыми колючками вместо чешуи сдавливает и душит трепетную лань, обвив ее всю беспощадными кольцами, из которых не вырваться. Еще чуть удушающего усилия и лань выкрикнет все, что хочет пасть. Она вся состоит из боли, она не владеет уже своим разумом, ее язык – полный раб сдавливающих колец. Через то самое "чуть" боль станет непереносимой, а если выкрикнет требуемое – ослабнут кольца и боль уйдет. До следующей прихоти ненасытного удава. Что-то тут не так... Да почему же моя душа – трепетная лань?! Где ее броня против колючих колец?! Как лихо выкрикнула Зойка этому верзиле: «Молитва Церкви Православной – вот моя броня!" Как бы пощупать эту броню? "Взявший плуг и оглядывающийся назад – неблагонадежен для Царства небесного" – вчера вечером с мамой читали. В белом круге перед глазами встали эти строки и луч небесного Света из круга, пройдя сквозь них, отслоил от них то главное, что в них заключалось, вобрал это в себя и новым дротиком вонзился в трепетную лань. И это был удар! Встрепенулась лань и вскочила на ноги, тряхнула уже нетрепетным телом и разлетелись на несколько кусков удавовы кольца. Вот только сейчас, когда для твоего тела приготовлены дротики железные, осозналась ударом вся великость, единственность и абсолютная правда стоящих перед глазами слов. И всех остальных слов из этой Книги. И вот уже и уши слышат то, что видят глаза, и слышат они Голос Самого Автора, и Голос этот говорит: "Делай, как Я говорю, исполняй, как Я предлагаю, кричи Мне, если слаб: помоги моему неверию – и Я помогу. Если Я велю тебе: иди по морю – ты иди, только веруй, а удел сомневающихся – морская пучина, ибо нет места сомневающимся в Моем Царстве. Если сказано Мной, что претерпевший до конца – спасется, то так и есть, если веришь Моим словам – считай Книгу Мою руководством к действию, а слова Мои – приказом, а приказы не обсуждаются"...
В белом круге возник пень березовый, на котором несмываемая кровь отца Ивана, а рядом – Распятие с запекшейся и уже почерневшей кровью Юлии Петровны, а сама она идет по морю как по сухой гладкой дороге, идет к светлому кругу, откуда льется неизреченный Свет. Она не видит бушующих вокруг волн, она не чувствует валящего с ног ветра, она только слышит призыв: иди! И идет. И она кричит ему, Севе-Севастьяну:
– А ты?
– И я, Юлечка! И я! Не бросай дротика в глаза Спасителю!
– Ну так их сейчас бросят в тебя! – Хрюн схватил Севу за горло. Тот захрипел. – Не-е, думаешь, сразу задушу? Не-е... Ну-ка, сдирай с него барахло, а на пузе круги рисуй, да смотри, чтоб десятка не на сердце была, я метко стреляю! А начнем с тебя, именинница. Ну-ка, Свистун... а ты, эй, да не стой ты у нее... веревку вон через балку перекидывай, да на конце расплети... Ну вышиби ей шнифты для удовольствия, они ей все одно никчему. А вообще, погоди, может именинница все-таки попросит!
– Не дождешься! – воскликнула Зоя. – Не трожь, – она остановила руку Свистуна. – Сама пойду.
Впервые в своей бандитской жизни Свистун чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, когда вскрыли дверь и ворвались сюда, настрой был обычно-привычный, суть которого всегда сводилась к одному: бей того, на кого указывает главарь.
"А ведь и правда, не дождемся..."
– Деточки мои, простите меня, – раздался вдруг рыдающий крик Юлии Петровны. – Зоинька, Севонька, простите, ради Христа!.. – дальше она не могла говорить, да тут же и новый удар в рот последовал, сильнее прежнего.
– Ты слышишь меня, Юлечка? – зазвенел Зоин голос.
– Да, – едва прохрипело из бесформенной окровавленности.
– И ты меня прости, – капельки-слезинки будто белые барашки с горы, катились по ее щекам, хотя она радостно улыбалась. – Мы сейчас вместе полетим. Я была там, нас ждут.
– Подождут! – рявкнул Хрюн. – Бегом пошла! Я тебе еще надрезик не лбу сделаю, чтоб на скальпе повисела.
Зоя поглядела на Хрюна, и передернуло его от спокойной решимости на ее лице.
– Да, там долго ждут, и я очень хочу дождаться там тебя, – и, отвернувшись от него, она медленно пошла к перекинутой через балку веревке. Остановилась у Распятия, перекрестила Юлию Петровну и пошла прямо на Свистуна, который держал веревку.
– Слышь, Хрюн, а давай я ей просто перо в бочину, ну чо выкрутасить! Да и вообще, кончать давай, меня колотун бьет, в ушах звенит.
