– Я тебя утомляю, потому что говорю правду.
Жан-Клод повернулся и посмотрел ему в глаза.
– Нет, ты утомляешь меня, потому что напоминаешь мне о ней, и что однажды, давным-давно, я был почти счастлив.
Вампиры пристально смотрели друг на друга.
– Но теперь у тебя появился второй шанс, – сказал Ашер.
– У тебя тоже мог бы быть второй шанс, Ашер. Если бы ты только дал прошлому уйти.
– Прошлое – это все, что у меня есть.
– И в этом нет моей вины, – сказал Жан-Клод.
Ашер скользнул обратно в спасительную темноту, свернувшись на заднем сиденье. Я подумала, что на этот раз Жан-Клод выиграл эту битву. Но можете назвать это ощущением – война еще не закончилась.
Цирк Проклятых когда-то был большим складом. Теперь же его фасад, увешанный яркими афишами шоу уродцев, и с танцующими клоунами, вертящимися на горящей вывеске, выглядел, как карнавал. С обратной стороны была просто темная стена.
Мы заехали на маленькую стоянку для персонала. Она была небольшой, так как большинство работников жили в Цирке. Зачем машина, если никогда не уезжаешь. Оставалось надеяться, что нам машина еще пригодится.
Я выключила мотор, и нас окутала тишина. Оба вампира погрузились в ту абсолютную неподвижность, которая заставляет вас смотреть на них лишний раз, чтобы убедиться в их присутствии. Животные могут замирать, но кролик, не двигающийся, пока мимо не пробежит лиса, – штука вибрирующая. Он дышит все быстрее и быстрее. У него бьется сердце. А вампиры – скорее как змеи. Змея выползает, пока не покажется вся длина тела, и затем замирает. И в этом случае не создается впечатления прекращения движения. Впечатления, что это движение продолжится. В этот момент время останавливается, и змея кажется нереальной, будто произведением искусства, чем-то сотворенным, но не живым. Казалось, что Жан-Клод погрузился в такой источник абсолютной тишины, где любое движение, даже дыхание, было запрещено.
Я взглянула назад на Ашера. Он сидел на заднем сиденье – совершенно неподвижно, идеальное золотое присутствие, но не живое.
Тишина заполняла джип, как поток ледяной воды. Мне хотелось хлопнуть в ладоши, закричать, что угодно – лишь бы разбить эту тишину и вернуть их к жизни. Но я знала. Все, чего мне удастся добиться, будет взмах ресниц и взгляд. Взгляд, не принадлежащий человеку.
Звук от соприкосновения моего платья с обивкой сиденья был слишком громким.
– Они проверят, есть ли у меня оружие? – мой голос казался бесцветным на фоне растущей тишины.
Жан-Клод изящно прикрыл глаза, и повернул голову ко мне. Взгляд был скорее умиротворенным, чем пустым. Я начинала подозревать, не была ли для вампиров эта абсолютная неподвижность формой медитации. Может быть, если мы переживем эту ночь, я спрошу.
– Это вызов, ma petite. Они позволят нам быть опасными. Но я бы не выставлял оружие напоказ. Твой маленький пистолет будет в самый раз.
Я покачала головой.
– Я думала о большем.
Он приподнял брови.
– Большем?
Я повернулась и посмотрела на Ашера. Он тоже моргнул и поднял на меня глаза. Я включила свет в салоне, и впервые увидела настоящий цвет его глаз. Они были голубые. Но это не делало их настоящими. Они были такими же светло-голубыми, какими темно-синими были глаза Жан-Клода. Светлые, холодные, голубые, пугающий цвет глаз лайки. Но дело было не только в глазах, были еще волосы. Они казались золотыми, но это было естественное золото темного блондина. При свете я поняла, что это не была иллюзия легкого свечения, это было золото. Его волосы были истинного золотого цвета, как банка, покрашенная металлической краской. Сочетание этих волос и глаз было поразительным. Даже без шрамов он бы не смотрелся реальным.
Я переводила взгляд с одного вампира на другого. Жан-Клод был красивее, но дело было не в шрамах. Красота Ашера когда-то носила более мужественный характер.
– У вас один мастер, так? – спросила я.
Жан-Клод кивнул.
Ашер просто смотрел на меня.
– И куда же она делась? – спросила я, – Несравненно-Самые-Прекрасные-Из-Всех?
Ашер издал резкий звук, который должен был обозначать смех. Он прижал пальцы к изуродованной половине своего лица, растягивая кожу, сдвигая ее вниз, так, что стало видно бледно-розовую обратную сторону века. Он подчеркивал шрамы, превращая лицо в уродливую маску.
– Ты считаешь, я прекрасен, Анита?
Он отпустил кожу, и все вернулось на свои места, упруго, по-своему совершенно.
Я смотрела на него.
– Что ты хочешь, чтобы я сказала, Ашер?
– Я хочу, чтобы ты ужаснулась. Я хочу видеть на твоем лице то же, что вижу на всех лицах последние двести лет – отвращение, насмешку, ужас.
– Сожалею, – сказала я.
Он повернулся, выставляя шрамы на свет. Он словно обладал врожденным чувством и знал, что свет делает с ранами, знал, как лягут тени. Годы тренировок, полагаю.
Я просто смотрела на него. Я встретила взгляд его светлых, совершенных глаз, через волны тонких золотых волос, смотрела на полноту его губ. Я пожала плечами.
– Что тут скажешь? Я большой поклонник волос и глаз, а у тебя отличные волосы и потрясающие глаза.
Ашер упал обратно на сиденье. Он сверлил нас взглядом, и в его глазах была ярость. Такая ужасающая ярость, что это пугало меня.
– Вот! – сказал он, – вот! Ты боишься меня. Я вижу это, чую, чувствую на вкус.
Он улыбнулся, довольный собой, отчасти торжествуя.
– Скажи ему, что тебя пугает, ma petite.
Я посмотрела на Жан-Клода, и снова перевела взгляд на Ашера.
– Не шрамы, Ашер. Страшна твоя ненависть.
Он скользнул вперед, и я невольно заметила, что его волосы окутали его лицо, закрывая его. Это было похоже на давнюю привычку, жест комфорта.
– Да, моя ненависть страшна. Она ужасающа. И запомни, Анита Блейк, что вся эта ненависть – для тебя и твоего мастера.
Я знала, что он имел в виду Жан-Клода, но не могла уже спорить относительно титулов, хотя иногда мне и хотелось.
– Ненависть делает уродливыми нас всех, – сказала я.
Он зашипел на меня, и в этом не было уже ничего человеческого.