– Ша, делай, что говорят.
Зоя подняла голову вверх, туда, где высветилась ей на куполе молитва к Духу Святому. Белый Голубь отделился от купола и через мгновенье был перед Зоиными глазами.
– ...прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша, – прошептала Зоя...
– Что?! Говорил же, – скрежетал зубами и матерился Хрюн, – ниже надо было круги рисовать!..
Он приподнял за волосы голову Севы – открытые пустые глаза были мертвы. И пульса не было.
– Как говорил мой кум, глазное яблоко наполнено смертью.
– Однако, непонятка, Хрюн. Три дротика только воткнул и все не туда, чтоб крякнуть! В плечах сидят, тут бегать можно, а он...
...Подросшая путанка, та самая, что хохоча материлась у колокола, зырилась на Юлию Петровну наглым, бесцеремонным своим прищуром и будто ждала чего-то от нее. Она перегораживала путь к светлому кругу и нельзя было теперь пройти к нему: и через нее не пройдешь, и не обойдешь. И вот, Распятие, возникшее справа от путанки, то самое Серебрянское Распятие, к Которому привязана была сейчас Юлия Петровна, стало надвигаться на нее. Она поворотилась к Распятию, начала вглядываться. Лицо ее переменилось, наглости и бесцеремонности резко убавилось. И вдруг Юлия Петровна увидела – себя между Распятием и меняющейся на глазах путанкой. Юлия Петровна схватилась за боковины Креста и что было силы начала толкать его от девицы, ухитряясь поворачиваться назад к путанке и что-то кричать ей. Крест сдвинуть сил не было, зато путанка отвернулась от Него и пошла прочь, но не к светлому кругу, а в сторону, во тьму...
Юлия Петровна повернула голову, сколько могла, влево и назад и уткнулась всей ее кровавой мешаниной в Лик Спасителя и прошептала:
– Прости.
И затем, прижавшись еще сильнее, заплакала. Это были те самые слезы, которых ждут небесные лучи-нити, молитвенный звон от которых летит ко всемирной Неугасимой Лампаде, горящей перед Престолом Царя Царей.
Глаз у нее не было, но она вдруг все стала видеть. И первое, что увидела – россыпь гвоздей на полу.
– Прощена!..
– Не, слышь ты, еще орать может... Э, гвозди на полу, а все думали, чем прибить ее... Слышь, да ведь не было их... Давай-давай, распинай руки... веревками сначала. Э, да ты чего орешь? Чего?
– К гвоздям не притронуться, горячие, того и гляди, плавиться начнут...
– Не прикасайся к чужим грехам, когда своих без меры.
– Не, гляди, стихами шпарит. Слышь, я ж ей пасть в куски разнес, чем она вякает? Это из тебя, что ли, гвозди сыпятся, твои?
– Мои.
– Из-под юбки, что ль?
– Из Тела Того, с Кем я сораспята. Спасибо вам за это. Я б и за ваши попросила, да нельзя. Свои гвозди каждый вынимает сам. А опоздаете, вашими же гвоздями вас и прибьют бесы к позорному столбу.
– Не, сначала мы тебя приколотим, остынут вот.
– Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя.
Но Хрюн пока не хотел быть Ильей... Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова:
– Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной...
Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил:
– "Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет..." Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших.
И тут жизнь вышла из глаз Севастьяна и он уронил голову на плечи.
Едва только бандиты пришли в себя, как раздался над их головами колокольный звон.
Бывший "киллер", ныне первоклассник Илюшка, выскочил из дома, будто кататься на горке, а сам побежал к храму. Уже первое число, уже его именины. Он и Зойке с Севкой подарки нес с праздничного стола всемирной языческой пьянки, и себя не забыл: целую сумку фруктов (фактически, украл) нес через плечо.
То, что он увидел в храмовом окне, сначала даже не поразило его, не ударило. Он просто не понял. То, что он видел, было дико, невозможно, такое могло быть только в страшном сне, в каком-нибудь сверхсвирепом ужастике для крепконервных. Но не наяву. Просто не осознавалось видимое как реальность: в центре, на Распятии висела в остатках одежды до невозможности обезображенная, искровавленная Юлия Петровна. Узнать ее было нельзя, но просто больше некому. Справа, подвешенная за волосы веревкой, мертвая Зоя медленно крутилась вокруг веревочной оси. А слева – Севка, с упавшей на грудь головой, с дарцевскими дротиками в плечах. И только когда увидел еще четверых, вокруг стоящих, понял, что это не сон, не ужастик, а немыслимая, ни во что не укладывающаяся правда. Все обмерло в нем, в глазах стало темно. Он, шатаясь, отошел от окна. Что делать?.. Сердце бешено колотилось. Голова ничего не соображала, только одно в ней вертелось: надо куда-то бежать и куда-то звонить. Куда?